1 Thomas Mann BUDDENBROOKS Thomas Mann

428
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Thomas Mann
Томас Манн. Будденброки
BUDDENBROOKS
------------------------------------------------------Thomas Mann. Buddenbrooks (1901). Пер. с
нем. - Н.Ман.
М., "Правда", 1985.
Книгу прислал Алексей Левкин
OCR & spellcheck by HarryFan, 23 January 2001
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
SIEBENTER TEIL
Erstes Kapitel
Taufe!... Taufe in der Breiten Straße!
Alles ist vorhanden, was
Madame
Permaneder in Tagen der Hoffnung träumend
vor Augen sah, alles: Denn im Eßzimmer am
Tische - behutsam und ohne Geklapper, das
drüben im Saale die Feier stören würde - füllt
das Folgmädchen Schlagsahne in viele Tassen
mit kochend heißer Schokolade, die dicht
gedrängt auf einem ungeheuren runden
Teebrett mit vergoldeten, muschelförmigen
Griffen beieinander stehen... während der
Diener Anton einen ragenden Baumkuchen in
Stücke schneidet und Mamsell Jungmann
Konfekt und frische Blumen in silbernen
Dessertschüsseln ordnet, wobei sie prüfend
den Kopf auf die Schulter legt und die beiden
kleinen Finger weit von den übrigen entfernt
hält...
Nicht lange, und alle diese Herrlichkeiten
werden, wenn die Herrschaften sich's im
Wohnzimmer und Salon bequem gemacht
haben, umhergereicht werden, und hoffentlich
werden sie ausreichen, denn es ist die Familie
im weiteren Sinne versammelt, wenn auch
nicht geradezu im weitesten, denn durch die
Oeverdiecks ist man auch mit den
Kistenmakers ein wenig verwandt, durch
diese mit den Möllendorpfs und so fort. Es
wäre unmöglich, eine Grenze zu ziehen... Die
Oeverdiecks aber sind vertreten, und zwar
durch das Haupt, den mehr als achtzigjährigen Doktor Kaspar Oeverdieck, regierender
Bürgermeister.
1
Крестины!.. Крестины на Брейтенштрассе!
Все, что во дни надежд носилось перед
внутренним взором г-жи Перманедер, все
стало явью: в столовой горничная,
стараясь не греметь, чтобы не нарушить
благолепия
таинства,
происходящего
рядом в зале, осторожно накладывает
сбитые сливки в уже полные горячего,
дымящегося
шоколада
чашки
с
изогнутыми
золочеными
ручками,
которыми сплошь уставлен огромный
круглый поднос. Слуга Антон разрезает на
куски высоченный баумкухен, а мамзель
Юнгман, оттопырив мизинцы на обеих
руках, наполняет конфетами и живыми
цветами серебряные вазы и затем, склонив
голову набок, окидывает их испытующим
взором.
Еще несколько минут, и все эти чудесные
яства будут предложены гостям, когда они
из зала перейдут в большую и малую
гостиные;
надо
надеяться,
что
заготовленного хватит, хотя сегодня здесь
собралась семья в самом широком смысле
этого слова. Через Эвердиков Будденброки
состояли
теперь
в
свойстве
с
Кистенмакерами, через последних - с
Меллендорфами, и так далее. Провести
границу было невозможно!.. Важнее всего,
что представлены Эвердики, и притом
представлены главой семьи, правящим
бургомистром,
которому
уже
за
восемьдесят.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Er ist zu Wagen gekommen und, gestützt auf
seinen Krückstock und den Arm Thomas
Buddenbrooks, die Treppe heraufgestiegen.
Seine Anwesenheit erhöht die Würde der
Feier... und ohne Zweifel: Diese Feier ist aller
Würde würdig!
Denn dort im Saale, vor einem als Altar
verkleideten, mit Blumen geschmückten
Tischchen, hinter dem in schwarzem Ornat
und
schneeweißer,
gestärkter,
mühlsteinartiger Halskrause ein junger
Geistlicher spricht, hält eine reich in Rot und
Gold gekleidete, große, stämmige, sorgfältig
genährte Person ein kleines, unter Spitzen und
Atlasschleifen verschwindendes Etwas auf
ihren schwellenden Armen... ein Erbe! Ein
Stammhalter! Ein Buddenbrook! Begreift
man, was das bedeutet?
Begreift man das stille Entzücken, mit dem
die Kunde, als das erste, leise, ahnende Wort
gefallen, von der Breiten in die Mengstraße
getragen
worden?
Den
stummen
Enthusiasmus, mit dem Frau Permaneder bei
dieser Nachricht ihre Mutter, ihren Bruder
und - behutsamer - ihre Schwägerin umarmt
hat? Und nun, da der Frühling gekommen, der
Frühling des Jahres 61, nun ist er da und
empfängt das Sakrament der heiligen Taufe,
er, auf dem längst so viele Hoffnungen ruhen,
von dem längst so viel gesprochen, der seit
langen Jahren erwartet, ersehnt worden, den
man von Gott erbeten und um den man
Doktor Grabow gequält hat... er ist da und
sieht ganz unscheinbar aus.
Die kleinen Hände spielen mit den Goldlitzen
an der Taille der Amme, und der Kopf, der
mit
einem
hellblau
garnierten
Spitzenhäubchen bedeckt ist, liegt ein wenig
seitwärts und unachtsam vom Pastor
abgewandt auf dem Kissen, so daß die Augen
mit einem beinahe altklug prüfenden Blinzeln
in den Saal hinein und auf die Verwandten
blicken. In diesen Augen, deren obere Lider
sehr lange Wimpern haben, ist das Hellblau
429
Он приехал в карете и поднялся наверх,
опираясь на свою крючковатую трость и на
руку Томаса Будденброка. Его присутствие
сообщает празднеству еще большую
торжественность... А сегодня и правда есть
основания торжествовать!
Ибо там, в зале, перед превращенным в
алтарь и украшенным цветами столиком,
за которым произносит свою проповедь
молодой пастор в черном облаченье и
белоснежных,
туго
накрахмаленных,
огромных, как жернов, брыжах, высокая,
плотная,
откормленная
женщина
в
пышном красном наряде держит на пухлых
руках утопающее в кружевах и лентах
маленькое
существо...
Наследника!
Продолжателя
рода!
Маленького
Будденброка!
Понимаете ли вы, что это значит?
Понимаете ли вы ту немногословную
радость, с которой эту весть принесли из
дома консула на Менгштрассе, едва только
было обронено первое слово, первый, еще
смутный, намек? Понимаете ли немой
восторг, обуявший г-жу Перманедер, тут
же
кинувшуюся
обнимать
старую
консульшу, брата, и - несколько
осторожнее - невестку? И вот пришла
весна, весна 1861 года, и он уже
существует и воспринимает таинство
святого крещенья - тот, с которым издавна
связывалось столько надежд, о котором
уже столько говорилось, долгожданный,
вымоленный у господа бога; тот, из-за кого
столько мучений принял доктор Грабов...
Он здесь, маленький и невзрачный.
Крохотные ручки хватаются за золотой
позумент
на
корсаже
кормилицы;
склоненная набок головка в кружевном
чепчике
с
голубыми
лентами
непочтительно отвернута от пастора, глаза
с каким-то старческим выражением
обращены в сторону зала, к собравшейся
родне. В этих глазах с очень длинными
ресницами голубизна отцовских глаз и
карий цвет материнских сочетались в
430
Thomas Mann BUDDENBROOKS
der väterlichen und das Braun der
mütterlichen Iris zu einem lichten,
unbestimmten, nach der Beleuchtung wechselnden Goldbraun geworden; die Winkel
aber zu beiden Seiten der Nasenwurzel sind
tief und liegen in bläulichem Schatten. Das
gibt diesem Gesichtchen, das noch kaum eines
ist, etwas vorzeitig Charakteristisches und
kleidet ein vier Wochen altes nicht zum
besten; aber Gott wird geben, daß es nichts
Ungünstiges bedeutet, denn auch bei der
Mutter, die doch wohlauf ist, verhält es sich
so... und gleichviel: er lebt, und daß es ein
Knabe ist, das war vor vier Wochen die
eigentliche Freude.
Er lebt, und es könnte anders sein. Der Konsul
wird niemals den Händedruck vergessen, mit
dem der gute Doktor Grabow, als er vor vier
Wochen Mutter und Kind verlassen konnte,
zu ihm gesagt hat: „Seien Sie dankbar, lieber
Freund, es hätte nicht viel gefehlt... " Der
Konsul hat nicht zu fragen gewagt, woran
nicht viel gefehlt hätte. Er weist den
Gedanken, daß es mit diesem lange vergebens
ersehnten, winzigen Geschöpfe, das so
sonderbar lautlos zur Welt kam, beinahe gegangen wäre wie mit Antoniens zweitem
Töchterchen, mit Entsetzen von sich... Aber er
weiß, daß es für Mutter und Kind eine
verzweifelte Stunde gewesen ist, vor vier
Wochen, und er beugt sich glücklich und
zärtlich zu Gerda nieder, welche, die
Lackschuhe auf einem Sammetkissen
gekreuzt, vor ihm und neben der alten
Konsulin in einem Armsessel lehnt.
Wie bleich sie noch ist! Und wie fremdartig
schön in ihrer Blässe, mit ihrem schweren,
dunkelroten Haar und ihren rätselhaften
Augen, die mit einer gewissen verschleierten
Moquerie auf dem Prediger ruhen. Es ist Herr
Andreas Prings-heim, pastor marianus, der
nach des alten Kölling plötzlichem Tode in
jungen Jahren schon zum Hauptpastor
aufgerückt ist. Er hält die Hände inbrünstig,
dicht unter dem erhobenen Kinn gefaltet. Er
hat blondes, kurzgelocktes Haar und ein
неопределенный,
меняющийся
в
зависимости от освещения, золотистокоричневый; под ними, по обе стороны
переносицы, залегли голубоватые тени, это придает личику, величиной в кулачок,
нечто преждевременно-характерное, никак
не вяжущееся с четырехнедельным
созданием. Но, бог даст, это не дурная
примета, - ведь и у матери, благополучно
здравствующей, точно такие же тени... Как
бы там ни было, он жив; и месяц назад
сообщение о том, что родился мальчик,
наполнило счастьем сердца его близких.
Он жив, а могло быть и по-другому.
Консулу никогда не забыть рукопожатия, с
которым месяц назад доктор Грабов, едва
только он смог покинуть мать и ребенка,
сказал ему:
- Благодарите бога, друг мой, еще немного
и...
У консула недостало духа спросить: "Еще
немного - и что?" Он с ужасом отгоняет от
себя мысль, что это долгожданное
крохотное существо, появившееся на свет
таким странно тихим, могло разделить
участь второй дочурки Антонии. Но он
знает, что месяц назад был роковой час для
матери и ребенка, и со счастливым лицом
нежно склоняется над Гердой, которая,
скрестив на бархатной подушке ноги,
обутые в лакированные башмачки, сидит в
кресле впереди него, рядом со старой
консульшей.
Как она еще бледна! И как необычно
красива
в
своей
бледности
пышноволосая,
темно-рыжая,
с
загадочным взглядом, не без затаенной
насмешки устремленным на проповедника.
Это Андреас Прингсгейм pastor marianus
[здесь - пастор из церкви св.Марии (лат.)],
после скоропостижной смерти старого
Келлинга получивший, несмотря на свои
молодые годы, должность главного
пастора. Ладони его молитвенно сложены
Thomas Mann BUDDENBROOKS
knochiges, glattrasiertes Gesicht, dessen
Mimik zwischen fanatischem Ernst und heller
Verklärung wechselt und ein wenig
theatralisch erscheint. Er stammt aus Franken,
woselbst er während einiger Jahre inmitten
von lauter Katholiken eine kleine lutherische
Gemeinde gehütet hat, und sein Dialekt ist
unter dem Streben nach reiner und
pathetischer Aussprache zu einer völlig
eigenartigen Redeweise, mit langen und dunklen oder jäh akzentuierten Vokalen und einem
an den Zähnen rollenden r geworden...
Er lobt Gott mit leiser, schwellender oder
starker Stimme, und die Familie hört ihm zu:
Frau Permaneder, gehüllt in würdevollen
Ernst, der ihr Entzücken und ihren Stolz verbirgt; Erika Grünlich, nun schon fast
fünfzehnjährig, ein kräftiges, junges Mädchen
mit aufgestecktem Zopf und dem rosigen
Teint ihres Vaters, und Christian, der heute
morgen von Hamburg eingetroffen ist und
seine tiefliegenden Augen von einer zur
anderen Seite schweifen läßt... Pastor
Tiburtius und seine Gattin haben die Reise
von Riga nicht gescheut, um bei der Feier
zugegen sein zu können: Sievert Tiburtius, der
die
Enden
seines
langen,
dünnen
Backenbartes über beide Schultern gelegt hat,
und dessen kleine, graue Augen sich hie und
da in ungeahnter Weise erweitern, größer und
größer werden, hervorquellen, beinahe
herausspringen... und Clara, die dunkel, ernst
und streng dareinblickt und manchmal eine
Hand zum Kopfe führt, denn dort schmerzt
es... Übrigens haben sie den Buddenbrooks
ein prachtvolles Geschenk mitgebracht: einen
mächtigen, aufrechten, ausgestopften, braunen
Bären mit offenem Rachen, den ein
Verwandter des Pastors irgendwo im inneren
Rußland geschossen, und der jetzt, eine
Visitenkartenschale zwischen den Tatzen,
drunten auf dem Vorplatz steht.
431
под воздетым кверху подбородком. У него
белокурые вьющиеся волосы и костлявое,
гладко
выбритое
лицо,
которое
попеременно выражает то суровый
фанатизм, то умильную просветленность и
оттого кажется несколько актерским.
Андреас
Прингсгейм
уроженец
Франконии, где он несколько лет был
настоятелем
маленькой
лютеранской
общины, затерянной среди сплошь
католического населения. Его стремление
к чистой и патетической речи привело к
весьма своеобразному произношению с
долгими и глухими, а временами
подчеркнуто акцентированными гласными
и раскатистым "р".
Он возносит хвалу господу то тихим и
журчащим, то громким голосом, и все
семейство слушает его: г-жа Перманедер,
облекшись в величавую важность, под
которой таятся ее восторг и гордость;
Эрика
Грюнлих,
без
малого
пятнадцатилетняя цветущая девушка с
подколотой косой и розовым, отцовским,
цветом лица; Христиан, сегодня утром
прибывший из Гамбурга и теперь
смотрящий на всех растерянным взором
глубоко посаженных круглых глаз; пастор
Тибуртиус и его супруга, не убоявшись
долгого пути из Риги, тоже прибыли на
торжество: Зиверт Тибуртиус закинул за
плечи концы своих жидких длинных
бакенбард, и его маленькие серые глаза
время от времени вдруг начинают
шириться, становятся больше, больше,
почти выскакивают из глазниц... Клара серьезная, сумрачная и строгая, часто
прикладывает руку ко лбу: голова все
болит... Они привезли Будденброкам
великолепный подарок: громадное чучело
медведя на задних лапах, с разинутой
пастью, - родственник пастора Тибуртиуса
пристрелил его где-то в глубине России.
Теперь медведь стоит на лестничной
площадке и держит в лапах поднос для
визитных карточек.
432
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Krögers haben ihren Jürgen zu Besuch, den
Postbeamten aus Rostock: ein einfach
gekleideter, stiller Mensch. Wo Jakob sich
aufhält, weiß niemand außer seiner Mutter,
der geborenen Oeverdieck, der schwachen
Frau, die heimlich Silberzeug verkauft, um
dem Enterbten Geld zu senden... Auch die
Damen Buddenbrook sind anwesend, und sie
sind tief erfreut über das glückliche
Familienereignis, was aber Pfiffi nicht
gehindert hat, zu bemerken, das Kind sehe
ziemlich ungesund aus; und das haben die
Konsulin, geborene Stüwing, sowohl wie
Friederike und Henriette leider bestätigen
müssen. Die arme Klothilde jedoch, grau,
hager, geduldig und hungrig, ist bewegt von
Pastor Pringsheims Worten und der Hoffnung
auf Baumkuchen mit Schokolade... Von nicht
zur Familie gehörigen Personen sind Herr
Friedrich Wilhelm Marcus und Sesemi
Weichbrodt zugegen.
Nun wendet der Pastor sich an die Paten und
spricht ihnen von ihrer Pflicht. Justus Kröger
ist der eine... Konsul Buddenbrook hat sich
anfangs geweigert, ihn zu bitten. „Fordern wir
den alten Mann nicht zu Torheiten heraus!"
sagte er. „Täglich hat er die furchtbarsten
Szenen mit seiner Frau wegen des Sohnes,
und sein bißchen Vermögen verfällt, und er
fängt wahrhaftig vor Kummer schon an, ein
bißchen salopp in seinem Äußern zu werden!
Aber was meint ihr? Bitten wir ihn zu
Gevatter, so schenkt er dem Kinde ein ganzes
Service aus schwerem Golde und nimmt
keinen Dank dafür!" Onkel Justus indessen
ist, als er von einem anderen Paten hörte Stephan Kistenmaker, des Konsuls Freund,
wurde genannt -, in so hohem Grade pikiert
gewesen, daß man ihn dennoch herangezogen
hat; und der goldene Becher, den er
gespendet, ist zu Thomas Buddenbrooks
Befriedigung nicht übertrieben schwer.
Und der zweite Pate? Es ist dieser
schneeweiße, würdige, alte Herr, der hier mit
У Крегеров гость - их сын Юрген,
почтовый чиновник из Ростока, скромно
одетый, тихий человек. Где сейчас Якоб,
не знает никто, кроме его матери,
урожденной
Эвердик,
сердобольной
женщины, которая потихоньку продает
столовое серебро, чтобы послать денег
отвергнутому сыну. Дамы Будденброк
тоже, конечно, здесь; они искренно
радуются счастливому событию в семье,
что, впрочем, не мешает Пфиффи
заметить, что у ребенка не очень-то
здоровый вид; консульше, урожденной
Штювинг, а также Фридерике и Генриетте,
к сожалению, приходится согласиться с
ней. Бедная Клотильда, тощая, серая,
терпеливая и голодная, взволнована
проповедью пастора и предвкушением
шоколада с баумкухеном. Из посторонних
на торжестве присутствуют только г-н
Фридрих-Вильгельм Маркус и Зеземи
Вейхбродт.
Пастор наставляет восприемников в их
обязанностях. Один из восприемников консул
Крегер.
Вначале
консул
Будденброк хотел обойти его, заметив: "Не
следует
вызывать
старика
на
сумасбродства! У него вечно происходят
ужаснейшие столкновенья с женой из-за
сына. Остаток его состояния тает не по
дням, а по часам; с горя он даже перестал
заботиться о своей внешности! Но вы сами
понимаете, что если мы попросим его в
восприемники, никакие силы не удержат
старика от подношения массивного
золотого сервиза".
Однако дядя Юстус, узнав, что в крестные
прочат Стефана Кистенмакера, приятеля
консула, до того разобиделся, что не
попросить его было невозможно. Золотой
бокал, который он подарил крестнику, к
вящему
удовольствию
консула
Будденброка оказался не столь уж
тяжелым.
А второй восприемник? Седой как лунь,
почтенный старец в высоко замотанном
Thomas Mann BUDDENBROOKS
seiner hohen Halsbinde und seinem weichen,
schwarzen Tuchrock, aus dessen hinterer
Tasche stets der Zipfel eines roten
Schnupftuches hervorhängt, sich in dem
bequemsten
Lehnstuhl
über
seinen
Krückstock beugt: Bürgermeister Doktor
Oeverdieck. Es ist ein Ereignis, ein Sieg!
Manche Leute begreifen nicht, wie es
zugegangen ist. Guter Gott, es ist doch kaum
eine Verwandtschaft! Die Buddenbrooks
haben den Alten an den Haaren
herbeigezogen... Und in der Tat: es ist ein
Streich, eine kleine Intrige, die der Konsul
zusammen
mit
Madame
Permaneder
eingefädelt hat. Eigentlich, in der ersten
Freude, als Mutter und Kind in Sicherheit
waren, ist es bloß ein Scherz gewesen.
„Ein Junge, Tony! - Der soll den
Bürgermeister zum Gevatter haben!" hat der
Konsul gerufen; aber sie hat es aufgegriffen
und ist mit Ernst darauf eingegangen, worauf
auch er sich die Sache wohl überlegt und dann
in einen Versuch gewilligt hat. So haben sie
sich hinter Onkel Justus gesteckt, der seine
Frau zu ihrer Schwägerin, der Gattin des
Holzhändlers Oeverdieck, geschickt hat, die
ihrerseits ihren greisen Schwiegervater ein
wenig hat präparieren müssen. Dann hat ein
ehrerbietiger Besuch Thomas Buddenbrooks
bei dem Staatsoberhaupte das Seine getan...
Und nun sprengt, während die Amme die
Haube des Kindes lüftet, der Pastor vorsichtig
zwei oder drei Tropfen aus der silbernen,
innen vergoldeten Schale, die vor ihm steht,
auf das spärliche Haar des kleinen
Buddenbrook und nennt langsam und
nachdrücklich die Namen, auf die er ihn tauft:
- Justus, Johann, Kaspar. Dann folgt ein
kurzes Gebet, und die Verwandten gehen
vorbei, um dem stillen und gleichmütigen
Wesen einen glückwünschenden Kuß auf die
Stirn zu drücken... Therese Weichbrodt
kommt zuletzt, und die Amme muß ihr das
Kind ein wenig hinunterreichen; dafür aber
gibt Sesemi ihm zwei Küsse, die leise knallen
und zwischen denen sie sagt: „Du gutes
433
галстуке и черном сюртуке мягкого сукна,
из заднего кармана которого всегда торчит
кончик красного носового платка. Он
сидит, опершись руками о трость, в самом
покойном из кресел. Это бургомистр
доктор Эвердик. Большое событие!
Победа! Многие даже не понимают, как
такое случилось. Боже мой, ведь даже и
свойство-то
самое
отдаленное!
Будденброки силком приволокли старика...
И правда, консул совместно с мадам
Перманедер пустились на небольшую
интригу,
чтобы
этого
добиться.
Собственно в первую счастливую минуту,
когда выяснилось, что мать и дитя вне
опасности, это было не более как шуткой.
- Мальчик, Тони! Тут уж впору звать в
крестные
самого
бургомистра!
воскликнул консул.
Но Тони ухватилась за эту идею и всерьез
все обдумала; консул, поразмыслив, тоже
выразил согласие попытаться. Начали они
с дяди Юстуса: тот послал жену к ее
невестке, супруге лесоторговца Эвердика,
которая, в свою очередь, взялась
соответственно "обработать" престарелого
свекра. Почтительный визит Томаса
Будденброка довершил дело.
Вот кормилица снимает чепчик с головки
ребенка, и пастор, наклонившись над
серебряной, вызолоченной внутри чашей,
несколькими каплями кропит жидкие
волосики
маленького
Будденброка,
медленно и отчетливо возглашая имена,
данные ему при святом крещении: Юстус,
Иоганн, Каспар. Потом он читает
короткую молитву, и каждый из
присутствующих подходит запечатлеть
поздравительный
поцелуй
на
лбу
тихонького,
равнодушного
существа.
Тереза
Вейхбродт
приближается
последней, и кормилица вынуждена
немного
опустить
ребенка.
Зеземи
Вейхбродт дарит его двумя звонкими
434
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Kend!"
Drei Minuten später hat man sich im Salon
und im Wohnzimmer gruppiert, und die
Süßigkeiten machen die Runde. Auch Pastor
Pringsheim in seinem langen Ornat, unter dem
die
breiten,
blankgewichsten
Stiefel
hervorsehen, und seiner Halskrause sitzt da,
nippt die kühle Schlagsahne von seiner heißen
Schokolade und plaudert mit verklärtem
Gesicht in einer ganz leichten Art, die im
Gegensatz zu seiner Rede von besonderer
Wirksamkeit ist. In jeder seiner Bewegungen
liegt ausgedrückt: Seht, ich kann auch den
Priester ablegen und ein ganz harmlos
fröhliches Weltkind sein! Er ist ein
gewandter, anschmiegsamer Mann. Er spricht
mit der alten Konsulin ein wenig
salbungsvoll, mit Thomas und Gerda
weltmännisch und mit glatten Gebärden, mit
Frau Permaneder im Tone einer herzlichen,
schalkhaften Heiterkeit... Hie und da, wenn er
sich besinnt, kreuzt er die Hände im Schoß,
legt den Kopf zurück, verfinstert die Brauen
und macht ein langes Gesicht. Beim Lachen
zieht er die Luft stoßweise und zischend durch
die geschlossenen Zähne ein.
Plötzlich entsteht draußen auf dem Korridor
Bewegung, man hört die Dienstboten lachen,
und in der Tür erscheint ein sonderbarer
Gratulant. Es ist Grobleben: Grobleben, an
dessen magerer Nase zu jeder Jahreszeit
beständig ein länglicher Tropfen hängt, ohne
jemals hinunterzufallen. Grobleben ist ein
Speicherarbeiter des Konsuls, und sein
Brotherr hat ihm einen Nebenverdienst als
Stiefelwichser angewiesen. Frühmorgens
erscheint er in der Breiten Straße, nimmt das
vor die Tür gestellte Schuhwerk und reinigt es
unten
auf
der
Diele.
Bei
Familienfestlichkeiten aber stellt er sich
feiertäglich gekleidet ein, bringt Blumen und
hält, während der Tropfen an seiner Nase
balanciert, mit weinerlicher und sal-
поцелуями и в промежутке между ними
произносит: "Милое дитятко!"
Через три минуты собравшихся уже
обносят сластями в большой и малой
гостиных. Пастор Прингсгейм в брыжах и
длинном облачении, из-под которого
выглядывают
широкие
начищенные
башмаки, сидит тут же и ложечкой
снимает остуженные сбитые сливки с
горячего
шоколада;
лицо
у него
просветленное, он оживленно и весело
болтает, что, по контрасту с его
проповедью,
производит
на
всех
сильнейшее впечатление. Каждый его жест
как бы говорит: "Смотрите, я умею, забыв
о своем сане, быть обыкновенным
благодушным смертным!" Сейчас он и
вправду светский, обходительный человек.
Со старой консульшей он беседует елейно,
с Томасом и Гердой - с непринужденной
любезностью, сопровождая свои слова
округлыми жестами; с г-жой Перманедер ласковым,
лукаво-шутливым
тоном.
Впрочем, время от времени вспомнив, кто
он, пастор складывает руки на коленях,
вскидывает голову, хмурит брови и
напускает на себя солидную строгость.
Смеясь, он рывками, с присвистом,
втягивает воздух сквозь сжатые зубы.
Но вот из коридора доносится какой-то
шум; слышно, как хохочет прислуга. И в
дверях
появляется
своеобразный
поздравитель: Гроблебен, - Гроблебен, на
чьем костлявом носу, как всегда и во все
времена года, висит продолговатая не
упадающая капля. Он - рабочий в одном из
амбаров консула, и хозяин дает ему
возможность еще подработать на чистке
обуви: каждое утро, чуть свет, Гроблебен
является на Брейтенштрассе, собирает
выставленную у дверей обувь и чистит ее в
сенях. А в дни семейных торжеств
приходит по-праздничному одетый, держа
в руках букет цветов, и с каплей,
дрожащей на кончике носа, плаксивым,
слащавым голосом произносит речь, по
Thomas Mann BUDDENBROOKS
bungsvoller Stimme eine Ansprache, worauf
er ein Geldgeschenk entgegennimmt. Aber er
tut es nicht darum!
Er hat einen schwarzen Rock angezogen - es
ist ein abgelegter des Konsuls -, trägt aber
Schmierstiefel mit Schäften und einen
blauwollenen Schal um den Hals. In der
Hand, einer dürren, roten Hand, hält er ein
großes Bukett von blassen, ein wenig zu weit
erblühten Rosen, die sich zum Teil langsam
auf den Teppich entblättern. Seine kleinen,
entzündeten Augen blinzeln umher, scheinbar
ohne etwas zu sehen... Er bleibt in der Tür
stehen, hält den Strauß vor sich hin und
beginnt sofort zu reden, während die alte
Konsulin ihm nach jedem Worte ermunternd
zunickt und kleine, erleichternde Einwürfe
macht, der Konsul ihn betrachtet, indem er
eine seiner hellen Brauen emporzieht, und
einige Familienglieder, wie zum Beispiel Frau
Permaneder, den Mund mit dem Taschentuch
bedecken.
„Ick bün man 'n armen Mann, mine
Herrschaften, öäwer ick heww 'n empfindend
Hart, un dat Glück un de Freud von min
Herrn, Kunsel Buddenbrook, welcher ümmer
gaut tau mi west is, dat geiht mi nah, und so
bün ick kamen, um den Herrn Kunsel un die
Fru Kunselin un die ganze hochverehrte
Fomili ut vollem Harten tau gratuleern, un dat
dat Kind gedeihen mög', denn dat verdeinen
sei vor Gott un den Minschen, und so 'n Herr,
as Kunsel Buddenbrook, giwt dat nich veele,
dat is 'n edeln Herrn, un uns Herrgott wird ihn
dat allens lohnen... "
„So, Grobleben! Dat hewn Sei schön segt!
Veelen Dank ook, Grobleben! Wat wolln Sei
denn mit de Rosen?"
Aber Grobleben ist noch nicht zu Ende, er
strengt seine weinerliche Stimme an und
übertönt die des Konsuls.
„... uns Herrgott wird Ihn dat allens lohnen,
segg ick, Ihn un de ganze hochverehrte
Fomili, wenn dat so wid is, un wenn wi vor
sinen Staul stahn, denn eenmal müssen all in
de Gruw fahrn, arm un riek, dat is sin heiliger
435
окончании
которой
ему
вручается
денежное поощрение. Но делает он это не
ради денег!
На нем черный сюртук с плеча консула,
смазные сапоги и синий шерстяной шарф,
обмотанный вокруг шеи. В костлявой
красной руке он держит большой букет
блеклых, уже слишком распустившихся
роз, лепестки которых один за другим
осыпаются
на
ковер.
Маленькие
воспаленные глазки Гроблебена щурятся,
но ничего не видят... Он останавливается в
дверях, держа в вытянутой руке букет, и
тотчас начинает свою речь. Старая
консульша поощрительно кивает в такт
каждому его слову и время от времени
вставляет пояснительные реплики; консул
смотрит на него, вскинув светлую бровь, а
кое-кто, например мадам Перманедер,
прикрывает рот платком.
- Я бедный человек, почтенные господа,
но сердце у меня чувствительное, и коли
уж радость в доме у моего хозяина
консула, от которого я ничего, кроме
добра, не видел, так уж и я ее близко к
сердцу принимаю. Вот я и пришел от всей
души поздравить господина консула, и
госпожу консульшу, и все ихнее
уважаемое семейство. И чтоб сынок рос
здоровый, потому что такой хозяин, ейбогу, это заслужил, такого другого хозяина
не сыщешь; у него сердце благородное, и
господь воздаст ему за это...
- Спасибо, Гроблебен! Очень хорошая
речь! Что же вы так и стоите с розами!
Но Гроблебен еще не кончил, он
напрягает свой плаксивый голос, стараясь
перекрыть голос консула:
- ...да, да, за все воздаст господину
консулу и ихнему уважаемому семейству,
когда мы все предстанем пред его
престолом, - потому что все ведь сойдут в
могилу, бедный и богатый, на то уж воля
господня, только что один заслужит
436
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Will' un Ratschluß, un eener krigt 'nen finen
polierten Sarg ut düern Holz, un de andere
krigt 'ne oll Kist', öäwer tau Moder müssen wi
alle warn, wi müssen all tau Moder warn, tau
Moder... tau Moder... !"
„Nee, Grobleben! Wi hebb'm 'ne Tauf hüt, un
Sei mit Eern Moder... !"
„Un düs wärn einige Blumens", schließt
Grobleben.
„Dank Ihnen, Grobleben! Dat is öäwer tau
veel! Wat hebb'm Sei sik dat kosten laten,
Minsch! Un so 'ne Red' heww ick all lang
nicht hürt!... Na, hier! Maken Sei sik 'nen vergneugten Dag!" Und der Konsul legt ihm die
Hand auf die Schulter, indem er ihm einen
Taler gibt.
„Da, guter Mann!" sagt die alte Konsulin.
„Haben Sie auch Ihren Heiland lieb?"
„Den heww ick von Harten leiw, Fru
Kunselin, dat is so woahr... !" Und Grobleben
nimmt auch von ihr einen Taler in Empfang,
und dann einen dritten von Madame Permaneder, worauf er sich unter Kratzfüßen
zurückzieht und die Rosen, soweit sie noch
nicht auf dem Teppich liegen, in Gedanken
wieder mitnimmt...
... Nun ist der Bürgermeister aufgebrochen der Konsul hat ihn hinunter zum Wagen
geleitet -, und das ist das Zeichen zum
Abschiede auch für die übrigen Gäste, denn
Gerda Buddenbrook bedarf der Schonung. Es
wird still in den Zimmern. Die alte Konsulin
mit Tony, Erika und Mamsell Jungmann sind
die letzten.
„Ja, Ida", sagt der Konsul, „ich habe mir
gedacht - und meine Mutter ist einverstanden
-, Sie haben uns alle einmal gepflegt, und
wenn der kleine Johann ein bißchen größer
ist... jetzt hat er noch die Amme, und nach ihr
wird wohl eine Kinderfrau nötig sein, aber
haben Sie Lust, dann zu uns überzusiedeln?"
„Ja, ja, Herr Konsul, und wenn's Ihrer Frau
Gemahlin wird recht sein... "
Auch Gerda ist zufrieden mit diesem Plan,
und so wird der Vorschlag schon jetzt zum
Beschluß.
красивый полированный гроб, а другой сосновый ящик. А в прах мы обратимся,
все будем прахом... Из земли вышли, в
землю вернемся...
- Ну, ну, Гроблебен! У нас сегодня
крестины, а вы вишь о чем заговорили!..
- И вот дозвольте цветочки преподнесть...
- Спасибо, Гроблебен! Зачем такой
большой букет! Очень уж вы транжирите,
дружище! А такой речи мне давно не
приходилось слышать!.. Вот, возьмите и
погуляйте сегодня хорошенько! - Консул
треплет его по плечу и дает ему талер.
- Вот вам и от меня, любезный, - говорит
старая консульша. - Чтите вы господа
нашего Иисуса Христа?
- Еще как чту, госпожа консульша,
истинная правда!..
Гроблебен получает еще третий талер, от
мадам
Перманедер,
после
чего,
расшаркавшись, удаляется, в рассеянности
унося с собой те розы, что еще не успели
осыпаться.
Бургомистр встает. Консул провожает его
вниз до экипажа - это служит сигналом и
для остальных гостей: ведь Герда
Будденброк еще не совсем оправилась. В
доме становится тихо. Последними
остаются консульша с Тони, Эрикой и
мамзель Юнгман.
- Вот что, Ида, - говорит консул, - я
подумал... и мама согласна... Вы всех нас
вырастили, и когда маленький Иоганн
немного подрастет... Сейчас у него
кормилица, потом мы возьмем няню - ну, а
в дальнейшем, не согласитесь ли вы
перейти к нам?
- Да, да, конечно, господин консул, если
ваша супруга ничего не имеет против.
Герда одобряет этот план. Решение
считается принятым.
Распрощавшись, г-жа Перманедер идет к
Thomas Mann BUDDENBROOKS
437
Beim Weggehen aber, schon in der Tür,
wendet Frau Permaneder sich noch einmal
um. Sie kehrt zu ihrem Bruder zurück, küßt
ihn auf beide Wangen und sagt: „Das ist ein
schöner Tag, Tom, ich bin so glücklich, wie
seit manchem Jahr nicht mehr! Wir
Buddenbrooks pfeifen noch nicht aus dem
letzten Loch, Gott sei Dank, wer das glaubt,
der irrt im höchsten Grade! Jetzt, wo der
kleine Johann da ist - es ist so schön, daß wir
ihn wieder Johann genannt haben -, jetzt ist
mir, als ob noch einmal eine ganz neue Zeit
kommen muß!"
Zweites Kapitel
двери, но возвращается, целует брата в обе
щеки и говорит:
- Какой прекрасный день, Том! Я уже
много лет не была так счастлива! У нас,
Будденброков, слава богу, есть еще порох
в пороховницах! Тот, кто думает, что это
не так, - жестоко заблуждается! Теперь,
когда на свете есть маленький Иоганн, как хорошо, что мы его назвали Иоганном!
- теперь, кажется мне, для нас наступят
совсем новые времена.
Christian Buddenbrook, Inhaber der Firma H.
C. F. Bur-meester & Comp. zu Hamburg,
seinen modischen grauen Hut und seinen
gelben Stock mit der Nonnenbüste in der
Hand, kam in das Wohnzimmer seines
Bruders, der mit Gerda lesend beisammensaß.
Es war halb zehn Uhr am Abend des
Tauftages.
„Guten Abend", sagte Christian. „Ach,
Thomas, ich muß dich mal dringend
sprechen.., Entschuldige, Gerda... Es eilt,
Thomas. "
Sie gingen in das dunkle Speisezimmer
hinüber, woselbst der Konsul eine der
Gaslampen an der Wand entzündete und
seinen Bruder betrachtete. Ihm ahnte nichts
Gutes. Er hatte, abgesehen von der ersten
Begrüßung, noch nicht Gelegenheit gehabt,
mit Christian zu sprechen; aber er hatte ihn
heute während der Feierlichkeit aufmerksam
beobachtet und gesehen, daß er ungewöhnlich
ernst und unruhig gewesen war, ja, daß er im
Verlaufe von Pastor Pringsheims Rede einmal
sogar aus irgendwelchen Gründen den Saal
für mehrere Minuten verlassen hatte...
Thomas hatte ihm keine Zeile mehr
geschrieben seit jenem Tage in Hamburg, an
dem Christian 10000 Mark Kurant von
seinem Erbe im voraus aus seinen Händen zur
Deckung von Schulden empfangen. „Fahre
nur so fort!" hatte der Konsul gesagt. „Dann
Христиан
Будденброк,
владелец
гамбургской фирмы "Х.-К.-Ф.Бурмистер и
Кь", держа в руках новомодную серую
шляпу и трость с набалдашником в виде
бюста монахини, вошел в гостиную, где
сидели за чтением его брат и невестка. Это
было вечером в день крестин.
- Добрый вечер, - приветствовал их
Христиан. - Слушай, Томас, мне нужно
безотлагательно переговорить с тобой...
Прошу прощения, Герда... Дело очень
спешное.
Они прошли в неосвещенную столовую;
консул зажег одну из газовых ламп на
стене и пристально поглядел на брата.
Ничего хорошего он не ждал от этого
разговора. Днем он успел только
поздороваться с Христианом и еще не
обменялся с ним ни единым словом; но во
время
обряда
консул
внимательно
наблюдал за братом и отметил, что тот
необычно серьезен и чем-то встревожен, а
к концу проповеди пастора Прингсгейма
он даже почему-то покинул зал и долго не
возвращался. Томас не написал Христиану
ни строчки с того самого дня, когда он в
Гамбурге вручил ему на покрытие долгов
десять тысяч марок в счет его
наследственной доли. "Продолжай в том
же духе, - присовокупил тогда консул. Денежки ты растрясешь быстро. Надеюсь,
2
438
Thomas Mann BUDDENBROOKS
werden deine Groschen rasch vertan sein.
Was mich betrifft, ich hoffe, daß du künftig
recht wenig meine Wege kreuzen wirst. Du
hast meine Freundschaft während all der Jahre
auf zu harte Proben gestellt... " Warum kam er
jetzt? Etwas Dringendes mußte ihn treiben...
„Nun?" fragte der Konsul.
„Ich kann es nun nicht mehr", antwortete
Christian, indem er sich, Hut und Stock
zwischen den mageren Knien, seitwärts auf
einem der hochlehnigen Stühle niederließ, die
den Eßtisch umstanden.
„Darf ich fragen, was du nun nicht mehr
kannst, und was dich zu mir führt?" sagte der
Konsul, der stehen blieb.
„Ich kann es nun nicht mehr", wiederholte
Christian, drehte mit fürchterlich unruhigem
Ernst seinen Kopf hin und her und ließ seine
kleinen,
runden,
tiefliegenden Augen
schweifen. Er zählte jetzt dreiunddreißig
Jahre, aber er sah weit älter aus. Sein
rötlichblondes Haar war so stark gelichtet, daß
fast schon die ganze Schädeldecke freilag.
Über den tief eingefallenen Wangen traten die
Knochen scharf hervor; dazwischen aber
buckelte sich, nackt, fleischlos, hager, in ungeheurer Wölbung seine große Nase...
„Wenn es nur dies wäre", fuhr er fort, indem
er mit der Hand an seiner linken Seite
hinunterstrich, ohne seinen Körper zu
berühren... „Es ist kein Schmerz, es ist eine
Qual, weißt du, eine beständige, unbestimmte
Qual. Doktor Dröge-müller in Hamburg hat
mir gesagt, daß an dieser Seite alle Nerven zu
kurz sind... Stelle dir vor, an der ganzen
linken Seite sind alle Nerven zu kurz bei mir!
Es ist so sonderbar... manchmal ist mir, als ob
hier an der Seite irgendein Krampf oder eine
Lähmung stattfinden müßte, eine Lähmung
für immer... Du hast keine Vorstellung...
Keinen Abend schlafe ich ordentlich ein. Ich
fahre auf, weil plötzlich mein Herz nicht mehr
klopft und ich einen ganz entsetzlichen
Schreck bekomme... Das geschieht nicht
einmal, sondern zehnmal, bevor ich
einschlafe. Ich weiß nicht, ob du es kennst...
что ты впредь не слишком часто будешь
попадаться мне на пути. В последние годы
ты очень уж злоупотреблял моим
дружественным к тебе отношением".
Зачем он теперь явился? Только чтонибудь чрезвычайное могло привести его
сюда.
- Итак? - спросил консул.
- Я больше не могу, - отвечал Христиан,
опускаясь боком на один из стульев, с
высокой спинкой, стоявших вокруг
обеденного стола, и зажимая худыми
коленями шляпу и трость.
- Разреши узнать, чего именно ты не
можешь и что привело тебя ко мне? осведомился консул, продолжая стоять.
- Я больше не могу, - повторил Христиан с
отчаянно мрачным видом вращая головой,
причем его маленькие круглые, глубоко
сидящие глаза блуждали по сторонам. Ему
было теперь тридцать три года, но
выглядел он гораздо старше. Его
рыжеватые волосы так поредели, что череп
был почти гол; скулы резко выдавались
над впалыми щеками; нос - большой,
костлявый, длинный - казался неимоверно
горбатым. - Если бы одно это, - продолжал
он, потирая левый бок. - Это не боль, это
мука, - понимаешь, неопределенная, но
непрестанная мука. Доктор Дрогемюллер в
Гамбурге говорит, что с этой стороны у
меня все нервы укорочены! Ты только
представь себе - по всей левой стороне
нервы, все до одного, укорочены! Такое
странное ощущение! Иногда мне кажется,
что бок сводит судорога, что вся левая
сторона вот-вот отнимется, и навсегда...
Ты и вообразить себе этого не можешь! Ни
разу я не заснул спокойно. Я вскакиваю в
ужасном испуге, потому что сердце у меня
перестает биться... и это случается не
однажды, а по меньшей мере десять раз,
прежде чем мне удается заснуть. Не знаю,
знакомо ли тебе... Я постараюсь описать
поточнее... Вот тут...
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ich will es dir ganz genau beschreiben... Es
ist... "
„Laß nur", sagte der Konsul kalt. „Ich nehme
nicht an, daß du hierhergekommen bist, um
mir dies zu erzählen?"
„Nein, Thomas, wenn es nur das wäre; aber
das ist es nicht allein! Es ist mit dem
Geschäft... Ich kann es nun nicht mehr. "
„Du bist wieder in Unordnung?" Der Konsul
fuhr nicht einmal auf, er wurde nicht mehr
laut. Er fragte es ganz ruhig, während er
seinen Bruder von der Seite mit einer müden
Kälte ansah.
„Nein, Thomas. Und um die Wahrheit zu
sagen - es ist ja nun doch gleich -, ich bin
niemals recht in Ordnung gekommen, auch
durch die zehntausend damals nicht, wie du
selbst weißt... Die waren eigentlich nur, damit
ich nicht gleich zuzumachen brauchte. Die
Sache ist die... Ich habe gleich darauf noch
Verluste gehabt, in Kaffee... und bei dem
Bankerott in Antwerpen... Das ist wahr. Aber
dann habe ich eigentlich gar nichts mehr getan
und mich still verhalten. Aber man muß doch
leben... und nun sind da Wechsel und andere
Schulden... fünftausend Taler... Ach, du weißt
nicht, wie sehr ich herunter bin! Und zu allem
diese Qual... "
„Also, du hast dich still verhalten!" schrie der
Konsul außer sich. In diesem Augenblick
verlor er dennoch die Fassung. „Du hast die
Karre im Dreck gelassen und dich anderweitig
unterhalten! Meinst du, daß ich nicht vor
Augen sehe, wie du gelebt hast, im Theater
und im Zirkus und in Klubs und mit
minderwertigen Frauenzimmern... "
„Du meinst Aline... Ja, für diese Dinge hast
du wenig Sinn, Thomas, und es ist vielleicht
mein Unglück, daß ich zu viel Sinn dafür
habe; denn darin hast du recht, daß es mich zu
viel gekostet hat und noch immer ziemlich
viel kosten wird, denn ich will dir eines
sagen... wir sind hier unter uns Brüdern... Das
dritte Kind, das kleine Mädchen, das seit
einem halben Jahre da ist... es ist von mir."
„Esel. "
439
- Перестань, - холодно прервал его консул,
- все равно я не поверю, что ты явился
сюда только затем, чтобы мне это
рассказывать.
- Ах, Томас, если бы только это; тут еще и
другое! Моя контора!.. Я больше не могу.
- Ты опять запутался? - Консул не
вздрогнул, не повысил голоса. Он задал
свой вопрос спокойно, глядя на брата
усталыми, холодными глазами.
- Не в том дело, Томас. Говоря по правде,
я собственно никогда и не выпутывался,
даже с теми десятью тысячами... да ты и
сам знаешь... Они только помогли мне еще
немного продержаться. Дело в том, что...
после этого я потерпел новые убытки, с
партией кофе и в связи с антверпенским
банкротством... Что правда то правда. С
тех пор я уже ничего не предпринимал,
сидел себе потихоньку. А ведь жить-то
надо... И вот теперь векселя и... долги...
Пять тысяч талеров. Ах, ты не знаешь, как
плохо все обстоит у меня! И ко всему - еще
эта мука...
- Так ты, значит, сидел себе потихоньку! вне себя закричал консул. В эту минуту он
все же не совладал с собой. - Ты бросил
воз там, где он увяз, а сам отправился
развлекаться! Ты что, воображаешь, будто
я не знаю, как ты жил это время? Как ты
таскался по театрам, циркам, клубам,
путался с непотребными женщинами?..
- Ты имеешь в виду Алину?.. Ну, в этих
делах ты мало что смыслишь, Томас, а я,
верно на свое несчастье, смыслю слишком
много. В одном ты прав: эта история
немало мне стоила и немало еще будет
стоить, потому что, должен тебе сказать
(мы ведь говорим как братья), третий
ребенок, девочка, которой сейчас полгода,
- она от меня...
- Осел!
440
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Sage das nicht, Thomas. Du mußt gerecht
sein, auch im Zorne, gegen sie und gegen...
warum sollte es nicht von mir sein. Was aber
Aline betrifft, so ist sie durchaus nicht
minderwertig; so etwas darfst du nicht sagen.
Es ist ihr keineswegs gleichgültig, mit wem
sie lebt, und sie hat meinetwegen mit Konsul
Holm gebrochen, der viel mehr Geld hat als
ich, so gut ist sie gesinnt... Nein, du hast
keinen Begriff, Thomas, was für ein
prachtvolles Geschöpf das ist! Sie ist so
gesund... so gesund..., !" wiederholte
Christian, indem er eine Hand, ihren Rücken
nach außen, mit gekrümmten Fingern vors
Gesicht hielt, ähnlich wie er zu tun pflegte,
wenn er von „That's Maria" und dem Laster in
London erzählte. „Du solltest nur ihre Zähne
sehen, wenn sie lacht! Ich habe solche Zähne
auf der ganzen Welt noch nicht gefunden, in
Valparaiso nicht und in London nicht... Ich
werde nie den Abend vergessen, als ich sie
kennenlernte...
bei
Uhlich
in
der
Austernstube... Sie hielt es damals mit Konsul
Holm; aber ich erzählte ein bißchen und war
ein bißchen nett mit ihr... Und als ich sie dann
nachher bekam... tja, Thomas! Das ist ein
ganz anderes Gefühl, als wenn man ein gutes
Geschäft macht... Aber du hörst nicht gern
von solchen Dingen, ich sehe es dir auch jetzt
wieder an, und es ist nun ja auch zu Ende. Ich
werde ihr nun adieu sagen, obgleich ich ja,
wegen des Kindes, mit ihr in Verbindung
bleiben werde... Ich will in Hamburg alles
bezahlen, was ich schuldig bin, verstehst du,
und dann zumachen. Ich kann es nun nicht
mehr. Mit Mutter habe ich gesprochen, und
sie will mir auch die fünftausend Taler im
voraus geben, damit ich Ordnung machen
kann, und damit wirst du einverstanden sein,
denn es ist doch besser, man sagt ganz
einfach: Christian Buddenbrook liquidiert und
geht ins Ausland... als wenn ich Bankerott
mache, darin wirst du mir recht geben. Ich
will nämlich wieder nach London gehen,
Thomas, in London eine Stelle annehmen. Die
Selbständigkeit ist so gar nichts für mich, das
- Не говори так, Томас! Надо быть
справедливым даже в гневе по отношению
к ней и к... Почему бы ребенку и не быть
от меня? Алина совсем не непотребная,
этого ты утверждать не вправе. Ей отнюдь
не безразлично, с кем жить. Из-за меня она
бросила консула Хольма, у которого куда
больше денег, - вот как она ко мне
относится... Нет, ты и представления не
имеешь, Томас, что это за прелестное
создание! Она такая здоровая, такая
здоровая!..
повторил
Христиан,
прикрывая лицо ладонью, как он это делал,
рассказывая о "That's Maria" и о
порочности лондонских жителей. Посмотрел бы ты на ее зубы, когда она
смеется! Таких зубов я ни у кого на свете
не видывал, ни в Вальпараисо, ни в
Лондоне... Никогда в жизни не забыть мне
того
вечера,
когда
мы
с
ней
познакомились... в аустерии Улиха. Она
тогда жила с консулом Хольмом. Ну, я
порассказал кое о чем, слегка за ней
приударил, и потом, когда она стала
моею... Ах, Томас! Это совсем не то
чувство, которое испытываешь после
удачно проведенного дела... Ну, да ты не
охотник слушать такие вещи, я и сейчас
вижу это по твоему лицу. К тому же с этим
покончено. Я теперь распрощаюсь с ней,
хотя из-за ребенка и не смогу порвать
окончательно.
Я,
понимаешь,
хочу
расплатиться в Гамбурге со всеми долгами
и закрыть дело. Я больше не могу. С
матерью я уже переговорил. Она даст мне
вперед пять тысяч талеров, чтобы я смог
распутаться. Ты, конечно, возражать не
станешь; пусть лучше говорят, что
Христиан Будденброк ликвидирует дело и
уезжает за границу, чем... Христиан
Будденброк - банкрот. Тут уж ты не
можешь со мной не согласиться. Я думаю
опять поехать в Лондон, Томас, и
подыскать себе какое-нибудь место.
Самостоятельность мне не по плечу, я с
каждым днем в этом убеждаюсь. Такая
Thomas Mann BUDDENBROOKS
441
merke ich mehr und mehr. Diese
Verantwortlichkeit... Als Angestellter geht
man abends sorglos nach Hause... Und in
London bin ich gern gewesen... Hast du etwas
dagegen?"
Der Konsul hatte während dieser ganzen
Auseinandersetzung seinem Bruder den
Rücken zugewandt und, die Hände in den
Hosentaschen, mit einem Fuße Figuren auf
dem Boden beschrieben.
„Schön, gehe also nach London", sagte er
ganz einfach. Und ohne sich auch nur
halbwegs noch einmal nach Christian
umzuwenden, ließ er ihn hinter sich und
schritt zum Wohnzimmer zurück.
Aber Christian folgte ihm. Er ging auf Gerda
zu, die dort allein bei der Lektüre saß, und gab
ihr die Hand.
„Gute Nacht, Gerda. Ja, Gerda, ich gehe nun
also demnächst wieder nach London.
Merkwürdig, wie man umhergeworfen wird.
Nun wieder so ins Ungewisse, weißt du, in
solche große Stadt, wo es bei jedem dritten
Schritt ein Abenteuer gibt und man so viel
erleben kann. Sonderbar... kennst du das
Gefühl? Es sitzt hier, ungefähr im Magen...
ganz sonderbar... "
Drittes Kapitel
ответственность!.. Когда служишь, то
вечером по крайней мере спокойно
уходишь домой... В Лондоне я жить
люблю... Есть у тебя какие-нибудь
возражения?
Во все время этого разговора консул стоял
спиной к брату, засунув руки в карманы
брюк, и чертил ногой какие-то фигуры на
полу.
James Möllendorpf, der älteste kaufmännische
Senator, starb auf groteske und schauerliche
Weise. Diesem dia-betischen Greise waren
die
Selbsterhaltungsinstinkte
so
sehr
abhanden gekommen, daß er in den letzten
Jahren seines Lebens mehr und mehr einer
Leidenschaft für Kuchen und Torten
unterlegen war. Doktor Grabow, der auch bei
Möl- lendorpfs Hausarzt war, hatte mit aller
Energie, deren er fähig war, protestiert, und
die besorgte Familie hatte ihrem Oberhaupte
das süße Gebäck mit sanfter Gewalt entzogen.
Was aber hatte der Senator getan? Geistig
gebrochen, wie er war, hatte er sich irgendwo
in einer unstandesgemäßen Straße, in der
Kleinen Gröpelgrube, An der Mauer oder im
Engelswisch, ein Zimmer gemietet, eine
Сенатор Джемс Меллендорф, старейший
избранник купечества, умер страшной,
трагикомической смертью. Этот старец,
хворавший
сахарной
болезнью,
в
последние годы до такой степени утратил
инстинкт
самосохранения,
что
безраздельно поддался страсти к тортам и
пирожным. Доктор Грабов, бывший
домашним врачом и у Меллендорфов,
воспротивился этому со всей энергией, на
которую был способен, и напуганная семья
стала под деликатными предлогами
отнимать у старика все сладкое. Что же
тогда сделал сенатор? Окончательно
впавши в детство, он снял себе в каком-то
захудалом квартале - то ли на малой
Грепельгрубе, то ли под Стеной, то ли в
- Хорошо, отправляйся в Лондон, - просто
сказал он и, даже не повернув головы к
Христиану, пошел обратно в гостиную.
Но Христиан последовал за ним; он
приблизился к Герде, продолжавшей
читать, и протянул ей руку.
- Спокойной ночи, Герда. Да, скоро я
опять уезжаю в Лондон. Удивительно, как
судьба швыряет человека! Опять передо
мною неизвестность, и в таком, знаешь ли,
большом городе, где тебя на каждом шагу
подстерегают злоключения и где невесть
что может с тобой стрястись. Странно!
Знакомо тебе это чувство? Вот где-то
здесь, в области желудка... Очень
странно...
3
442
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Kammer, ein wahres Loch, wohin er sich
heimlich geschlichen hatte, um Torte zu
essen... und dort fand man auch den
Entseelten, den Mund noch voll halb
zerkauten Kuchens, dessen Reste seinen Rock
befleckten und auf dem ärmlichen Tische
umherlagen. Ein tödlicher Schlaganfall war
der langsamen Auszehrung zuvorgekommen.
Die
widerlichen
Einzelheiten
dieses
Todesfalles wurden von der Familie nach
Möglichkeit geheimgehalten; aber sie verbreiteten sich rasch in der Stadt und bildeten
den Gesprächsstoff an der Börse, im Klub, in
der „Harmonie", in den Comp-toirs, in der
Bürgerschaft und auf den Bällen, Diners und
Abendgesellschaften, denn das Ereignis fiel in
den Februar -den Februar des Jahres 62 -, und
das gesellschaftliche Leben war noch in
vollem Gange. Selbst die Freundinnen der
Konsulin Buddenbrook erzählten sich am
Jerusalemsabend von Senator Möllendorpfs
Tode, wenn Lea Gerhardt im Vorlesen eine
Pause
machte,
selbst
die
kleinen
Sonntagsschülerinnen flüsterten davon, wenn
sie
ehrfürchtig
über
die
große
Buddenbrooksche Diele gingen, und Herr
Stuht in der Glok-kengießerstraße hatte mit
seiner Frau, die in den ersten Kreisen
verkehrte, eine ausführliche Unterredung
darüber.
Allein das Interesse konnte nicht lange auf das
Zurückliegende gerichtet bleiben. Gleich mit
dem ersten Gerücht von dem Ableben dieses
alten Ratsherrn war die eine große Frage
aufgetaucht... als aber die Erde ihn deckte,
war es diese Frage allein, die alle Gemüter
beherrschte: Wer ist der Nachfolger?
Welche Spannung und welche unterirdische
Geschäftigkeit! Der Fremde, der gekommen
ist, die mittelalterlichen Sehenswürdigkeiten
und die anmutige Umgebung der Stadt in
Augenschein zu nehmen, merkt nichts davon;
aber welch Treiben unter der Oberfläche!
Welche Agitation! Ehrenfeste, gesunde, von
keiner Skepsis angekränkelte Meinungen
platzen
aufeinander,
poltern
vor
Энгельсвише - комнатку, чулан, логово,
куда он и пробирался тайком поедать
торты... Там его нашли мертвым, с
набитым пирожными ртом, в замазанном
сюртуке, возле убогого стола, усыпанного
сладкими крошками. Апоплексический
удар уберег сенатора от медленного
изнурения.
Отвратительные подробности этой смерти
семья покойного всеми силами старалась
сохранить в тайне, но они быстро
распространились по городу и стали
главной темой разговоров на бирже, в
клубе, в "Гармонии", в конторах, в
городском совете, на балах, обедах и
раутах, - ибо случилось это в феврале
месяце 1862 года, в самый разгар сезона.
Даже
приятельницы
консульши
Будденброк на "Иерусалимских вечерах",
когда Леа Гергардт делала передышку,
обменивались впечатлениями о смерти
сенатора Меллендорфа; даже маленькие
посетительницы
воскресной
школы
перешептывались о том же, благоговейно
ступая
по
огромным
сеням
будденброковского дома; а у г-на Штута с
Глокенгиссерштрассе состоялся по этому
поводу продолжительный разговор с
супругой, той, что вращалась в высших
кругах.
Но всеобщее любопытство недолго было
приковано к прошлому. Одновременно с
известием
о
кончине
престарелого
сенатора всплыл животрепещущий вопрос:
кто будет преемником? И когда земля
приняла его прах, ничто другое уже не
занимало умы.
Сколько волненья! Сколько закулисной
суеты! Приезжий, явившийся сюда
полюбоваться
на
средневековые
достопримечательности и живописные
окрестности города, ничего этого не
замечает; но какая бурная деятельность,
какая ажитация скрыта от его глаз!
Трезвые, здравые, не тронутые скепсисом
мнения расшибаются одно о другое,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Überzeugung,
prüfen
einander
und
verständigen sich langsam, langsam. Die
Leidenschaften sind aufgeregt. Ehrgeiz und
Eitelkeit wühlen im stillen. Eingesargte
Hoffnungen regen sich, stehen auf und
werden enttäuscht. Der alte Kaufmann Kurz
in der Beckergrube, der bei jeder Wahl drei
oder vier Stimmen erhält, wird wiederum am
Wahltage bebend in seiner Wohnung sitzen
und des Rufes harren; aber er wird auch
diesmal nicht gewählt werden, er wird
fortfahren, mit einer Miene voll Biedersinn
und Selbstzufriedenheit, das Trottoir mit
seinem Spazierstock zu stoßen, und er wird
sich mit diesem heimlichen Grame ins Grab
legen, nicht Senator geworden zu sein...
Als James Möllendorpfs Tod am Donnerstage
beim Buddenbrookschen Familienmittagessen
besprochen worden war, hatte Frau
Permaneder nach einigen Ausdrücken des Bedauerns begonnen, ihre Zungenspitze an der
Oberlippe spielen zu lassen und verschlagen
zu ihrem Bruder hinüber-zublicken, was die
Damen Buddenbrook veranlaßt hatte, unbeschreiblich spitzige Blicke zu tauschen und
dann sämtlich, wie auf Kommando, während
einer Sekunde Augen und Lippen ganz fest zu
schließen. Der Konsul hatte einen Moment
das listige Lächeln seiner Schwester erwidert
und dann dem Gespräche eine andere
Richtung gegeben. Er wußte, daß man in der
Stadt den Gedanken aussprach, den Tony
glückselig in sich bewegte...
Namen wurden genannt und verworfen.
Andere tauchten auf und wurden gesichtet.
Henning Kurz in der Beckergrube war zu alt.
Eine frische Kraft war endlich vonnöten.
Konsul Huneus, der Holzhändler, dessen
Millionen übrigens nicht leicht ins Gewicht
gefallen wären, war verfassungsmäßig
ausgeschlossen, weil sein Bruder dem Senate
angehörte. Konsul Eduard Kistenmaker, der
Weinhändler,
und
Konsul
Hermann
Hagenström behaupteten sich auf der Liste.
Von Anfang an aber klang beständig dieser
Name mit: Thomas Buddenbrook. Und je
443
гремят убежденными тирадами, покуда не
проникнутся
сознанием
частичной
правоты противника и не сойдутся в
общем решении. Страсти разгораются!
Давно погребенные надежды оживают,
крепнут и вновь рассыпаются в прах.
Старый коммерсант Курц с Беккергрубе,
на каждых выборах получающий три или
четыре голоса, опять станет с трепетом
дожидаться дома вестей из ратуши; но его
и на этот раз не выберут, и он снова с
миной честной и самоуверенной будет
постукивать тросточкой по тротуару и
сойдет в могилу с чувством горькой
обиды, что так и не сделался сенатором...
Когда в четверг, за семейным обедом у
Будденброков,
обсуждалась
смерть
Джемса Меллендорфа, г-жа Перманедер,
высказав пристойные случаю сожаления,
вдруг провела язычком по верхней губе и
стала хитро посматривать на брата, что
заставило дам Будденброк обменяться
неописуемо едкими взорами и затем, как
по команде, зажмурить глаза и поджать
губы. На лукавую улыбку сестры консул
ответил мимолетным взглядом и тут же
переменил разговор. Он знал, что в городе
уже высказывают мысль, которую с
упоением лелеяла Тони...
Имена
всплывали
и
отметались.
Назывались новые и в свою очередь
подвергались тщательному рассмотрению.
Геннинг Курц с Беккергрубе был слишком
стар. В конце концов городу нужны
свежие
силы.
Консул
Хунеус,
лесопромышленник,
чьи
миллионы,
несомненно, перевесили бы чашу весов,
согласно конституции не подлежал
избранию, ибо его брат был сенатором. В
списке удержались: консул Эдуард
Кистенмакер - виноторговец, и консул
Герман Хагенштрем. Но наряду с этими
444
Thomas Mann BUDDENBROOKS
mehr der Wahltag sich näherte, desto klarer именами с самого начала упорно
ward es, daß er zusammen mit Hermann называлось еще одно имя: Томас
Hagenström die meisten Chancen besaß.
Будденброк. И чем ближе подходил день
выборов, тем яснее становилось, что
больше всего шансов у него и у Германа
Хагенштрема.
Kein Zweifel, Hermann Hagenström hatte Герман Хагенштрем, без сомнения, имел
Anhänger und Bewunderer. Sein Eifer in своих приверженцев и почитателей. Его
öffentlichen
Angelegenheiten,
die рвение во всем, что касалось городских
frappierende Schnelligkeit, mit der die Firma дел, поразительная быстрота, с которой
Strunck & Hagenström emporgeblüht war und фирма "Штрунк и Хагенштрем" достигла
sich entfaltet hatte, des Konsuls luxuriöse расцвета, широкий образ жизни консула,
Lebensführung, das Haus, das er führte, und его дом и паштет из гусиных печенок,
die Gänseleberpastete, die er frühstückte, подававшийся к утреннему завтраку,
verfehlten nicht, ihren Eindruck zu machen. производили немалое впечатление. Этот
Dieser große, ein wenig zu fette Mann mit рослый, несколько тучный человек с
seinem rötlichen, kurzgehaltenen Vollbart und короткой, но окладистой рыжеватой
seiner ein wenig zu platt auf der Oberlippe бородой и сплющенным книзу носом, деда
liegenden Nase, dieser Mann, dessen которого не знал никто, даже собственный
Großvater noch niemand und er selbst nicht внук, и чей отец из-за своей выгодной, но
gekannt hatte, dessen Vater infolge seiner сомнительной женитьбы не был принят в
reichen,
aber
zweifelhaften
Heirat обществе, все же сумел породниться и
gesellschaftlich noch beinahe unmöglich стать вровень с несколькими наиболее
gewesen war und der dennoch, verschwägert видными семействами, - бесспорно, был из
sowohl mit den Huneus als mit den ряда
вон
выдающейся
личностью,
Möllendorpfs, seinen Namen denjenigen der заслужившей всеобщее уважение. То новое
fünf oder sechs herrschenden Familien an- и, в силу новизны, обаятельное, что
gereiht und gleichgestellt hatte, war unleugbar отличало Германа Хагенштрема и, по
eine
merkwürdige
und
respektable мнению многих, ставило его выше других
Erscheinung in der Stadt. Das Neuartige und сограждан, заключалось в присущей ему
damit Reizvolle seiner Persönlichkeit, das, терпимости и либерализме. Легкость и
was ihn auszeichnete und ihm in den Augen размах, с которыми он зарабатывал и
vieler eine führende Stellung gab, war der тратил деньги, не имели ничего общего с
liberale und tolerante Grundzug seines размеренным,
терпеливым,
Wesens. Die legere und großzügige Art, mit наследственным трудолюбием здешних
der er Geld verdiente und verausgabte, war коммерсантов. Этот человек, свободный от
etwas anderes als die zähe, geduldige und von оков традиций и преемственности, был
streng überlieferten Prinzipien geleitete Arbeit независим в своих действиях и чуждался
seiner kaufmännischen Mitbürger. Dieser всего старомодного. Он и жил-то не в
Mann stand frei von den hemmenden Fesseln одном из тех старинных, нелепо обширных
der Tradition und der Pietät auf seinen патрицианских
домов,
где
вокруг
eigenen Füßen, und alles Altmodische war гигантских сеней тянутся выбеленные
ihm fremd. Er bewohnte keines der alten, mit галереи. В его новом доме на Зандштрассе,
unsinniger Raumverschwendung gebauten являвшейся,
собственно,
только
Patrizierhäuser,
um
deren
ungeheure продолжением Брейтенштрассе, - доме с
Steindielen sich weißlackierte Galerien zogen. неказистым,
выкрашенным
масляной
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Sein Haus in der Sandstraße - der südlichen
Verlängerung der Breiten Straße -, mit
schlichter Ölfassade, praktisch ausgebeuteten
Raumverhältnissen und reicher, eleganter, bequemer Einrichtung, war neu und jedes steifen
Stiles bar. Übrigens hatte er in dieses sein
Haus noch vor kurzem, gelegentlich einer
seiner größeren Abendgesellschaften, eine ans
Stadttheater engagierte Sängerin geladen,
hatte sie nach Tische vor seinen Gästen, unter
denen sich auch sein kunstliebender und
schöngeistiger Bruder, der Rechtsgelehrte, befand, singen lassen und die Dame aufs
glänzendste honoriert. Er war nicht der Mann,
in der Bürgerschaft die Bewilligung größerer
Geldsummen
zur
Restaurierung
und
Erhaltung der mittelalterlichen Denkmäler zu
befürworten. Daß er aber der erste, absolut in
der ganzen Stadt der erste gewesen war, der
seine Wohnräume und seine Comptoirs mit
Gas beleuchtet hatte, war Tatsache. Gewiß,
wenn Konsul Hagenström irgendeiner
Tradition lebte, so war es die von seinem
Vater, dem alten Hinrich Hagenström,
übernommene
unbeschränkte,
fortgeschrittene, dulsame und vorurteilsfreie
Denkungsart, und hierauf gründete sich die
Bewunderung, die er genoß.
Das Prestige Thomas Buddenbrooks war
anderer Art. Er war nicht nur er selbst; man
ehrte in ihm noch die unvergessenen
Persönlichkeiten seines Vaters, Großvaters
und Urgroßvaters, und abgesehen von seinen
eigenen geschäftlichen und öffentlichen
Erfolgen war er der Träger eines hundertjährigen
Bürgerruhmes.
Die
leichte,
geschmackvolle
und
bezwingend
liebenswürdige Art freilich, in der er ihn
repräsentierte und verwertete, war wohl das
Wichtigste; und was ihn auszeichnete, war ein
selbst unter seinen gelehrten Mitbürgern ganz
ungewöhnlicher Grad formaler Bildung, der,
wo er sich äußerte, ebensoviel Befremdung
wie Respekt erregte...
Donnerstags, bei Buddenbrooks, war von der
bevorstehenden Wahl in Gegenwart des
445
краской фасадом, но с умело и практично
расположенными
внутренними
помещениями и всеми современными
удобствами, не было ничего чопорного.
Недавно, по случаю большого раута,
консул Хагенштрем пригласил в этот
самый дом певицу из Городского театра;
после ужина она пела перед гостями, в
числе которых находился и его брат доктор прав, тонкий ценитель искусств, и
уехала, щедро одаренная хозяином. В
Городской думе он отнюдь не ратовал за
ассигнование крупных денежных сумм на
реставрацию памятников средневековья,
но зато - факт неоспоримый - первым из
всех горожан устроил у себя в доме и в
конторе газовое освещение. Если консул
Хагенштрем и руководствовался в жизни
какой-нибудь традицией, то это была
унаследованная от старого Хинриха
Хагенштрема
традиция
свободного,
прогрессивного
и
терпимого
мировоззрения; на нем-то и основывалось
почтительное удивление, которое он
внушал своим согражданам.
Почетное положение Томаса Будденброка
держалось на другом. В его лице чтили не
только его самого, но и его еще не
позабытых отца, деда и прадеда; помимо
собственных деловых и общественных
успехов, он являлся носителем старого
купеческого имени, славного уже в
течение столетия. Правда, немалую роль
тут
играла
и
его
собственная
непринужденная, обаятельная, светски
обходительная
манера
носить
и
поддерживать это имя, так же как и его,
необычная даже среди местных "ученых",
общая образованность, и равной мере
внушавшая почтение его согражданам и
отчуждавшая их от него.
В четверг у Будденброков, ввиду
присутствия консула, о предстоящих
446
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Konsuls meist nur in Form von kurzen und
fast gleichgültigen Bemerkungen die Rede,
bei denen die alte Konsulin diskret ihre hellen
Augen beiseite schweifen ließ. Hie und da
aber konnte Frau Permaneder sich trotzdem
nicht entbrechen, ein wenig mit ihrer erstaunlichen Kenntnis der Staatsverfassung zu
prunken, deren Satzungen sie, soweit sie die
Wahl eines Senatsmitgliedes betrafen, ebenso
eingehend studiert hatte, wie vor Jahr und Tag
die Scheidungsparagraphen. Sie sprach dann
von Wahlkammern, Wahlbürgern und
Stimmzetteln,
erwog
alle
denkbaren
Eventualitäten, zitierte wörtlich und ohne
Anstoß den feierlichen Eid, der von den
Wählern zu leisten ist, erzählte von der
„freimütigen
Besprechung",
die
verfassungsmäßig
von
den
einzelnen
Wahlkammern
über
alle
diejenigen
vorgenommen wird, deren Namen auf der
Kandidatenliste stehen, und gab dem
lebhaften Wunsche Ausdruck, an der
„freimütigen Besprechung" der Persönlichkeit
Hermann Hagenströms teilnehmen zu dürfen.
Einen Augenblick später beugte sie sich vor
und begann, die Pflaumenkerne auf dem
Kompotteller ihres Bruders zu zählen:
„Edelmann-Bedelmann-Doktor -Pastor —
Ratsherr!" sagte sie und schnellte mit ihrer
Messerspitze den fehlenden Kern auf den
kleinen Teller hinüber... Nach Tische aber,
unfähig, an sich zu halten, zog sie den Konsul
am Arme beiseite, in eine Fensternische.
„O Gott, Tom! wenn du es wirst... wenn unser
Wappen in die Kriegsstube im Rathause
kommt... ich sterbe vor Freude! Ich falle um
und bin tot, du sollst sehen!"
„So, liebe Tony! Nun etwas mehr Haltung
und Würde, wenn ich dich bitten darf! Das
pflegt dir doch sonst nicht abzugehen? Gehe
ich umher wie Henning Kurz? Wir sind auch
ohne 'Senator' was... Und du wirst hoffentlich
am Leben bleiben, im einen wie im anderen
Falle. "
выборах говорилось немного, да и то в
форме
каких-то
отдельных,
почти
безразличных замечаний, причем старая
консульша скромно отводила в сторону
голубые глаза. Только г-жа Перманедер не
могла отказать себе в удовольствии нетнет да и блеснуть своим поразительным
знанием
конституции,
отдельные
параграфы которой, а именно те, что
относились к выборам в сенат, она изучила
не менее досконально, чем в свое время
законоположение
о
разводе.
Она
рассуждала об избирательных куриях, о
составе избирателей, о бюллетенях,
взвешивала все возможные случайности,
без
запинки
произносила
слова
торжественной
присяги,
которую
произносят
избиратели,
болтала
о
"нелицеприятном
обсуждении"
всех
кандидатур в отдельных куриях и о том,
как было бы замечательно, если бы она
могла принять участие в "нелицеприятном
обсуждении"
личности
Германа
Хагенштрема. Затем она вдруг начала
пересчитывать косточки от сливового
компота на тарелке брата: "будет - не
будет, будет - не будет", и быстро
перебросила
к
нему
недостающую
косточку с соседней тарелки. а после
обеда, не в силах больше сдерживать своих
чувств, потянула консула за рукав в
сторонку.
- О господи, Том, если ты станешь... если
наш герб будет водружен в ратуше, в
оружейной палате... О! Я умру от счастья!
Да, да, просто умру, вот увидишь!
- Тони, голубушка, веди себя поспокойнее
и посолиднее, очень тебя прошу! Обычно
тебе это так хорошо удается. Разве я
суечусь, как Геннинг Курц? Мы и без
сенаторского титула что-нибудь да
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Und die Agitation, die Beratungen, die
Kämpfe der Meinungen nahmen ihren
Fortgang. Konsul Peter Döhlmann, der
Suitier, mit seinem gänzlich verkommenen
Geschäft, das nur noch dem Namen nach
existierte,
und
seiner
siebenundzwanzigjährigen Tochter, deren Erbe er
verfrühstückte, beteiligte sich daran, indem er
bei einem Diner, das Thomas Buddenbrook
gab, und bei einem ebensolchen, das Hermann
Hagenström veranstaltete, jedesmal den
betreffenden Wirt mit schallender und
lärmender Stimme „Herr Senator" nannte.
Sigismund Gösch aber, der alte Makler
Gösch, ging umher wie ein brüllender Löwe
und
machte
sich
anheischig,
ohne
Umschweife jeden zu erdrosseln, der nicht
gewillt sei, für Konsul Buddenbrook zu
stimmen.
„Konsul Buddenbrook, meine Herren... ha!
welch ein Mann! Ich habe an der Seite seines
Vaters gestanden, als er Anno 48 mit einem
Worte die Wut des entfesselten Pöbels
zähmte... Gäbe es eine Gerechtigkeit auf
Erden, so hätte schon sein Vater, schon der
Vater seines Vaters dem Senate angehören
müssen... "
Im Grunde jedoch war es nicht sowohl Konsul
Buddenbrook selbst, dessen Persönlichkeit
das Innere des Herrn Gösch in Flammen
setzte, als vielmehr die junge Frau Konsul, geborene Arnoldsen. Nicht als ob der Makler
jemals ein Wort mit ihr gewechselt hätte. Er
gehörte nicht zu dem Kreise der reichen
Kaufleute, speiste nicht an ihren Tafeln und
tauschte nicht Visiten mit ihnen. Aber, wie
schon erwähnt, Gerda Buddenbrook war nicht
so bald in der Stadt erschienen, als der immer
sehnsüchtig
nach
Außerordentlichem
schweifende Blick des finsteren Maklers sie
auch schon erspäht hatte. Mit sicherem
Instinkte hatte er alsbald erkannt, daß diese
Erscheinung
geeignet
sei,
seinem
447
значим... И я верю, что ты останешься в
живых при любом исходе.
Волненье,
дебаты,
борьба
мнений
продолжались. Консул Петер Дельман,
suitier, к этому времени совсем уже
разваливший
свое
дело,
которое
существовало разве что на вывеске, и
благополучно проевший наследство своей
двадцатисемилетней дочери, тоже принял
участие в предвыборной кампании,
выразившееся в том, что он сначала на
обеде у консула Будденброка, а затем на
обеде у Германа Хагенштрема, обращаясь
к хозяину, громовым и раскатистым
голосом восклицал: "Господин сенатор!"
Зато старый маклер Зигизмунд Гош
расхаживал по городу словно рыкающий
лев, грозясь без зазрения совести удушить
каждого, кто не пожелает голосовать за
консула Будденброка.
- Консул Будденброк, милостивые
государи!.. О, что за человек! Я стоял бок о
бок с его отцом в тысяча восемьсот сорок
восьмом году, когда тот в мгновенье ока
усмирил ярость взбунтовавшейся черни...
Если
бы
существовала
на
свете
справедливость, не то что консул Томас
Будденброк, а его отец и отец его отца уже
были бы сенаторами.
Но, собственно говоря, воспламенял
сердце г-на Гоша не столько сам консул
Будденброк, сколько г-жа консульша,
урожденная Арнольдсен. Он не обменялся
с нею ни единым словом, ибо не
принадлежал к богатому купечеству, не
обедал за их столами и не наносил им
визитов, но, как мы уже говорили, едва
только Герда Будденброк появилась в
городе, как взор угрюмого маклера, вечно
влекущийся к необычному, уже отметил
ее. Он вмиг понял, что эта женщина
создана для того, чтобы хоть отчасти
наполнить содержанием его серую жизнь,
и душою и телом рабски предался той,
которая едва ли даже знала его по имени. С
448
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Viertes Kapitel
тех пор он, как тигр вокруг укротителя,
мысленно описывал петли вокруг этой
нервозной, крайне сдержанной дамы,
которой никто не потрудился его
представить; и все это со зловещим
выражением лица и с теми же коварносмиренными повадками, с какими он,
встречаясь с нею на улице, к великому ее
изумлению, снимал перед ней свою
иезуитскую шляпу. Заурядный мир, его
окружавший, не позволял ему свершить
ради
этой
женщины
неслыханное
злодейство, за которое он, конечно, уж
предстал бы к ответу с сатанинским
спокойствием, закутанный в неизменный
свой
плащ,
горбатый,
угрюмый,
равнодушный. Будничность этого мира не
позволяла
ему
путем
убийств,
преступлений и кровавых интриг возвести
эту женщину на императорский трон.
Единственное, что ему оставалось, это
подать свой голос в ратуше за ее неистово
почитаемого им супруга, да еще, может
быть, со временем посвятить даме своего
сердца перевод полного собрания пьес
Лопе де Вега.
4
Jede im Senate erledigte Stelle muß binnen
vier Wochen wieder besetzt werden; so will es
die Verfassung. Drei Wochen sind seit James
Möllendorpfs Hintritt verflossen, und nun ist
der
Wahltag
herangekommen,
ein
Tauwettertag am Ende des Februar.
In der Breiten Straße, vor dem Rathause mit
seiner durchbrochenen Glasurziegelfassade,
seinen spitzen Türmen und Türmchen, die
gegen den grauweißlichen Himmel stehen,
seinem auf vorgeschobenen Säulen ruhenden
gedeckten Treppenaufgang, seinen spitzen
Arkaden, die den Durchblick auf den
Marktplatz und seinen Brunnen gewähren...
vorm Rathause drängen sich mittags um ein
Uhr die Leute. Sie stehen unentwegt in dem
schmutzigwässerigen Schnee der Straße, der
unter ihren Füßen vollends zergeht, sehen sich
"Любая вакансия, освободившаяся в
сенате, должна быть замещена в течение
одного месяца" - так значилось в
конституции. Прошло три недели со дня
смерти Джемса Меллендорфа, и вот
наступил день выборов, промозглый
февральский день.
В час дня на Брейтенштрассе, перед
ратушей, с ее украшенным глазурью
фасадом, с остроконечными башнями и
башенками, вздымающимися к белесому
небу, с выступающими вперед колоннами
крытого подъезда и готическими аркадами,
открывающими вид на рыночную площадь
с фонтаном посередине, собралась толпа.
Люди упорно стоят на грязном рыхлом
снегу, расплывающемся у них под ногами,
переглядываются, смотрят на окна ратуши,
unbefriedigten Dasein ein wenig mehr Inhalt
zu verleihen, und mit Leib und Seele hatte er
sich ihr, die ihn kaum dem Namen nach
kannte, als Sklave ergeben. Seitdem umkreiste
er in Gedanken diese nervöse und aufs
äußerste reservierte Dame, der niemand ihn
vorstellte, wie der Tiger den Bändiger: mit
demselben
verbissenen
Mienenspiel,
derselben tückisch-demütigen Haltung, in der
er auf der Straße, ohne daß sie das erwartet
hätte, seinen Jesuitenhut vor ihr zog... Diese
Welt der Mittelmäßigkeit bot ihm keine
Möglichkeit, für diese Frau eine Tat von
gräßlicher Ruchlosigkeit zu begehen, welche
er, bucklig, düster und kalt in seinen Mantel
gehüllt, mit teuflischem Gleichmut verantwortet haben würde! Ihre langweiligen
Gewohnheiten gestatteten ihm nicht, diese
Frau durch Mord, Verbrechen und blutige
Listen auf einen Kaiserthron zu erhöhen.
Nichts ließ sie ihm übrig, als im Rathause für
die Wahl ihres ingrimmig verehrten Gatten zu
stimmen und ihr, vielleicht, dereinst, die
Übersetzung von Lope de Vegas sämtlichen
Dramen zu widmen.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
an, sehen wieder gradeaus und recken die
Hälse. Denn dort, hinter jenem Portale, im
Ratssaale, mit seinen vierzehn im Halbkreise
stehenden Armsesseln, erwartet noch zu
dieser Stunde die aus Mitgliedern des Senates
und
der
Bürgerschaft
bestehende
Wahlversammung die Vorschläge der
Wahlkammern...
Die Sache hat sich in die Länge gezogen. Es
scheint, daß die Debatten in den Kammern
sich nicht beruhigen wollen, daß der Kampf
hart ist und daß, bis jetzt, der Versammlung
im Ratssaale keineswegs ein und dieselbe
Person vorgeschlagen wurde, denn sie würde
vom Bürgermeister sofort als gewählt erklärt
werden... Sonderbar! Niemand begreift,
woher sie kommen, wo und wie sie entstehen,
aber Gerüchte dringen aus dem Portale auf die
Straße heraus und verbreiten sich. Steht dort
drinnen Herr Kaspersen, der ältere der beiden
Ratsdiener, der sich selbst nie anders als
„Staatsbeamter" nennt, und dirigiert, was er
erfährt, mit geschlossenen Zähnen und
abgewandten Augen durch einen Mundwinkel
nach draußen? Jetzt heißt es, daß die
Vorschläge im Sitzungssaale eingelaufen sind
und daß von jeder der drei Kammern ein
anderer vorgeschlagen wurde: Hagenström,
Buddenbrook, Kistenmaker! Gott gebe, daß
nun wenigstens die allgemeine Wahl durch
geheime Abstimmung mittelst Stimmzettel
eine unbedingte Stimmenmehrheit ergibt!
Wer nicht warme Überschuhe trägt, fängt an,
die Beine zu heben und zu stampfen, denn die
Füße schmerzen vor Kälte.
Es sind Leute aus allen Volksklassen, die hier
stehen und warten. Man sieht Seeleute mit
bloßem, tätowiertem Halse, die Hände in den
weiten, niedrigen Hosentaschen, Kornträger
mit ihren Blusen und Kniehosen aus
schwarzem
Glanzleinen
und
ihrem
unvergleichlich biederen Gesichtsausdruck;
Fuhrleute, die von ihren zuhauf geschichteten
Getreidesäcken geklettert sind, um, die
Peitsche in der Hand, des Wahlergebnisses zu
harren; Dienstmädchen mit Halstuch, Schürze
449
вытягивают шеи. Ибо за этим порталом, в
зале
заседаний,
где
полукругом
расставлено
четырнадцать
кресел,
избирательное собрание, состоящее из
сенаторов и членов городской думы,
дожидается предложений избирательных
курий.
Процедура очень затянулась. Видно,
дебаты в куриях никак не улягутся, борьба
идет не на шутку, и собранию будет
предложена не одна, а несколько
кандидатур, - в противном случае
бургомистр просто объявил бы избранным
названное куриями лицо... Странно! Никто
не знает, где и как зарождаются слухи и
каким образом просачиваются из ратуши
на
улицу,
чтобы
немедленно
распространиться в толпе. Или, может
быть, г-н Касперсен, старейший из двух
служителей ратуши, тот, что именует себя
не
иначе
как
"государственным
чиновником",
стоя
в
подъезде
с
опущенным долу взором и сжатыми
зубами, как-нибудь незаметно, уголками
губ, сигнализирует толпе? Вот уже стало
известно, что предложения всех трех
избирательных курий, наконец, поступили
и что выставлены три кандидата:
Хагенштрем, Будденброк, Кистенмакер!
Дай бог, чтобы при подаче бюллетеней
голоса не разделились! Те, на ком нет
теплых ботиков, начинают усиленно
приплясывать на месте - у них уже
коченеют ноги.
Здесь, на улице, собрались представители
всех классов общества. Моряки с
открытыми татуированными шеями стоят,
засунув руки в широкие и глубокие
карманы брюк; грузчики в блузах и
коротких штанах из черной промасленной
парусины,
с
мужественными
и
простодушными лицами; ломовики с
бичами в руках, - они слезли со своих
доверху нагруженных мешками подвод,
чтобы
узнать
результаты
выборов;
450
Thomas Mann BUDDENBROOKS
und dickem, gestreiftem Rock, die kleine,
weiße Mütze auf dem Hinterkopf und den
großen Henkelkorb am nackten Arme; Fischund Gemüsefrauen mit ihren Strohschuten;
sogar ein paar hübsche Gärtnermädchen mit
holländischen Hauben, kurzen Röcken und
langen, faltigen weißen Ärmeln, die aus dem
buntgestickten
Mieder
hervorquellen...
Dazwischen Bürger, Ladenbesitzer aus der
Nähe, die ohne Hut herausgetreten sind und
ihre Meinungen tauschen, junge, gutgekleidete Kaufleute, Söhne, die im Comptoir ihres
Vaters oder eines seiner Freunde ihre dreioder
vierjährige
Lehrzeit
erledigen,
Schuljungen
mit
Ränzeln
und
Bücherpaketen...
Hinter zwei tabakkauenden Arbeitsleuten mit
harten Schif-ferbärten steht eine Dame, die in
großer Erregung den Kopf hin und her
wendet, um zwischen den Schultern der
beiden vierschrötigen Kerle hindurch auf das
Rathaus sehen zu können. Sie trägt eine Art
von langem, mit braunem Pelz besetzten
Abendmantel, den sie von innen mit beiden
Händen zusammenhält, und ihr Gesicht ist
gänzlich von einem dichten, braunen Schleier
verhüllt. Ihre Gummischuhe trippeln rastlos in
dem Schneewasser umher...
„Bi Gott, hei ward dat wedder nich, din Herr
Kurz", sagt der eine Arbeitsmann zum ändern.
„Nee, du Dösbartel, dat brukst mi nich mehr
tau verteilen.
Sei stimmen nu je all öwer Hagenström,
Kistenmaker und Buddenbrook af. "
„Je, un nu is dat de Frag', wekker von de dree
die annern öwer is. "
„Je, dat seg du man noch mal. "
„Weitst wat? Ick glöw, sei wählen
Hagenström. "
„Je, du Klaukscheeter... Red' du un de Düwel.
"
Dann speit er seinen Tabak vor sich nieder,
denn das Gedränge erlaubt ihm nicht, ihn im
Bogen von sich zu geben, zieht mit beiden
Händen die Hose höher unter den Leibriemen
hinauf und fährt fort: „Hagenström, dat's so 'n
служанки в завязанных на груди косынках,
в передниках поверх толстых полосатых
юбок, в беленьких чепчиках на затылке, с
корзинами в обнаженных руках; торговки
рыбой и зеленью, даже несколько
смазливеньких цветочниц в голландских
чепчиках, в коротких юбках и белых
кофточках с широкими сборчатыми
рукавами, струящимися из вышитых
лифов; тут и торговцы, без шапок
выскочившие из близлежащих лавок;
оживленно обменивающиеся мнениями и
хорошо одетые молодые люди - сыновья
зажиточных купцов, проходящие обучение
в конторах своих отцов или их приятелей,
даже школьники с сумками для книг в
руках или ранцами за плечами.
За спинами двух бородатых рабочих,
прилежно жующих табак, стоит дама; она
от волненья все время вертит головой,
стараясь из-за четырехугольных плеч этих
дюжих парней увидеть ратушу. На ней
длинная, опушенная коричневым мехом
ротонда, которую она обеими руками
придерживает изнутри; лицо ее скрыто под
густой коричневой вуалью; ноги в
резиновых ботиках без устали топочут по
талому снегу.
- Вот помяни мое слово, твоего хозяина,
господина Курца, опять провалят, говорит один рабочий другому.
- Да уж его дело гиблое. Они и
обсуждают-то только троих: Хагенштрема,
Кистенмакера и Будденброка.
- Ага! Теперь спрашивается только, кто
кого осилит.
- А как по-твоему?
- По-моему? Да, пожалуй, Хагенштрем.
- А ну тебя!.. На черта нам сдался этот
Хагенштрем? - Он сплевывает табак себе
под ноги, так как плюнуть "дугой" из-за
тесноты невозможно, потом обеими
руками подтягивает штаны вверх из-под
ремня и продолжает: - Хагенштрем
обжора, он до того разжирел, что через нос
дышать не может... Нет уж, если хозяина
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Freß-sack, un krigt nich mal Luft durch die
Näs, so fett is hei all... Nee, wo min Herr Kurz
dat nu wedder nich warden daut, nu bün ick
vör Buddenbrook. Dat's 'n fixen Kierl... "
„Je, dat segst du wull; öäwer Hagenström is
all veel rie-ker... "
„Doar kömmp es nich auf an. Dat steiht nich
in Frag'. "
„Un denn is Buddenbrook ook ümmer so
höllschen fien mit sin Manschetten un sin
sieden Krawatt un sin pielen Snurrboart...
Hest em gehen seihn? Hei huppt ümmer so 'n
beeten as 'n Vagel... "
„Je, du Dömelklaas, doarvon is nich de Red'. "
„Hei het je woll 'ne Swester, die von twee
Männern wedder affkamen is?"
... Die Dame im Abendmantel erbebt...
„Je, dat's so 'n Saak. Öäwer doar weiten wi
nix von, un denn kann der Kunsel doar ook
nix för. "
, Nein, nicht wahr?!' denkt die Dame im
Schleier, indem sie ihre Hände unterm Mantel
zusammenpreßt..., Nicht wahr? Oh, Gott sei
Dank!'
„Un denn", fügt der Mann hinzu, der zu
Buddenbrook hält, „un denn hat ook
Bürgermeester Oeverdieck Gevadder bi sinen
Söhn standen; dat will wat bedüden, will 'k di
man verteilen... "
' Nicht wahr?' denkt die Dame. Ja, Gott sei
Dank, es hat gewirkt!... ' Sie zuckt zusammen.
Ein neues Gerücht ist herausgedrungen, läuft
im Zickzack nach hinten und gelangt zu ihr.
Die allgemeine Wahl hat keine Entscheidung
gebracht. Eduard Kistenmaker, der die
wenigsten Stimmen erhalten, ist ausrangiert
worden. Der Kampf zwischen Hagenström
und Buddenbrook dauert fort. Ein Bürger
bemerkt mit gewichtiger Miene, daß, wenn
sich Stimmengleichheit ergibt, es nötig sein
wird, fünf „Obmänner" zu erwählen, die nach
Stimmenmehrheit zu entscheiden haben...
Plötzlich ruft ganz vorn am Portal eine
Stimme: „Heine Seehas is wählt!"
Und dabei ist Seehase ein immer und ewig
betrunkener Mensch, der Dampfbrot auf
451
моего, господина Курца, опять прокатят,
так я за Будденброка. У него башка что
надо!
- Так-то оно так, да Хагенштрем побогаче
будет.
- Не велика важность. Тут не в богатстве
дело.
- А Будденброк очень уж охоч пыль в
глаза пускать - манжетки какие-то,
шелковые галстуки, усы закрученные...
Видал ты, как он ходит? Подпрыгивает на
каждом шагу, точно сорока.
- Ну и дурак же ты! При чем тут сорока?
- Это у него, что ли, сестра от двух мужей
домой вернулась?
Дама в ротонде вздрагивает.
- Да, такое уж дело вышло. Ну, да мы про
то ничего не знаем - консул за сестру не в
ответе.
"Конечно, не в ответе! - думает дама под
вуалью. - Не в ответе! Слава тебе,
господи!"
- И потом, - продолжает тот, что стоит за
Будденброка, - у него ведь сам бургомистр
сына крестил, а это что-нибудь да значит,
уж будь покоен!
- Конечно, значит! - шепчет дама. - Слава
богу, это произвело впечатление!..
Она опять вздрагивает: новый слух
пронесся в толпе, пробежал по рядам и
достиг ее ушей. Выборы не дали никакого
результата. Отпал Эдуард Кистенмакер,
получивший наименьшее число голосов.
Борьба
между
Хагенштремом
и
Будденброком продолжается. Какой-то
горожанин с важным видом заявляет, что,
в случае если голоса разделятся поровну,
будут избраны пять "старейшин", которые
и решат дело большинством голосов.
Внезапно с подъезда ратуши доносится
голос:
- Выбрали Хейне Зеехазе!
А Зеехазе горький пьяница, который
452
Thomas Mann BUDDENBROOKS
einem Handwagen herumfährt! Alles lacht
und stellt sich auf die Zehenspitzen, um sich
den Witzbold anzusehen. Auch die Dame im
Schleier wird von einem nervösen Lachen
ergriffen, das einen Augenblick ihre Schultern
erschüttert. Dann jedoch, mit einer
Bewegung, die ausdrückt: Ist dies die Stunde,
Spaße zu machen?... nimmt sie sich
ungeduldig zusammen und lugt wieder
leidenschaftlich zwischen den beiden
Arbeitsmännern hindurch zum Rathaus
hinüber. Aber in demselben Augenblick läßt
sie die Hände sinken, daß ihr Abendmantel
sich vorne öffnet, und steht da, mit
hinabgefallenen
Schultern,
erschlafft,
vernichtet...
Hagenström! - Die Nachricht ist da, niemand
weiß woher. Sie ist da, wie aus dem Erdboden
hervorgekommen oder vom Himmel gefallen,
und ist überall zugleich. Es gibt keinen
Widerspruch. Es ist entschieden. Hagenström!
- Ja, ja, er ist es nun also. Da ist nichts mehr
zu erwarten. Die Dame im Schleier hätte es
vorher wissen können. So geht es immer im
Leben. Man kann nun ganz einfach nach
Hause gehen. Sie fühlt, wie das Weinen in ihr
aufsteigt...
Und kaum hat dieser Zustand eine Sekunde
lang gedauert, als ein plötzlicher Stoß, eine
ruckartige Bewegung durch die ganze
Menschenansammlung geht, ein Schub, der
sich von vorn nach hinten fortsetzt und die
Vorderen gegen ihre Hintermänner lehnt,
während zu gleicher Zeit dort hinten im
Portale etwas Hellrotes aufblitzt... Die roten
Röcke der beiden Ratsdiener, Kaspersen und
Uhlefeldt, welche in Gala, mit Dreispitz,
weißen Reithosen, gelben Stulpen und Galanteriedegen, Seite an Seite erscheinen und
durch die zurückweichende Menge hindurch
ihren Weg gehen.
Sie gehen wie das Schicksal: ernst, stumm,
verschlossen, ohne nach rechts oder links zu
sehen, mit gesenkten Augen... und schlagen
mit unerbittlicher Entschiedenheit die
Richtung ein, die ihnen das Ergebnis der
развозит на тележке свежевыпеченный
хлеб. Все покатываются со смеху и
стараются разглядеть остряка. Даму под
вуалью тоже на мгновенье охватывает
нервный смех, плечи ее вздрагивают, но
она тотчас же овладевает собой: сейчас не
время шутить, - и опять, замирая от
ожидания, устремляет взгляд на ратушу
через плечи рабочих. Но в тот же миг руки
ее
опускаются,
так
что
ротонда
распахивается на груди; она стоит
поникшая, бессильная, уничтоженная...
"_Хагенштрем_!" - Весть эта, неведомо
каким путем, проникла в толпу. Может
быть, выросла из-под земли или упала с
неба, но она повсюду. Никто уже не
спорит. Все решено: Хагенштрем! Да, да,
значит, все-таки он! Больше ждать нечего.
Даме под вуалью следовало бы это знать
заранее. Так всегда бывает в жизни.
Сейчас остается только идти домой. Слезы
душат ее.
Но это длится не больше секунды. Какойто внезапный толчок вдруг заставляет
толпу податься назад, движение пробегает
по рядам, передние, пятясь, напирают на
задних - и в то же мгновенье у подъезда
вспыхивает что-то ярко-красное - алые
камзолы обоих служителей, Касперсена и
Улефельдта. Они появляются бок о бок, в
полном парадном облачении - при шпагах,
в треуголках, в белых рейтузах, в
ботфортах с желтыми отворотами, и
прокладывают себе путь в расступающейся
толпе.
Они шагают, как сама судьба: суровые,
безмолвные, величественные, не глядя по
сторонам, с неумолимой решительностью
держась направления, предуказанного им
исходом выборов. И идут они не к
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Wahl, von dem sie unterrichtet sind, gewiesen
hat. Und es ist nicht die Richtung der
Sandstraße, sondern sie gehen nach rechts die
Breite Straße hinunter!
Die Dame im Schleier traut ihren Augen
nicht. Aber rings um sie her sieht man es
gleich ihr. Die Leute schieben sich in
ebenderselben Richtung den Ratsdienern
nach, sie sagen einander: „Nee, nee,
Buddenbrook! nich Hagenström!"... und
schon kommen in angeregten Gesprächen
allerlei Herren aus dem Portale, biegen um
und gehen geschwinden Schrittes die Breite
Straße hinunter, um die ersten bei der
Gratulation zu sein.
Da nimmt die Dame ihren Abendmantel
zusammen und läuft davon. Sie läuft, wie eine
Dame sonst eigentlich nicht läuft. Ihr Schleier
verschiebt sich und läßt ihr erhitztes Gesicht
sehen; aber das ist gleichgültig. Und obgleich
einer ihrer pelzbesetzten Überschuhe in dem
wässerigen Schnee beständig ausschlappt und
sie in der boshaftesten Weise behindert,
überholt sie alle Welt. Sie erreicht zuerst das
Eckhaus an der Beckergrube, sie schellt am
Windfang Feuer und Mordio, sie ruft dem
öffnenden Mädchen zu: „Sie kommen,
Kathrin, sie kommen!", sie nimmt die Treppe,
stürmt droben ins Wohnzimmer, woselbst ihr
Bruder, der wahrhaftig ein bißchen bleich ist,
die Zeitung beiseite legt und ihr eine etwas
abwehrende
Handbewegung
entgegen
macht... sie umarmt ihn und wiederholt: „Sie
kommen, Tom, sie kommen! Du bist es, und
Hermann Hagenström ist durchgefallen!"
Das war ein Freitag. Schon am folgenden
Tage stand Senator Buddenbrook im
Ratssaale vor dem Stuhle des verstorbenen
James Möllendorpf, und in Gegenwart der
versammelten
Väter
sowie
des
Bürgerausschusses leistete er diesen Eid: „Ich
will meinem Amte gewissenhaft vorstehen,
das Wohl des Staates nach allen meinen
Kräften erstreben, die Verfassung desselben
getreu befolgen, das öffentliche Gut redlich
verwalten und bei meiner Amtsführung,
453
Зандштрассе - нет, не туда! - а направо
вниз, по Брейтенштрассе!
Дама под вуалью не верит своим глазам.
Но все вокруг видят то же, что и она.
Толпа устремляется вслед за служителями,
уже
слышны
голоса:
"Нет,
нет,
Будденброк! Хагенштрем не прошел!"
Из подъезда торопливо выходят какие-то
господа,
они
оживленно
переговариваются, заворачивают за угол и
идут вниз по Брейтенштрассе, торопясь
первыми принести поздравления.
Дама плотно запахивает ротонду и
пускается бежать. Она бежит так, как,
собственно, даме бегать не положено.
Вуаль сбилась на сторону и открыла ее
разгоряченное лицо; но она этого не
замечает. И хотя один из ее обшитых
мехом ботиков то и дело зачерпывает снег
и отчаянно ей мешает, дама обгоняет вся и
всех. Она первой достигает дома на углу
Беккергрубе, отчаянно трезвонит в
колокольчик, кричит отворившей ей дверь
служанке: "Идут, Катрин, идут!" опрометью
взбегает
по
лестнице,
врывается в гостиную, где брат, и впрямь
несколько бледный, откладывает газету и
делает движение, как бы умеряющее ее
пыл... Она бросается ему на шею и снова
восклицает:
- Идут, Том, идут! Ты, ты избран, а
Герман Хагенштрем провалился!
Это было в пятницу. А уже на следующий
день сенатор Будденброк, стоя в ратуше
перед
креслом
покойного
Джемса
Меллендорфа, в присутствии отцов города
и делегатов городской думы приносил
торжественную присягу.
- Клянусь добросовестно выполнять свои
обязанности, в меру сил стремиться ко
благу
родного
города,
свято
придерживаться его конституции, честно
управлять общественным достоянием и
454
Thomas Mann BUDDENBROOKS
FünftesKapitel
при несении службы, равно как и участвуя
в выборах, не руководствоваться ни
собственной выгодой, ни родственными
или дружескими отношениями. Клянусь
блюсти
законы
города
и
по
справедливости судить о каждом, будь он
богат или беден. Клянусь не оглашать
того, что не подлежит оглашению, и
особливо хранить в тайне то, что мне будет
тайно доверено. И да поможет мне господь
бог!
5
Unsere Wünsche und Unternehmungen gehen
aus gewissen Bedürfnissen unserer Nerven
hervor, die mit Worten schwer zu bestimmen
sind. Das, was man Thomas Buddenbrooks
„Eitelkeit" nannte, die Sorgfalt, die er seinem
Äußeren zuwandte, der Luxus, den er mit
seiner Toilette trieb, war in Wirklichkeit
etwas gründlich anderes. Es war ursprünglich
um nichts mehr, als das Bestreben eines
Menschen der Aktion, sich vom Kopf bis zur
Zehe stets jener Korrektheit und Intaktheit
bewußt zu sein, die Haltung gibt. Die
Anforderungen aber wuchsen, die er selbst
und die Leute an seine Begabung und seine
Kräfte stellten. Er war mit privaten und
öffentlichen Pflichten überhäuft. Bei der
„Ratssetzung", der Verteilung der Ämter an
die Mitglieder des Senates, war ihm als
Hauptressort das Steuerwesen zugefallen.
Aber auch Eisenbahn-, Zoll- und andere
staatliche Geschäfte nahmen ihn in Anspruch,
und in tausend Sitzungen von Verwaltungsund Aufsichtsräten, in denen ihm seit seiner
Wahl das Präsidium zufiel, bedurfte es seiner
ganzen Umsicht, Liebenswürdigkeit und
Elastizität, um beständig die Empfindlichkeit
weit bejahrterer Leute zu berücksichtigen,
sich scheinbar ihrer älteren Erfahrung
unterzuordnen und dennoch die Macht in
Händen zu behalten. Wenn das Merkwürdige
zu beobachten war, daß gleichzeitig seine
„Eitelkeit", das heißt dieses Bedürfnis, sich
körperlich zu erquicken, zu erneuern, mehrere
Все
наши
желания
и
поступки
порождаются известными потребностями
наших нервов, потребностями, которые не
легко определить словами. То, что
считалось
"суетностью"
Томаса
Будденброка, - его забота о своей
внешности, расточительное щегольство в
одежде, - на самом деле было чем-то
совершенно иным. В корне своем то было
желанием деятельного человека сознавать
себя неизменно подтянутым, безупречным
с головы до пят, - поскольку такое
сознание
поддерживает
иллюзию
твердости и спокойствия духа. Однако с
годами росли требования, которые он
предъявлял к самому себе и которые
окружающие
предъявляли
к
его
способностям и силам. Он был перегружен
делами - личными и общественными. При
распределении
обязанностей
между
членами сената ему досталось управление
департаментом
налогов.
Но
железнодорожное дело, таможни и прочие
государственные
институции
также
требовали его неусыпного внимания. Во
время
бесчисленных
заседаний
всевозможных правлений и контрольных
комиссий, в которых он неизменно
председательствовал
после
своего
избрания, ему требовались вся его
осмотрительность, светскость и гибкость,
чтобы не задеть самолюбия людей, много
старше его годами, создать видимость
namentlich auch bei allen Wahlen, weder auf
eigenen Vorteil noch auf Verwandtschaft oder
Freundschaft Rücksicht nehmen. Ich will die
Gesetze des Staates handhaben und
Gerechtigkeit üben gegen jeden, er sei reich
oder arm. Ich will auch verschwiegen sein in
allem, was Verschwiegenheit erfordert,
besonders aber will ich geheimhalten, was
geheimzuhalten mir geboten wird. So wahr
mir Gott helfe!"
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Male am Tage die Kleidung zu wechseln, sich
wiederherzustellen und morgenfrisch zu
machen, in auffälliger Weise zunahm, so
bedeutete das, obgleich Thomas Buddenbrook
kaum siebenund-dreißig Jahre zählte, ganz
einfach ein Nachlassen seiner Spannkraft,
eine raschere Abnützbarkeit...
Bat der gute Doktor Grabow ihn, sich ein
wenig mehr Ruhe zu gönnen, so antwortete
er: „Oh, mein lieber Doktor! So weit bin ich
noch nicht. " Er wollte damit sagen, daß er
noch unabsehbar viel an sich zu arbeiten habe,
bevor er, dermaleinst vielleicht, sich einen
Zustand erobert haben würde, den er, fertig
und am Ziele, nun in Behagen würde
genießen können. In Wahrheit glaubte er
kaum an diesen Zustand. Es trieb ihn vorwärts
und ließ ihm keinen Frieden. Auch wenn er
scheinbar ruhte, nach Tisch vielleicht, mit den
Zeitungen, arbeiteten, während er mit einer
gewissen langsamen Leidenschaftlichkeit die
ausgezogene Spitze seines Schnurrbartes
drehte und an seinen blassen Schläfen die
Adern sichtbar wurden, tausend Pläne in
seinem Kopf durcheinander. Und sein Ernst
war gleich heftig beim Ersinnen eines
geschäftlichen
Manövers
oder
einer
öffentlichen Rede, wie bei dem Vorhaben,
nun endlich einmal kurzerhand seinen
gesamten Vorrat an Leibwäsche zu erneuern,
um wenigstens in dieser Beziehung für einige
Zeit fertig und in Ordnung zu sein!
Wenn
solche
Anschaffungen
und
Restaurierungen ihm vorübergehend eine
gewisse Befriedigung und Beruhigung gewährten, so mochte er die Ausgaben dafür
sich skrupellos gestatten, denn seine
Geschäfte gingen in diesen Jahren so
ausgezeichnet wie ehemals nur zur Zeit seines
Großvaters. Der Name der Firma gewann
nicht nur in der Stadt, sondern auch draußen
455
уважения к их долголетнему опыту и при
этом не выпустить власти из своих рук.
Если, ко всеобщему удивлению, в то же
время разительно возросла и его
"суетность",
то
есть
потребность
освежаться,
физически
обновляться,
несколько раз на дню менять одежду,
чтобы чувствовать себя бодрым и
подтянутым, то, хотя Томасу Будденброку
едва минуло тридцать семь лет, это
указывало только на упадок его сил и
быструю утомляемость.
Когда
добрейший
доктор
Грабов
уговаривал его немного отдохнуть, он
отвечал:
- Нет, нет, мой милый доктор! С этим еще
надо повременить!
Он хотел сказать, что ему предстоит еще
неимоверно много работы, прежде чем он в далеком будущем - почувствует, что
достиг цели, завоевал себе право на отдых
и приятный досуг. Но в глубине души
сенатор не верил, что наступит такое
время. Какая-то сила гнала его вперед, не
давая ему покоя. Даже когда он будто бы и
отдыхал - скажем, после обеда с газетой в
руках, неторопливо покручивая свой
длинный ус, - у него на бледных висках
бились жилки и тысячи замыслов роились
в голове. Он с одинаковой серьезностью
приступал к разработке какого-нибудь
коммерческого маневра или публичной
речи
и
к
осуществлению
своего
давнишнего замысла - полностью обновить
запас белья, чтобы хоть в этой области на
время испытать ощущение законченности
и порядка!
Поскольку такого рода приобретения и
обновления доставляли ему - пусть
временную - успокоенность, он не стеснял
себя в расходах, тем более что в последние
годы дела у него шли блестяще, как разве
что в дедовские времена. Фирма
становилась все более уважаемой не
только в городе, но и далеко за его
пределами. Все коммерсанты, кто с
456
Thomas Mann BUDDENBROOKS
an Klang, und innerhalb des Gemeinwesens
wuchs noch immer sein Ansehen. Jedermann
anerkannte mit Neid oder freudiger Teilnahme
seine Tüchtigkeit und Geschicklichkeit,
während er selbst vergeblich danach rang, mit
Behagen in Reihe und Ordnung zu schaffen,
weil er hinter seiner planenden Phantasie sich
beständig zum Verzweifeln im Rückstande
fühlte.
So war es nicht Übermut, daß Senator
Buddenbrook im Sommer dieses Jahres 63
umherging und über dem Plane sann, sich ein
großes, neues Haus zu bauen. Wer glücklich
ist, bleibt am Platze. Seine Rastlosigkeit trieb
ihn dazu, und seine Mitbürger hätten dies
Unternehmen seiner „Eitelkeit" zurechnen
können, denn es gehörte dazu. Ein neues
Haus, eine radikale Veränderung des äußeren
Lebens, Aufräumen, Umzug, Neuinstallierung
mit
Ausscheidung
alles
Alten
und
Überflüssigen, des ganzen Niederschlages
vergangener Jahre: diese Vorstellungen gaben
ihm ein Gefühl von Sauberkeit, Neuheit,
Erfrischung, Unberührtheit, Stärkung... und er
mußte alles dessen wohl bedürftig sein, denn
er griff mit Eifer danach und hatte sein
Augenmerk schon auf eine bestimmte Stelle
gerichtet.
Es war ein ziemlich umfangreiches
Grundstück in der unteren Fischergrube. Ein
altersgraues, schlecht unterhaltenes Haus
stand dort zum Verkaufe, dessen Besitzerin,
eine steinalte Jungfer, die es als ein
Überbleibsel einer vergessenen Familie ganz
allein bewohnt hatte, kürzlich gestorben war.
An diesem Platze wollte der Senator sein
Haus erstehen lassen, und auf seinen Gängen
zum Hafen passierte er ihn oft mit prüfenden
Blicken. Die Nachbarschaft war sympathisch:
gute Bürgerhäuser mit Giebeln; am
bescheidensten unter ihnen erschien das vis-àvis: ein schmales Ding mit einem kleinen
Blumenladen im Erdgeschoß.
Er beschäftigte sich angestrengt mit diesem
Unternehmen. Er machte einen ungefähren
Überschlag der Kosten, und obgleich die
завистью, кто с дружеским уважением,
воздавали должное его деловитости и
оборотистости, тогда как он сам тщетно
стремился
работать
спокойно
и
самоудовлетворенно, ибо с отчаянием
сознавал, как отстает действительность от
замыслов, непрерывно порождаемых его
фантазией.
Вот почему никак нельзя было назвать
заносчивостью то, что осенью 1863 года
сенатор Будденброк задумал постройку
нового большого дома. Счастливый
человек с места не трогается. Принять
такое решение его побудило внутреннее
беспокойство,
хотя
сограждане
и
приписывали эту новую затею его
"суетности", не находя ей другого
объяснения. Новый дом, полная перемена
внешнего образа жизни, сборы, переезд,
устройство на новом месте - без всего
старого, ненужного, того, что осело за
долгие годы. Эта перспектива возбуждала
в нем радостное ощущение опрятности,
свежести, незапятнанности, казалась ему
источником силы. А он, верно, очень
нуждался в таком источнике, ибо тут же
рьяно взялся за осуществление своего
плана и уже облюбовал место для
постройки.
Это был довольно большой участок на
нижнем
конце
Фишергрубе.
Там
продавался обветшалый, запущенный дом,
хозяйка и единственная обитательница
которого - старая дева, последний отпрыск
обедневшего рода - недавно скончалась.
На этом месте сенатор хотел воздвигнуть
свой новый дом и, по пути к гавани, зорко
приглядывался к нему. Соседство было
неплохое - добротные бюргерские дома с
высокими фронтонами. Самым неказистым
из них был дом насупротив - узенькое
здание с цветочной лавкой внизу.
Сенатор горячо взялся за осуществление
своего
замысла.
Набросал
предварительную смету, и, хотя сумма,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Summe, die er vorläufig festsetzte, nicht
gering war, fand er, daß er sie ohne
Überanstrengung zu leisten vermochte.
Dennoch erblaßte er bei dem Gedanken, daß
das Ganze vielleicht ein unnützer Streich sein
könne, und gestand sich, daß sein jetziges
Haus für ihn, seine Frau, sein Kind und die
Dienerschaft ja eigentlich Raum in Fülle
hatte. Aber seine halbbewußten Bedürfnisse
waren stärker, und in dem Wunsche, von
außen her in seinem Vorhaben bekräftigt und
berechtigt zu werden, eröffnete er sich
zunächst seiner Schwester.
„Kurz, Tony, was hältst du von der Sache!
Die Wendeltreppe zum Badezimmer ist ja
ganz spaßhaft, aber im Grunde ist das Ganze
doch bloß eine Schachtel. Es ist so wenig repräsentabel, wie? Und jetzt, wo du es richtig
dahin gebracht hast, daß ich Senator
geworden bin... Mit einem Worte: Bin ich's
mir schuldig... ?"
Ach, mein Gott, was war er sich in Madame
Permaneders Augen nicht schuldig! Sie war
voll ernster Begeisterung. Sie kreuzte die
Arme auf der Brust und ging mit etwas
erhobenen Schultern und zurückgelegtem
Kopfe im Zimmer umher.
„Da hast du recht, Tom! O Gott, wie recht du
hast! Da gibt es gar keinen Einwand, denn
wer zum Überfluß ein Arnoldsen mit 100000
Talern hat... Übrigens bin ich stolz, daß du
mich zuerst ins Vertrauen ziehst, das ist schön
von dir!... Und wenn schon, Tom, dann auch
vornehm, das sage ich dir... !"
„Nun ja, der Meinung bin ich auch. Ich will
etwas daranwenden. Voigt soll es machen,
und ich freue mich schon darauf, den Riß mit
dir zu besehen. Voigt hat viel Geschmack... "
Die zweite Zustimmung, die Thomas sich
einholte, war diejenige Gerdas. Sie lobte den
Plan durchaus. Das Getüm-mel des Umzuges
würde nichts Angenehmes sein, aber die
Aussicht auf ein großes Musikzimmer mit
guter Akustik stimmte sie glücklich. Und was
die alte Konsulin betraf, so war sie sofort
457
которую он определил на постройку, была
изрядной, оказалось, что ее можно
выделить без особых усилий. Тем не менее
он побледнел при мысли, что все это
окажется бесполезной затеей, и не мог не
признаться себе, что нынешний его дом
достаточно просторен для него, его жены,
ребенка и прислуги. Но подсознательная
потребность была сильнее, и вот, стремясь
получить стороннюю поддержку, он решил
открыться сестре.
- Итак, Тони, что ты на это скажешь?
Наша винтовая лесенка в ванную комнату,
конечно, очень мяла, но в конце концов это
не дом, а коробочка. Очень уж здесь все
непрезентабельно, правда? И теперь, когда
ты, можно сказать, сделала меня
сенатором... Одним словом, я считаю, что
теперь мне уже подобает...
О, господи! По представлениям г-жи
Перманедер, что только ему не подобало!
Она вся так и зажглась, скрестила руки на
груди, вскинула плечи и, высоко подняв
голову, зашагала по комнате.
- Ты прав, Том! Тысячу раз прав! Какие
тут могут быть сомнения? Да еще когда у
человека жена - урожденная Арнольдсен
со ста тысячами талеров приданого. О, я
очень горжусь, что ты мне первой
рассказал об этом! Спасибо тебе, Том!.. И
уж если браться за дело, так чтобы все
выглядело по-настоящему аристократично.
- И я того же мнения. Тони! Скаредничать
я не намерен. Проект надо поручить
Фойту. Заранее предвкушаю, как мы с
тобой будем его рассматривать. У Фойта
превосходный вкус.
Вторым человеком, к которому Томас
обратился за одобрением, была Герда. Она
немедленно с ним согласилась. Правда,
хлопоты с переездом не сулили ничего
приятного, но перспектива иметь большую
музыкальную
комнату
с
хорошей
акустикой не могла ее не порадовать. Что
458
Thomas Mann BUDDENBROOKS
bereit, den Bau als logische Folge der übrigen
Glücksfälle zu betrachten, die sie mit
Genugtuung und Dank gegen Gott erlebte.
Seit der Geburt des Erben und des Konsuls
Wahl in den Rat äußerte sich ihr Mutterstolz
noch unverhohlener als früher; sie hatte eine
Art, „mein Sohn, der Senator" zu sagen, die
die Damen Buddenbrook aus der Breiten
Straße aufs höchste irritierte.
Die alternden Mädchen fanden wahrhaftig
allzu wenig Ablenkung von dem Anblick des
eklatanten Aufschwunges, den Thomas'
äußeres Leben nahm. Am Donnerstag die
arme Klothilde zu verhöhnen, bereitete wenig
Genugtuung, und über Christian, der durch
Vermittlung
Mr.
Richardsons,
seines
ehemaligen Prinzipals, in London eine
Stellung gefunden und von dort aus ganz
kürzlich den aberwitzigen Wunsch herübertelegraphiert hatte, Fräulein Puvogel als
Gattin sich zu nehmen, worauf er allerdings
von
der
Konsulin
aufs
strengste
zurückgewiesen war... über Christian, der
ganz einfach zur Rangordnung Jakob Krögers
gehörte, waren die Akten geschlossen. So
entschädigte man sich ein wenig an den
kleinen Schwächen der Konsulin und Frau
Permaneders, indem man zum Beispiel das
Gespräch auf Haartrachten brachte; denn die
Konsulin war imstande, mit der sanftesten
Miene zu sagen, sie trage „ihr" Haar
schlicht... während doch alle von Gott mit
Verstand begabten Menschen, vor allen aber
die Damen Buddenbrook sich sagen mußten,
daß der unveränderlich rötlichblonde Scheitel
unter der Haube der alten Dame längst nicht
mehr „ihr" Haar genannt werden könne. Noch
lohnender aber war es, Cousine Tony zu
veranlassen, sich ein wenig über die Personen
zu äußern, die ihr bisheriges Leben in
hassenswerter Weise beeinflußt hatten.
Tränen-Trieschke! Grünlich! Permaneder!
Hagenströms!... Diese Namen, die Tony,
wenn sie gereizt ward, wie ebenso viele kleine
Trompetenstöße des Abscheus mit etwas
же касается старой консульши, то она
просто сочла этот новый замысел
логическим следствием всех прочих
жизненных удач, за которые не уставала
благодарить создателя. Со времени
рождения наследника и избрания консула в
сенат ее материнская гордость взыграла
пуще прежнего. Она так произносила:
"Мой сын, сенатор", что дам Будденброк с
Брейтенштрассе всякий раз передергивало.
Стареющим девам, увы, нечем было себя
вознаградить
за
досадное
зрелище
внешнего
преуспевания
Томаса
Будденброка. Высмеивать по "четвергам"
бедную Клотильду - не велика радость.
Что же касается Христиана, который при
содействии мистера Ричардсона, бывшего
своего принципала, устроился на место в
Лондоне и недавно телеграфировал оттуда
о своем вопиюще нелепом желании
сочетаться
браком
с
мадемуазель
Пуфогель - что, разумеется, встретило
самый решительный отпор со стороны
консульши, - то Христиан стоял теперь в
одном ряду с Якобом Крегером: его особа
никакого интереса уже не представляла. А
посему дамам Будденброк оставалось
разве что отыгрываться на маленьких
слабостях консульши и г-жи Перманедер, к примеру, заводить речь о прическах.
Ведь консульша была способна с
невиннейшей миной заявлять, что она
предпочитает гладко зачесывать "свои
волосы", тогда как всякий разумный
человек - и в первую очередь дамы
Будденброк - знал, что неизменно
рыжеватые букли под чепцом консульши
меньше всего были "ее волосами". Еще
занятнее было наталкивать кузину Тони на
разговор о лицах, сыгравших столь
неблаговидную роль в ее жизни.
Слезливый
Тришке!
Грюнлих!
Перманедер! Хагенштремы!.. - эти имена
слетали с уст Тони как короткие и гневные
звуки фанфар, и это приятно ласкало слух
дочерей дяди Готхольда.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
emporgezogenen Schultern in die Luft hinein
verlauten ließ, klangen i den Töchtern Onkel
Gottholds recht angenehm in die Ohren.
Übrigens verhehlten sie sich nicht - und
übernahmen keineswegs die Verantwortung,
es zu verschweigen -, daß der kleine Johann
zum Erschrecken langsam gehen und
sprechen lerne... Sie waren im Rechte damit,
und es ist zuzugeben, daß Hanno - dies war
der Rufname, den Frau Senator Buddenbrook
für ihren Sohn eingeführt hatte - zu einer Zeit,
als er alle Mitglieder seiner Familie mit
ziemlicher Korrektheit zu nennen vermochte,
noch immer außerstande war, die Namen
Friederike,
Henriette
und
Pfiffi
in
verständlicher Weise zu bilden. Was das
Gehen betraf, so war ihm jetzt, im Alter von
fünf Vierteljahren, noch kein selbständiger
Schritt gelungen, und es war um diese Zeit,
daß
die
Damen
Buddenbrook
mit
hoffnungslosem Kopfschütteln erklärten,
dieses Kind werde stumm und lahm bleiben
für sein ganzes Leben.
Sie durften später diese traurige Prophezeiung
als Irrtum erkennen; aber niemand leugnete,
daß Hanno in seiner Entwicklung ein wenig
zurückstand. Er hatte gleich in der frühe-sten
Zeit seines Lebens schwere Kämpfe zu
bestehen gehabt und seine Umgebung in
beständiger Furcht gehalten. Als ein stilles
und wenig kräftiges Kind war er zur Welt
gekommen, und bald nach der Taufe hatte ein
nur drei Tage dauernder Anfall von
Brechdurchfall beinahe genügt, sein mit Mühe
in Gang gebrachtes kleines Herz endgültig
stillstehen zu lassen. Er blieb am Leben, und
der gute Doktor Grabow traf nun, mit der
sorgfältigsten
Ernährung
und
Pflege,
Vorkehrungen gegen die drohenden Krisen
des Zahnens. Kaum aber wollte die erste
weiße Spitze den Kiefer durchbrechen, als
auch schon die Krämpfe sich einstellten, um
sich dann stärker und einige Male in
Entsetzen erregender Weise zu wiederholen.
Wieder kam es dahin, daß der alte Arzt den
Eltern nur noch wortlos die Hände drückte...
459
Далее: они прекрасно отдавали себе отчет
- да и от других не считали нужным
скрывать, - что маленький Иоганн
неестественно медленно начинает ходить и
говорить. И правда, Ганно - это
уменьшительное имя придумала для сына
сенаторша Будденброк, - умевший уже
довольно отчетливо произносить имена
всех членов своей семьи, никак не мог
сколько-нибудь разборчиво выговорить:
Фредерика, Генриетта, Пфиффи. Да и с
ходьбой у него действительно обстояло
неважно: в год и три месяца он еще не
сделал ни шага; и дамы Будденброк,
безнадежно покачивая головами, начали
уже поговаривать, что ребенок никогда не
будет ходить и на всю жизнь останется
немым.
Впоследствии им пришлось признать
ошибочность этого мрачного пророчества,
но в то время никто не мог отрицать, что
Ганно несколько отставал в развитии. В
раннем детстве он много болел и держал в
непрерывном страхе своих близких. Он
появился на свет таким тихим и
слабеньким, что трехдневный приступ
холерины, случившийся с ним вскоре
после крестин, едва не остановил навек
маленькое сердечко, которое доктор
Грабов с превеликим трудом заставил
биться в первые мгновения жизни. Но
Ганно выжил, и славный доктор предписал
особое питание и тщательнейший уход,
для того чтобы время прорезыванья зубов
не стало для него роковым. И все же едва
сквозь десну пробился первый беленький
зубок, как ребенка начали сводить
судороги, - припадок, повторившийся
потом несколько раз в еще более жестокой
и страшной форме. И опять дошло до того,
что старый доктор только безмолвно
460
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Das Kind lag in tiefster Erschöpfung, und der
stiere Seitenblick der tief umschatteten Augen
deutete auf eine Gehirnaffektion. Das Ende
schien fast wünschenswert.
Dennoch gelangte Hanno wieder zu einigen
Kräften, sein Blick begann die Dinge zu
fassen, und wenn auch die über-standenen
Strapazen seine Fortschritte im Sprechen und
Gehen verlangsamten, so gab es nun doch
keine unmittelbare Gefahr mehr zu fürchten.
Hanno war schlankgliedrig und ziemlich lang
für sein Alter. Sein hellbraunes, sehr weiches
Haar begann in dieser Zeit ungemein schnell
zu wachsen und fiel bald, kaum merklich gewellt, auf die Schultern seines faltigen,
schürzenartigen Kleidchens nieder. Schon
begannen die Familienähnlichkeiten sich
vollkommen erkennbar bei ihm auszuprägen.
Von Anbeginn besaß er ganz ausgesprochen
die Hände der Buddenbrooks: breit, ein wenig
zu kurz, aber fein gegliedert; und seine Nase
war genau die seines Vaters und
Urgroßvaters, wenn auch die Flügel noch
zarter bleiben zu wollen schienen. Das ganze
längliche und schmale Untergesicht jedoch
gehörte weder den Buddenbrooks noch den
Krögers, sondern der mütterlichen Familie wie auch vor allem sein Mund, der frühzeitig schon jetzt - dazu neigte, sich in zugleich
wehmütiger
und
ängstlicher
Weise
verschlossen zu halten... mit diesem Ausdruck, dem später der Blick seiner eigenartig
goldbraunen Augen mit den bläulichen
Schatten sich immer mehr anpaßte...
Unter den Blicken voll verhaltener
Zärtlichkeit, die sein Vater ihm schenkte,
unter der Sorgfalt, mit der seine Mutter seine
Kleidung und Pflege überwachte, angebetet
von seiner Tante Antonie, mit Reitern und
Kreiseln beschenkt von der Konsulin und
Onkel Justus - begann er zu leben, und wenn
sein hübscher kleiner Wagen auf der Straße
erschien, blickten die Leute ihm mit Interesse
und Erwartung nach. Was aber die würdige
пожимал руки родителям... Мальчик лежал
в полном изнеможении, и недвижный
взгляд его глаз, окруженных голубыми
тенями, свидетельствовал о мозговом
заболевании. Конец казался чуть ли не
желательным.
Однако Ганно справился с болезнью,
взгляд его начал различать отдельные
предметы, и если перенесенные испытания
и замедлили его развитие в смысле ходьбы
и речи, то непосредственная опасность все
же миновала.
Для своих двух лет Ганно был довольно
крупным ребенком. Светло-русые, на
редкость шелковистые волосы начали у
него
отрастать
после
болезни
с
необыкновенной быстротой и вскоре уже
спадали на плечики, тонувшие в сборках
свободного и широкого платьица. В нем
уже
явственно
проступали
черты
семейного сходства: широкие, несколько
коротковатые,
но
изящные
будденброковские руки; нос в точности
как у отца и прадеда - хотя ноздри Ганно,
видимо, и в будущем должны были
остаться более тонко очерченными;
нижняя часть лица - удлиненная и узкая нисколько
не
напоминала
ни
Будденброков, ни Крегеров, а выдалась в
Арнольдсенов - губы смыкались скорбно и
боязливо, что впоследствии прекрасно
гармонировало
с
выражением
его
необычных, золотисто-карих глаз с
голубоватыми тенями у переносицы.
Так начал он жизнь под сдержаннонежными взглядами отца, заботливо
опекаемый матерью, боготворимый теткой
Антонией, задариваемый консульшей и
дядей Юстусом. И когда его хорошенькая
колясочка катилась по улицам, люди
смотрели вслед младшему Будденброку с
интересом и любопытством. За ним все
еще ходила почтенная нянюшка, мадам
Дехо, но было уже решено, что в новом
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Kinderfrau Madame Decho betraf, die
zunächst noch den Dienst versah, so war es
beschlossene Sache, daß in das neue Haus
nicht mehr sie, sondern an ihrer Statt Ida
Jungmann einziehen sollte, während die
Konsulin sich nach anderer Hilfe umsehen
würde...
Senator Buddenbrook verwirklichte seine
Pläne. Der Ankauf des Grundstückes in der
Fischergrube
machte
keinerlei
Schwierigkeiten, und das Haus in der Breiten
Straße, zu dessen Übernahme der Makler
Gösch sich sofort mit Ingrimm bereit erklärt
hatte, brachte Herr Stephan Kistenmaker, dessen Familie wuchs und der mit seinem Bruder
in Rotspon gutes Geld verdiente, unmittelbar
käuflich an sich. Herr Voigt übernahm den
Bau, und bald schon konnte man donnerstags
im Familienkreise seinen sauberen Riß
entrollen und die Fassade im voraus schauen:
ein prächtiger Rohbau mit SandsteinKaryatiden, die den Erker trugen, und einem
flachen Dache, über welches Klothilde
gedehnt und freundlich bemerkte, daß man
nachmittags Kaffee darauf trinken könne...
Selbst in betreff der Parterreräumlichkeiten
des Mengstraßenhauses, die nun leer stehen
würden, denn auch seine Comptoirs gedachte
der Senator in die Fischergrube zu verlegen,
ordnete sich rasch alles zum besten, denn es
erwies
sich,
daß
die
Städtische
Feuerversicherungsgesellschaft gewillt war,
die Stuben mietweise als Bureaus zu
übernehmen.
Der Herbst kam, graues Gemäuer stürzte zu
Schutt zusammen, und über geräumigen
Kellern erwuchs, während der Winter
hereinbrach und wieder an Kraft verlor,
Thomas Buddenbrooks neues Haus. Kein
Gesprächsstoff in der Stadt, der anziehender
gewesen wäre! Es wurde tipptopp, es wurde
das schönste Wohnhaus weit und breit! Gab
es etwa in Hamburg schönere?... Mußte aber
auch verzweifelt teuer sein, und der alte
Konsul hätte solche Sprünge sicherlich nicht
gemacht... Die Nachbarn, die Bürgersleute in
461
доме ее место заступит Ида Юнгман, а
консульша
подыщет
себе
другую
домоправительницу.
Сенатор Будденброк осуществил свои
планы. Покупка участка на Фишергрубе
обошлась без каких бы то ни было
затруднений, а дом на Брейтенштрассе, за
продажу которого с коварной миной взялся
маклер Гош, был приобретен Стефаном
Кистенмакером, - семья его увеличивалась,
а он вместе со своим братом очень недурно
зарабатывал на красном вине. Г-н Фойт
принял на себя разработку проекта, и
вскоре на семейных "четвергах" уже
можно
было,
развернув
тщательно
выполненный
чертеж,
любоваться
будущим домом - великолепным зданием с
кариатидами из песчаника и с плоской
крышей, относительно которой Клотильда
протяжно и простодушно заметила, что
там можно будет пить кофе после обеда. С
нижними помещениями на Менгштрассе,
которым предстояло опустеть, так как
консул решил перевести на Фишергрубе и
свою контору, тоже все устроилось как
нельзя лучше: городское общество
страхования от огня охотно взяло их в
аренду.
Настала осень, старое серое здание было
превращено в щебень; и когда зима
сменилась весною, над его обширными
подвалами высился новый дом Томаса
Будденброка. В городе только и разговоров
было, что об этом доме: "Вот дом так дом!
Лучший особняк во всей округе! Красивее,
пожалуй, и в Гамбурге не сыщешь! Ну и
денежек же убухал на него сенатор! Его
отец на такие траты не отваживался!"
Соседи, обитатели домов с высокими
фронтонами, с утра до вечера лежали на
462
Thomas Mann BUDDENBROOKS
den Giebelhäusern, lagen in den Fenstern,
sahen den Arbeiten der Männer auf den
Gerüsten zu, freuten sich, wie der Bau
emporstieg, und suchten den Zeitpunkt des
Richtfestes zu bestimmen.
Es kam heran und ward mit allen
Umständlichkeiten begangen. Droben auf dem
flachen Dache hielt ein alter Maurerpolier
eine Rede, an deren Ende er eine
Champagnerflasche über seine Schulter
schleuderte, während zwischen den Fahnen
die großmächtige Richtkrone aus Rosen,
grünem Laub und bunten Bändern
schwerfällig im Winde schwankte. Dann aber
ward in einem nahen Wirtshause den
sämtlichen Arbeitern an langen Tischen ein
Festmahl mit Bier, belegtem Butterbrot und
Zigarren gegeben, und mit seiner Gattin und
seinem kleinen Sohne, den Madame Decho
auf dem Arme trug, schritt Senator
Buddenbrook in dem niedrigen Räume
zwischen den Reihen der Tafelnden hindurch
und nahm dankend die Hochrufe entgegen,
die man ihm darbrachte.
Draußen ward Hanno wieder in seinen Wagen
gesetzt, und Thomas überschritt mit Gerda
den Fahrdamm, um noch einen Blick an der
roten Fassade mit den weißen Karyatiden hinaufgleiten zu lassen. Drüben, vor dem kleinen
Blumenladen mit der schmalen Tür und dem
dürftigen Schaufensterchen, in welchem ein
paar Töpfe mit Zwiebelgewächsen nebeneinander auf einer grünen Glasscheibe
paradierten, stand Iwer-sen, der Besitzer des
Geschäftes, ein blonder, riesenstarker Mann,
in wollener Jacke, neben seiner Frau, die weit
schmächtiger war und einen dunklen,
südlichen Gesichtstypus zeigte. Sie hielt einen
vier- oder fünfjährigen Jungen an der einen
Hand, schob mit der ändern ein Wägelchen, in
dem ein kleineres Kind schlummerte, langsam
hin und her und befand sich ersichtlich in
guter Hoffnung.
Iwersen verbeugte sich ebenso tief wie
ungeschickt, während seine Frau, die nicht
aufhörte, das Kinderwägelchen hin und her zu
подоконниках, наблюдая за тем, как
каменщики работают на лесах, дивясь
быстро подвигающейся постройке и гадая,
когда состоится освящение нового дома.
День этот наступил, и все свершилось
честь по чести. Самый старый из
каменщиков, стоя наверху, на плоской
крыше, сказал речь, потом швырнул через
плечо бутылку шампанского, и тут же
среди поднятых флагов взвился в воздух и
закачался на ветру огромный венок из роз
и зелени, перевитый пестрыми лентами. А
затем в ближайшем трактире всем рабочим
было
устроено
угощение:
пиво,
бутерброды, сигары; и сенатор с супругой
и маленьким сыном, которого несла на
руках мадам Дехо, прошелся между
длинных столов и благодарил рабочих,
приветствовавших его криками "ура".
По выходе из трактира Ганно опять
усадили в колясочку, а Томас с Гердой
перешли на другую сторону, чтобы еще
раз взглянуть на красный фасад с белыми
кариатидами. Там, перед маленьким
цветочным магазином с узкими дверцами и
убогим окном, в котором на зеленой
стеклянной подставке было выставлено
несколько луковичных растений, стоял его
владелец Иверсен, белокурый молодой
гигант, и его хрупкая жена со смуглым
лицом южанки. Она держала за руку
пятилетнего мальчугана, другой рукой
медленно катая взад и вперед колясочку, в
которой спал ребенок поменьше, и, по всей
видимости, ждала еще третьего.
Иверсен поклонился, почтительно и
неловко, в то время как его жена, не
переставая катать колясочку, внимательно
Thomas Mann BUDDENBROOKS
463
rollen, aus ihren schwarzen, länglich
geschnittenen Augen ruhig und aufmerksam
die Senatorin betrachtete, die am Arme ihres
Gatten auf sie zukam.
Thomas blieb stehen und wies mit dem Stock
nach der Richtkrone hinauf.
„Das haben Sie schön gemacht, Iwersen!"
„Kömmt nich mir zu, Herr Senator. Dat's min
Fru eer Saak. "
„Ah!" sagte der Senator kurz, wobei er mit
einem kleinen Ruck den Kopf erhob und eine
Sekunde lang hell, fest und freundlich in das
Gesicht Frau Iwersens blickte. Und ohne ein
Wort hinzuzufügen, verabschiedete er sich
mit einer verbindlichen Handbewegung.
Sechstes Kapitel
и спокойно разглядывала своими черными,
чуть раскосыми глазами сенаторшу,
приближавшуюся к ней под руку с мужем.
Консул остановился и указал тросточкой
на венок вверху:
- Отличная работа, Иверсен!
- Я тут ни при чем, господин сенатор. Это
жена постаралась.
- А! - коротко произнес Томас
Будденброк. Он резким движением
вскинул голову, посмотрел на г-жу
Иверсен открытым, ясным, дружелюбным
взором и, ни слова не добавив, учтиво
откланялся.
Eines Sonntags, zu Beginn des Juli - Senator
Buddenbrook hatte seit etwa vier Wochen
sein neues Haus bezogen - erschien Frau
Permaneder noch gegen Abend bei ihrem
Bruder.
Sie überschritt den kühlen, steinernen Flur,
der mit Reliefs nach Thorwaldsen geschmückt
war und von dem zur Rechten eine Tür in die
Comptoirs führte, schellte an der Windfangtür, die von der Küche aus durch den Druck
auf einen Gummiball geöffnet werden konnte,
und erfuhr auf dem geräumigen Vorplatz, wo,
am Fuße der Haupttreppe, der Bär, das
Geschenk der Tiburtius', stand, von Anton,
dem Bedienten, daß der Senator noch bei der
Arbeit sei.
„Schön", sagte sie, „danke, Anton; ich gehe
zu ihm. "
Aber
sie
schritt
zuvor
noch
am
Comptoireingang vorbei, ein wenig nach
rechts, dorthin, wo über ihr das kolossale
Treppenhaus sich auf tat, dieses Treppenhaus,
das im ersten Stockwerk von der Fortsetzung
des gußeisernen Treppengeländers gebildet
ward, in der Höhe der zweiten Etage aber zu
einer weiten Säulengalerie in Weiß und Gold
wurde, während von der schwindelnden Höhe
des „Einfallenden Lichtes" ein mächtiger,
goldblanker
Lüster
herniederschwebte...
Раз как-то, в воскресенье, - было начало
июля и сенатор Будденброк уже около
месяца жил в новом доме, - г-жа
Перманедер под вечер навестила брата.
Она прошла через прохладный каменный
холл, украшенный барельефами по
мотивам Торвальдсена, откуда правая
дверь вела в контору, позвонила у левой,
открывавшейся автоматически - путем
нажатия резинового баллона в кухне, и,
встретив в обширной прихожей (где у
подножия лестницы стоял медведь подарок зятя Тибуртиуса) слугу Антона,
узнала, что сенатор еще в конторе.
- Хорошо, - сказала она, - спасибо, Антон.
Я пройду к нему.
Тем не менее она прошла вправо, мимо
конторской двери, откуда ее взору
открылась грандиозная лестничная клетка,
во
втором
этаже
являвшаяся
продолжением литых чугунных перил и в
третьем
венчавшаяся
пространной
галереей - белой колоннадой, сверкавшей
золотыми
капителями;
с
головокружительной высоты стеклянного
потолка свисала гигантская золоченая
люстра.
- Очень аристократично! - тихо и
удовлетворенно
произнесла
г-жа
6
464
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Vornehm!" sagte Frau Permaneder leise und
befriedigt, indem sie in diese offene und helle
Pracht hineinblickte, die ihr ganz einfach die
Macht, den Glanz und Triumph der Buddenbrooks bedeutete. Dann aber fiel ihr ein, daß
sie in einer betrübenden Angelegenheit
hierhergekommen sei, und sie wandte sich
langsam dem Comptoireingang zu.
Thomas war ganz allein dort drinnen; er saß
an seinem Fensterplatz und schrieb einen
Brief. Er blickte auf, indem er eine seiner
hellen Brauen emporzog, und streckte seiner
Schwester die Hand entgegen.
,, 'n Abend, Tony. Was bringst du Gutes. "
„Ach, nicht viel Gutes, Tom!... Nein, das
Treppenhaus ist gar zu herrlich!... Übrigens
sitzest du hier im Halbdunkeln und schreibst.
"
„Ja... ein eiliger Brief. - Also nichts Gutes?
Jedenfalls wollen wir ein bißchen im Garten
herumgehen dabei; das ist angenehmer.
Komm. "
Ein Geigenadagio tönte tremolierend aus der
ersten Etage herab, während sie über die Diele
gingen.
„Horch!" sagte Frau Permaneder und blieb
einen Augenblick stehen... „Gerda spielt. Wie
himmlisch! O Gott, dieses Weib... sie ist eine
Fee! Wie geht es Hanno, Tom?"
„Er wird grade mit der Jungmann zu Abend
essen. Schlimm, daß es mit seinem Gehen
noch immer nicht so recht vorwärts will... "
„Das wird schon kommen, Tom, wird schon
kommen! Wie seid ihr mit Ida zufrieden?"
„Oh, wie sollten wir nicht zufrieden sein... "
Sie passierten den rückwärts gelegenen
steinernen Flur, indem sie die Küche zur
Rechten ließen, und traten durch eine Glastür
über zwei Stufen in den zierlichen und
duftenden Blumengarten hinaus.
„Nun?" fragte der Senator.
Es war warm und still. Die Düfte der reinlich
abgezirkelten Beete lagen in der Abendluft,
und der von hohen lilafarbenen Iris
umstandene Springbrunnen sandte seinen
Strahl mit friedlichem Plätschern dem
Перманедер, глядя на это море света,
бывшее для нее прежде всего символом
преуспевания,
мощи
и
блеска
Будденброков. Но тут же вспомнила, что
явилась сюда по весьма печальному
поводу, и медленно направилась в контору.
Томас в полном одиночестве сидел на
своем обычном месте у окна и писал
письмо. Он поднял глаза, вскинул светлую
бровь и протянул сестре руку:
- Добрый вечер, Тони. Что скажешь
хорошего?
- Ах, хорошего мало, Том!.. Знаешь, твоя
лестница прямо-таки великолепна!.. А ты
сидишь впотьмах и что-то строчишь?
- Да, спешное письмо... Так, ты говоришь,
ничего хорошего? Давай лучше пойдем в
сад и там поговорим, так будет лучше.
Когда они спускались по лестнице, со
второго этажа донеслось скрипичное
адажио.
- Слушай! - сказала г-жа Перманедер и
остановилась.
Герда
играет!
Божественно! О, господи, эта женщина
настоящая фея! А как Ганно, Том?
- Он, верно, ужинает сейчас с Идой.
Плохо, что у него все еще не ладится с
ходьбой...
- Всему свое время, Том, не спеши! Ну,
как довольны вы Идой?
- Да разве ею можно быть недовольным!
Они прошли через сени, миновали кухню
и, открыв застекленную дверь, по двум
ступенькам спустились в нарядный
благоухающий цветник.
- Итак? - спросил сенатор.
Погода стояла теплая и тихая. Вечерний
воздух
был
напоен
ароматом,
подымавшимся
от
многочисленных
искусно возделанных клумб; фонтан,
обсаженный высокими лиловыми ирисами,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
dunklen Himmel entgegen, an dem die ersten
Sterne zu erglimmen begannen. Im Hintergrunde führte eine kleine, von zwei
niedrigen Obelisken flankierte Freitreppe zu
einem erhöhten Kiesplatze empor, auf
welchem ein offener, hölzerner Pavillon
stand, der mit seiner herabgelassenen Markise
einige Gartenstühle beschirmte. Zur Linken
ward das Grundstück durch eine Mauer vom
Nachbargarten abgegrenzt; rechts aber war die
Seitenwand des Nebenhauses in ihrer ganzen
Höhe mit einem hölzernen Gerüst verkleidet,
das bestimmt war, mit der Zeit von
Schlinggewächsen bedeckt zu werden. Es gab
zu den Seiten der Freitreppe und des
Pavillonplatzes ein paar Johannis-und
Stachelbeersträucher; aber nur ein großer
Baum war da, ein knorriger Walnußbaum, der
links an der Mauer stand.
„Die Sache ist die", antwortete Frau
Permaneder
zögernd,
während
die
Geschwister auf dem Kieswege langsam den
vorderen Platz zu umschreiten begannen...
„Tiburtius schreibt... "
„Clara?!" fragte Thomas... „Bitte, kurz und
ohne Umstände!"
„Ja, Tom, sie liegt, es steht schlimm mit ihr,
und der Doktor fürchtet, daß es Tuberkeln
sind... Gehirntuberkulose... so schwer es mir
fällt, es auszusprechen. Sieh her: dies ist der
Brief, den ihr Mann mir schreibt. Diese
Einlage, die an Mutter adressiert ist, und in
der, sagt er, dasselbe steht, sollen wir ihr
geben, nachdem wir sie ein bißchen
vorbereitet haben. Und dann ist hier noch
diese zweite Einlage: auch an Mutter und von
Clara selbst sehr unsicher mit Bleistift
geschrieben. Und Tiburtius erzählt, daß sie
selbst dabei gesagt hat, es seien ihre letzten
Zeilen, denn es sei das Traurige, daß sie sich
gar keine Mühe gäbe, zu leben. Sie hat sich ja
immer nach dem Himmel gesehnt... ", schloß
Frau Permaneder und trocknete ihre Augen.
Der Senator ging schweigend, die Hände auf
dem Rücken und mit tief gesenktem Kopfe
neben ihr.
465
вздымал мирно журчащие струи навстречу
темному небу, где уже зажигались первые
звезды. В глубине сада маленькая лестница
с двумя невысокими обелисками по бокам
вела к усыпанной гравием площадке, на
которой был воздвигнут открытый
деревянный павильон; там, в тени
спущенной маркизы, стояло несколько
садовых стульев. Слева участок сенатора
был отделен от соседнего сада высокой
оградой; справа, по боковой стене
соседнего дома, во всю вышину, была
прилажена деревянная решетка, которую
со временем должен был увить плющ.
Возле лестницы и на площадке у входа в
павильон
росло
несколько
кустов
смородины и крыжовника; но дерево в
саду было только одно - сучковатый
волошский орешник.
- Дело в том, - нерешительно начала г-жа
Перманедер, шагая рядом с братом по
дорожке, огибающей павильон, - что
Тибуртиус пишет...
- Клара?! - воскликнул Томас. - Не тяни,
пожалуйста, говори прямо!
- Да, Том, она слегла, ей очень плохо.
Доктор опасается, что это туберкулез...
туберкулез мозга. Даже выговорить-то
страшно! Вот письмо, которое я получила
от ее мужа. А эту приложенную к нему
записку - в ней, по словам Тибуртиуса,
стоит то же самое - мы должны передать
маме, немного подготовив ее сначала. И
вот еще одна записка маме: Клара сама с
трудом нацарапала ее карандашом.
Тибуртиус пишет, что эти строки она
назвала последними в своей жизни. Как
это ни печально, но она совсем не борется
за жизнь. Клара ведь всегда помышляла о
небе, - заключила г-жа Перманедер, утирая
слезы.
Сенатор, заложив руки за спину, понуро
шагал рядом с нею.
- Ты молчишь, Том?.. В общем, ты прав:
466
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Du bist so still, Tom... Und du hast recht;
was soll man sagen? Und dies grade jetzt, wo
auch Christian krank in Hamburg liegt... "
Denn so verhielt es sich. Christians „Qual" in
der linken Seite war in letzter Zeit zu London
so stark geworden, hatte sich in so reelle
Schmerzen verwandelt, daß er alle seine kleineren Beschwerden darüber vergessen hatte.
Er hatte sich nicht mehr zu helfen gewußt,
hatte seiner Mutter geschrieben, er müsse
nach Hause kommen, um sich von ihr pflegen
zu las-, sen, hatte seinen Platz in London
fahrenlassen und war abgereist. Kaum aber in
Hamburg angelangt, hatte er zu Bette gehen
müssen, der Arzt hatte Gelenkrheumatismus
festgestellt und Christian aus dem Hotel ins
Krankenhaus schaffen lassen, da eine
Weiterreise fürs erste unmöglich sei. Da lag er
nun und diktierte seinem Wärter höchst
trübselige Briefe...
„Ja", antwortete der Senator leise; „es scheint,
daß eins zum ändern kommen soll. "
Sie legte einen Augenblick den Arm um seine
Schultern.
„Aber du mußt nicht verzagt sein, Tom! Dazu
hast du noch lange kein Recht! Du hast guten
Mut nötig... "
„Ja, bei Gott, den hätte ich nötig!"
„Wieso, Tom?... Sage mal: Warum warst du
eigentlich vorgestern, Donnerstag, den ganzen
Nachmittag so schweigsam, wenn ich das
wissen darf?"
„Ach... Geschäfte, mein Kind. Ich habe eine
nicht ganz kleine Partie Roggen nicht sehr
vorteilhaft... na, kurz und gut: eine große
Partie sehr unvorteilhaft verkaufen müssen... "
„Oh, das kommt vor, Tom! Das passiert
heute, und morgen bringst du's wieder ein.
Sich dadurch gleich die Stimmung verderben
zu lassen... "
„Falsch, Tony", sagte er und schüttelte den
Kopf. „Meine Stimmung ist nicht unter Null,
weil ich Mißerfolg habe. Umgekehrt. Das ist
mein Glaube; und darum trifft es auch zu. "
„Aber, was ist es denn mit deiner
Stimmung?!" fragte sie erschreckt und
что тут скажешь? И все это сейчас, когда и
Христиан лежит больной в Гамбурге...
Увы, так оно и было. За последнее время
"мука" в левой ноге Христиана столь
усилилась,
превратилась
в
такую
доподлинную боль, что он забыл о всех
прочих своих недугах. Окончательно
растерявшись, он написал матери, что
должен вернуться домой, к ее материнским
заботам, - отказался от места в Лондоне и
уехал. Но, едва добравшись до Гамбурга,
слег. Врач определил суставной ревматизм
и, считая, что дальнейшее путешествие в
таком состоянии для него невозможно,
прямо из гостиницы отправил Христиана в
больницу. Там он лежал теперь и диктовал
ходившему за ним служителю грустные
письма.
- Да, - вполголоса отвечал сенатор, - как
нарочно, одно к одному.
Тони тихонько дотронулась до его плеча:
- Не унывай, Том! У тебя для этого нет
никаких оснований! Тебе нужно набраться
мужества...
- Да, видит бог, мужества мне требуется
немало!
- Что ты, Том?.. Скажи, если не секрет,
почему третьего дня, в четверг, ты был так
неразговорчив за обедом?
- Ах, все дела, дитя мое! Я продал
немалую партию ржи по не слишком
выгодной цене, - а попросту говоря - очень
большую, и очень невыгодно.
- Ну, это бывает, Том! Сегодня так, а
завтра ты покроешь убытки. Из-за этого
впадать в уныние...
- Нет, Тони, - он покачал головой. - Я в
таком дурном настроении вовсе не от
деловой неудачи. Напротив, эта неудача следствие моего дурного настроения.
- Так что же с тобой? - испуганно и
удивленно воскликнула она. - Казалось
Thomas Mann BUDDENBROOKS
erstaunt. „Man sollte annehmen... du solltest
fröhlich sein, Tom! Clara ist am Leben... alles
wird gut gehen mit Gottes Hilfe! Und im
übrigen? Hier gehen wir in deinem Garten
umher, und alles duftet nur so. Dort liegt dein
Haus, ein Traum von einem Haus; Hermann
Hagen-ström bewohnt eine Kate im
Vergleiche damit! Das alles hast du zuwege
gebracht... "
„Ja, es ist fast zu schön, Tony. Ich will sagen:
es ist noch zu neu. Es verstört mich noch ein
wenig, und daher mag die üble Stimmung
kommen, die mir zusetzt und mir in allen
Dingen schadet. Ich habe mich sehr auf dies
alles gefreut, aber diese Vorfreude war, wie ja
immer, das Beste, denn das Gute kommt
immer zu spät, immer wird es zu spät fertig,
wenn man sich nicht mehr recht darüber
freuen kann... " „Nicht mehr freuen, Tom!
Jung, wie du bist!" „Man ist so jung oder alt,
wie man sich fühlt. - Und wenn es kommt, das
Gute und Erwünschte, schwerfällig und verspätet, so kommt es, behaftet mit allem
kleinlichen, störenden, ärgerlichen Beiwerk,
allem Staube der Wirklichkeit, mit dem man
in der Phantasie nicht gerechnet hat, und der
einen reizt... reizt..
„Ja, ja... Aber so jung oder alt, wie man sich
fühlt, Tom-?" „Ja, Tony. Es mag
vorübergehen... eine Verstimmung -gewiß.
Aber ich fühle mich in dieser Zeit älter, als
ich bin. Ich habe geschäftliche Sorgen, und im
Aufsichtsrat der Buchener Eisenbahn hat mich
Konsul Hagenström gestern ganz einfach zu
Boden geredet, widerlegt, beinahe dem
allgemeinen Lächeln ausgesetzt... Mir ist, als
ob mir dergleichen früher nicht hätte
geschehen können. Mir ist, als ob mir etwas
zu entschlüpfen begönne, als ob ich dieses
Unbestimmte nicht mehr so fest in Händen
hielte wie ehemals... Was ist der Erfolg? Eine
geheime,
unbeschreibliche
Kraft,
Umsichtigkeit, Bereitschaft... das Bewußtsein,
467
бы... казалось бы, ты должен быть всем
доволен, Том! Клара жива, с божьей
помощью она еще поправится... А асе
остальное?.. Вот мы гуляем по твоему
саду, и такой кругом стоит аромат. Вон
твой дом - не дом, а мечта! Герман
Хагенштрем живет в конуре по сравнению
с тобой! И все это ты создал сам!
- Да, дом, пожалуй, даже слишком хорош,
Тони. Я хочу сказать - слишком он еще
новый. Я в нем не успел обжиться. Оттого,
наверно, и дурное настроение, которое
меня гнетет, оттого у меня все и не
ладится. Я так радовался ему заранее! Но
радость предвкушения, как всегда бывает,
осталось самой большой радостью, потому что все хорошее приходит с
опозданием, когда ты уже не можешь ему
радоваться...
- Не можешь радоваться, Том? Ты? Еще
такой молодой!
- Человек молод или стар в зависимости от
того, каким он себя ощущает. И когда
хорошее, желанное, с трудом добытое
является слишком поздно, то на него уже
насело столько всякой досадной мелкой
дряни, столько житейской пыли, которой
не может предусмотреть никакая фантазия,
что оно тебя только раздражает и
раздражает...
- Пусть так, пусть так, Том! Но ведь ты
сам сказал: человек молод или стар в
зависимости от того, каким он себя
ощущает?
- Да, Тони. Это может пройти - дурное
настроение, я хочу сказать. Но в последнее
время я чувствую себя старше своих лет. У
меня деловые неполадки, а вчера еще,
вдобавок ко всему, на заседании правления
Бюхенской железной дороги консул
Хагенштрем так разделал меня, - можно
сказать, уложил на обе лопатки, чуть что
не выставил меня на всеобщее посмеяние...
И вот мне кажется, что раньше ничего
подобного со мной не могло случиться.
Мне кажется, что-то ускользает у меня из
468
Thomas Mann BUDDENBROOKS
рук, я уже не умею держать это
неопределенное "что-то" так крепко, как
раньше... Что такое собственно успех? Это
таинственная, необъяснимая сила осмотрительность, собранность, сознание,
что ты воздействуешь на ход жизненных
событий уже самим фактом своего
существования, вера в то, что жизнь
угодливо приспособляется к тебе. Счастье
и успех внутри нас. И мы должны держать
их прочно, цепко. И как только тут,
внутри, что-то начинает размягчаться,
ослабевать, поддаваться усталости, тогда и
там, вовне, все силы вырываются на
свободу, противятся тебе, восстают против
тебя, ускользают из-под твоего влияния...
И тут все начинает наслаиваться одно на
другое, удар следует за ударом и...
человеку - крышка! Я в последние дни все
вспоминаю одну турецкую поговорку, не
помню, где я ее вычитал: "Когда дом
построен, приходит смерть". Ну, не
обязательно смерть, но - движение вспять,
спуск под уклон, начало конца... Помнишь,
Тони, - он взял ее под руку и продолжал
еще тише, - на крестинах Ганно ты сказала:
"Мне кажется, что для нас опять наступят
совсем новые времена". Я как сейчас
помню. И мне тогда подумалось, что ты
права. Потому что как раз подоспели
выборы в сенат, мне повезло, а здесь, как
из-под земли, вырос дом... Но "сенатор" и
"дом" - это все внешнее, а ведь мне, в
отличие от тебя, известно - из жизни, из
истории, - как часто бывает, что внешние,
видимые, осязаемые знаки и символы
счастья, расцвета появляются тогда, когда
на самом деле все уже идет под гору. Для
того чтобы стать зримыми, этим знакам
потребно время, как свету вон той звезды, ведь мы не знаем, может быть, она уже
гаснет или совсем угасла в тот миг, когда
светит нам всего ярче...
Er verstummte, und sie gingen eine Weile Он умолк, и несколько мгновений они
schweigend, während der Springbrunnen in шли, ни слова не говоря, только фонтан
der Stille plätscherte und es in der Krone des плескался в тиши да ветерок шелестел в
einen Druck auf die Bewegungen des Lebens
um mich her durch mein bloßes Vorhandensein auszuüben... Der Glaube an die
Gefügigkeit des Lebens zu meinen Gunsten...
Glück und Erfolg sind in uns. Wir müssen sie
halten: fest, tief. Sowie hier drinnen etwas
nachzulassen beginnt, sich abzuspannen,
müde zu werden, alsbald wird alles frei um
uns her, widerstrebt, rebelliert, entzieht sich
unserem Einfluß... Dann kommt eines zum
ändern, Schlappe folgt auf Schlappe, und man
ist fertig. Ich habe in den letzten Tagen oft an
ein türkisches Sprichwort gedacht, das ich
irgendwo las:, Wenn das Haus fertig ist, so
kommt der Tod. ' Nun, es braucht noch nicht
gerade der Tod zu sein. Aber der Rückgang...
der Abstieg... der Anfang vom Ende... Siehst
du, Tony", fuhr er fort, indem er den Arm
unter den seiner Schwester schob, und seine
Stimme wurde noch leiser: „Als wir Hanno
tauften, erinnerst du dich? Da sagtest du zu
mir:, Mir ist, als ob jetzt noch eine ganz neue
Zeit beginnen müsse!' Ich höre es noch ganz
deutlich, und es schien dann, als solltest du
recht bekommen, denn es kam die
Senatswahl, und ich hatte Glück, und hier
wuchs das Haus aus dem Erdboden. Aber
'Senator' und Haus sind Äußerlichkeiten, und
ich weiß etwas, woran du noch nicht gedacht
hast, ich weiß es aus Leben und Geschichte.
Ich weiß, daß oft die äußeren, sichtbarlichen
und greifbaren Zeichen und Symbole des
Glückes und Aufstieges erst erscheinen, wenn
in Wahrheit alles schon wieder abwärts geht.
Diese äußeren Zeichen brauchen Zeit,
anzukommen, wie das Licht eines solchen
Sternes dort oben, von dem wir nicht wissen,
ob er nicht schon im Erlöschen begriffen,
nicht schon erloschen ist, wenn er am hellsten
strahlt... "
Thomas Mann BUDDENBROOKS
469
Walnußbaumes flüsterte. Dann atmete Frau
Permaneder so mühsam auf, daß es wie
Schluchzen klang.
„Wie traurig du sprichst, Tom! So traurig wie
noch nie! Aber es ist gut, daß du dich
ausgesprochen hast, und nun wird es dir
leichter werden, dir alles das aus dem Sinn zu
schlagen. "
„Ja, Tony, das muß ich, so gut es geht,
versuchen. Und nun gib mir die beiden
Einlagen von Clara und dem Pastor. Es wird
dir recht sein, wenn ich dir die Sache
abnehme und morgen vormittag selbst mit
Mutter spreche. Die gute Mutter! Aber wenn
es Tuberkeln sind, so muß man sich ergeben.
"
Siebentes Kapitel
листве орешника. Затем г-жа Перманедер
вздохнула так тяжко, что это было похоже
на всхлип.
- Как грустно ты говоришь, Том! Никогда
еще я от тебя таких грустных речей не
слыхала! Но хорошо, что ты выговорился,
- теперь тебе легче будет выбросить все
эти мысли из головы.
- Да, Тони, мне надо попытаться это
сделать - по мере возможности. А теперь
дай мне обе записки, пастора и Клары.
Тебе же будет приятнее, если я все возьму
на себя и завтра утром сам поговорю с
мамой. Бедная мама! Но если это
туберкулез - надо смириться.
„Und du fragst mich nicht?! Du gehst über
mich hinweg?!"
„Ich habe gehandelt, wie ich handeln mußte!"
„Du hast über alle Grenzen verwirrt und
vernunftlos gehandelt!"
„Vernunft ist nicht das Höchste auf Erden!"
„Oh, keine Phrasen!... Es handelt sich um die
einfachste Gerechtigkeit, die du in
empörender Weise außer acht gelassen hast!"
„Ich bemerke dir, mein Sohn, daß du
deinerseits in deinem Tone die Ehrfurcht
außer acht läßt, die du mir schuldest!"
„Und ich entgegne dir, meine liebe Mutter,
daß ich diese Ehrfurcht noch niemals
vergessen habe, daß aber meine Eigenschaft
als Sohn zu Null wird, sobald ich dir in
Sachen der Firma und der Familie als
männliches Oberhaupt und an der Stelle
meines Vaters gegenüberstehe... !"
„Ich will nun, daß du schweigst, Thomas!" „O
nein! ich werde nicht schweigen, bis du deine
maßlose Torheit und Schwäche erkennst!"
„Ich disponiere über mein Vermögen, wie es
mir beliebt!"
„Billigkeit und Vernunft setzen deinem
Belieben Schranken !"
„Nie hätte ich gedacht, daß du mich so zu
kränken vermöchtest!"
- И ты даже не спросила меня, проделала
все за моей спиной!
- Я поступила так, как должна была
поступить!
- Ты поступила необдуманно и неразумно.
- Разум еще не высшее в этом мире!
- О, без красивых фраз, пожалуйста!.. Речь
идет об обыкновенной справедливости,
которою ты возмутительнейшим образом
пренебрегла!
- Позволь тебе заметить, сын мой, что,
разговаривая со мной таким тоном, ты
пренебрегаешь уважением, которого я
вправе ждать от тебя.
- А мне разреши сказать, милая мама, что,
во-первых, я еще никогда не забывал об
этом уважении, а во-вторых, что я
перестаю быть сыном, когда дело касается
фирмы и семьи, главой которой я являюсь
в качестве правопреемника моего отца!..
- Прошу тебя замолчать, Томас!
- Нет, я не замолчу, пока ты не признаешь
своего безмерного неразумия и слабости!
- Я распоряжаюсь своим капиталом по
собственному усмотрению.
- Справедливость и благоразумие ставят
пределы твоему усмотрению.
- Никогда я не предполагала, что ты
7
470
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Nie hätte ich gedacht, daß du mir so
rücksichtslos ins Gesicht zu schlagen
vermöchtest... !"
„Tom!... Aber Tom!" ließ sich Frau
Permaneders verängstigte Stimme vernehmen.
Sie saß, die Hände ringend, am Fenster des
Landschaftszimmers, während ihr Bruder mit
furchtbar erregten Schritten den Raum
durchmaß und die Konsulin, aufgelöst in Zorn
und Schmerz, auf dem Sofa saß, indem sie
sich mit einer Hand auf das Polster stützte und
die andere bei einem heftigen Wort auf die
Tischplatte niederfallen ließ. Alle drei trugen
Trauer um Clara, die nicht mehr auf Erden
weilte, und alle drei waren bleich und außer
sich...
Was ging vor? Etwas Entsetzliches,
Grauenerregendes, etwas, was den Beteiligten
selbst als monströs und unglaublich erschien:
Ein Streit, eine erbitterte Auseinandersetzung
zwischen Mutter und Sohn!
Es war im August, an einem schwülen
Nachmittage. Zehn Tage schon, nachdem der
Senator seiner Mutter mit aller Vorsicht die
beiden Briefe von Sievert und Clara Tiburtius
überreicht hatte, war ihm die schwere
Aufgabe geworden, die alte Dame mit der
Todesnachricht zu treffen. Dann war er zum
Begräbnis nach Riga gereist, war zusammen
mit
seinem
Schwager
Tiburtius
zurückgekehrt, der einige Tage bei der
Familie seiner entschlafenen Gattin verbracht
und auch Christian im Hamburger
Krankenhause besucht hatte... und jetzt, da
der Pastor seit zwei Tagen sich wieder in
seiner Heimat befand, hatte die Konsulin
ihrem Sohne mit ersichtlichem Zögern diese
Eröffnung gemacht...
„127500 Kurantmark!" rief er und schüttelte
die gefalteten Hände vor seinem Gesicht.
„Sei's um die Mitgift! Hätte er doch die 80
000 behalten mögen, obgleich kein Kind vorhanden ist! Aber das Erbe! Claras Erbe ihm
zuzusprechen! Und du fragst mich nicht! Du
gehst über mich hinweg... !"
„Thomas, um Christi willen, laß mir
способен так меня огорчить.
- А я никогда не предполагал, что ты
нанесешь мне такой удар...
- Том! Том! Послушай! - раздался
испуганный голос г-жи Перманедер. Она
сидела, крепко стиснув руки, у окна
ландшафтной, в то время как ее брат в
нестерпимом волнении шагал по комнате,
а консульша, в гневе и душевном
смятении, одной рукой упиралась в
сиденье, а другой барабанила по столу в
такт своим негодующим репликам. Все
трое были в трауре по Кларе, уже
отошедшей в другой мир, бледны и вне
себя от волнения.
Что же там, собственно, происходило?
Нечто непостижимое, страшное до ужаса,
то, что самим участникам казалось
чудовищным и невероятным: ссора, бурное
столкновенье между матерью и сыном!
Был душный августовский вечер. Через
десять дней после того, как сенатор со
всевозможными
предосторожностями
передал консульше письма Зиверта и
Клары Тибуртиусов, ему на долю выпала
тяжелая задача - сообщить ей о смерти
дочери. Сам он тотчас же уехал на
похороны в Ригу и вернулся вместе со
своим зятем Тибуртиусом, который провел
несколько дней в семействе покойной
жены и даже навестил Христиана в
Гамбурге. И вот сейчас, когда пастор уже
два дня как отбыл на родину, консульша,
сильно робея, сообщила сыну это известие.
- Сто двадцать семь тысяч пятьсот марок!
- воскликнул он, всплескивая руками. Если бы речь шла только о приданом пусть бы уж у него остались эти
восемьдесят тысяч, хотя у них и не было
детей! Но наследство! Отдать ему
наследственную долю Клары! И ты даже
меня не спросила! Проделала все за моей
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Gerechtigkeit widerfahren! Konnte ich denn
anders? Konnte ich es denn?!... Sie, die nun
bei Gott und all dem entrückt ist, sie schreibt
mir von ihrem Sterbebette aus... mit Bleistift...
mit zitternder Hand... 'Mutter', schreibt sie,,
wir werden uns hier unten niemals
wiedersehen, und dies sind, das fühle ich so
deutlich, meine letzten Zeilen... Mit meinem
letzten Bewußtsein schreibe ich sie, das
meinem Manne gilt... Gott hat uns nicht mit
Kindern gesegnet; aber was mein gewesen
wäre, wenn ich Dich überlebt hätte, laß es,
wenn Du mir dereinst dorthin nachfolgst - laß
es ihm zufallen, damit er es zu seinen Lebzeiten genieße! Mutter, es ist meine letzte
Bitte... die Bitte einer Sterbenden... Du wirst
sie mir nicht abschlagen... ' Nein, Thomas! ich
habe sie ihr nicht abgeschlagen; ich konnte es
nicht! Ich habe ihr depeschiert, und sie ist in
Frieden hinübergegangen... " Die Konsulin
weinte heftig.
„Und man gönnt mir nicht eine Silbe! Man
verheimlicht mir alles! Man geht über mich
hinweg!" wiederholte der Senator.
„Ja, ich habe geschwiegen, Thomas; denn ich
fühlte, daß ich die letzte Bitte meines
sterbenden Kindes erfüllen mußte ... und ich
weiß, daß du versucht hättest, es mir zu verbieten!"
„Ja! bei Gott! Das hätte ich!"
„Und du hättest das Recht nicht dazu gehabt,
denn drei meiner Kinder sind einig mit mir!"
„Oh, mich dünkt, meine Meinung wiegt die
zweier Damen und eines maroden Narren
auf... "
„Du sprichst so lieblos von deinen
Geschwistern wie hart zu mir!"
„Clara war eine fromme, aber unwissende
Frau, Mutter! Und Tony ist ein Kind - das
übrigens bis zur Stunde ebenfalls nichts
gewußt hat, denn es hätte ja zur Unzeit
geplaudert, nicht wahr? Und Christian?... Ja,
er hat sich Christians Einwilligung verschafft,
dieser Tiburtius... Wer hätte dergleichen von
ihm erwartet?!... Weißt du noch nicht, begreifst du noch nicht, was er ist, dieser
471
спиной!..
- Томас, бога ради, будь же справедлив!
Как, ну как я могла... поступить иначе?..
Она - та, что теперь в царствии небесном,
что отошла от всего земного... она пишет
мне со смертного одра дрожащей рукой,
карандашом... "Мама, - пишет она, - здесь
мы уже не увидимся. Я чувствую, знаю,
что это мои последние строки... В моем
угасающем сознании одна только мысль,
мысль о муже... Господь не благословил
нас детьми. Но то, что стало бы _моим_,
будь мне суждено пережить тебя, оставь
это, когда придет твой час последовать за
мной, моему мужу, мама. Это моя
последняя просьба, просьба умирающей...
Ты мне не откажешь". Да, Томас, я ей не
отказала, не могла отказать! Я ей
телеграфировала, и она почила с миром...
Консульша разрыдалась.
- И мне не говорят ни слова! От меня все
скрывают! Все проделывают за моей
спиной! - снова воскликнул сенатор.
- Да, я смолчала, Томас. Я чувствовала,
что должна исполнить последнюю просьбу
умирающей дочери, и знала, что ты
попытаешься этому воспрепятствовать!
- Да, видит бог, я бы не допустил!
- И ты не имел бы на это права, потому
что трое из моих детей согласны со мной!
- О, я полагаю, что мое мнение стоит
мнения двух дам и одного слабоумного...
- Ты так враждебно говоришь о брате и
так жестоко обходишься со мной?!
- Клара была благочестивая, но ничего не
смыслящая женщина, мама! А Тони ребенок, и она тоже ничего не знала до
последней минуты, иначе бы уж она
проговорилась.
Правда,
Тони?
А
Христиан?.. Да, конечно, он заручился
согласием Христиана, этот Тибуртиус! Вот
уж от кого не ожидал такой прыти!..
Неужели ты еще не поняла, не раскусила
472
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ingeniöse Pastor? Ein Wicht ist er! Ein
Erbschleicher... !"
„Schwiegersöhne sind immer Filous", sagte
Frau Perma-neder mit dumpfer Stimme.
„Ein Erbschleicher! Was tut er? Er fährt nach
Hamburg, er setzt sich an Christians Bett und
redet auf ihn ein. 'Ja!' sagt Christian. Ja,
Tiburtius. Gott befohlen. Haben Sie einen
Begriff von der Qual in meiner linken Seite?...
' Oh, Dummheit und Schlechtigkeit sind
gegen mich verschworen -!" Und der Senator
- außer sich, an das Schmiedeeisengitter der
Ofennische gelehnt - drückte seine beiden
verschlungenen Hände gegen die Stirn.
этого хитроумного пастора? Кто он?
Пройдоха! Авантюрист!..
- Все зятья мошенники! - глухо
проговорила г-жа Перманедер.
- Авантюрист! И на какие штуки
пускается! Поехал в Гамбург, уселся у
кровати Христиана и давай его морочить!
"Конечно, - говорит Христиан, - конечно,
Тибуртиус! Бог в помощь! Понимаете ли
вы, какую муку я терплю, вот здесь, с
левой стороны..." О, видно, глупость и
подлость вступили в заговор против меня!
- И сенатор, дрожа от гнева и зябко
прислонясь к печке, поднес ко лбу
сплетенные пальцы обеих рук.
Такой взрыв негодования не был вызван
обстоятельствами! Нет, не эти сто
двадцать семь тысяч пятьсот марок
привели сенатора в состояние, в каком
никто и никогда его раньше не видывал!
Объяснялось
это
тем,
что
его
распаленному воображению случай с
наследственной долей Клары представился
еще одним звеном в цепи поражений и
унизительных
неудач,
которые
он
последнее время терпел в коммерческих и
общественных делах. Все не ладилось, все
шло вразрез с его волей и желаниями! А
теперь еще и в отчем доме важнейшие
решения принимаются "за его спиной"!..
Неужели какому-то рижскому пастору
удалось одурачить его! Он бы сумел этому
воспротивиться, но его просто не
поставили в известность! Все совершилось
без его участия! Ему казалось, что прежде
этого не могло бы случиться, что события
_не посмели бы_ принять такой оборот!
Его вера в свое счастье, в свои силы, в свое
будущее претерпела новый удар. И сейчас,
в этой сцене с матерью и сестрой,
обнаружилась
вся
его
внутренняя
слабость, все его отчаяние.
Dieser Paroxysmus von Entrüstung entsprach
nicht den Umständen! Nein, es waren nicht
diese 127500 Kurantmark, die ihn in einen
Zustand versetzten, wie ihn noch niemals
irgend jemand an ihm beobachtet hatte! Es
war vielmehr dies, daß in seinem vorher
schon gereizten Empfinden sich auch dieser
Fall noch der Kette von Niederlagen und
Demütigungen anreihte, die er während der
letzten Monate im Geschäft und in der Stadt
hatte erfahren müssen... Nichts fügte sich
mehr! Nichts ging mehr nach seinem Willen!
War es so weit gekommen, daß man im Hause
seiner
Väter
in
den
wichtigsten
Angelegenheiten „über ihn hinwegging"... ?
Daß ein Rigaer Pastor ihn rücklings
übertölpelte?... Er hätte es verhindern können,
aber sein Einfluß war gar nicht erprobt worden! Die Ereignisse waren ohne ihn ihren
Gang gegangen! Aber ihm schien, daß das
früher nicht hätte geschehen können, daß es
früher nicht gewagt haben würde zu
geschehen! Es war eine neue Erschütterung
des eigenen Glaubens an sein Glück, seine
Macht, seine Zukunft... Und es war nichts als
seine innere Schwäche und Verzweiflung, die
vor Mutter und Schwester während dieses
Auftrittes hervorbrach.
Frau Permaneder stand auf und umarmte ihn.
Госпожа Перманедер встала и обняла
„Tom", sagte sie, „beruhige dich doch! Komm брата.
doch zu dir! Ist es so schlimm? Du machst - Том, - воскликнула она, - успокойся,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
473
dich ja krank! Tiburtius braucht ja nicht gar so
lange zu leben... und nach seinem Tode fällt ja
das Erbteil an uns zurück! Und es soll ja auch
geändertwer-den, wenn du willst! Kann es
nicht geändert werden, Mama?"
Die Konsulin antwortete nur mit Schluchzen.
„Nein... ach nein!" sagte der Senator, indem
er sich zusammenraffte und mit der Hand eine
schwach ablehnende Geste beschrieb. „Es ist,
wie es ist. Meint ihr, ich werde in die Gerichte
laufen und gegen meine Mutter prozessieren,
um dem internen Skandal einen öffentlichen
hinzuzufügen? Es gehe, wie es will... ", schloß
er und ging mit erschlafften Bewegungen zur
Glastür, wo er noch einmal stehenblieb.
„Nur glaubt nicht, daß es zum besten mit uns
steht", sagte er gedämpft. „Tony hat 80 000
Kurantmark verloren... und Christian hat
außer seiner Mitgift von 50 000, die er vertan,
schon an die 30 000 Vorschuß verbraucht...
die sich vermehren werden, da er ohne
Verdienst ist und eine Kur in Oeyn-hausen
gebrauchen wird... Nun fällt nicht nur Claras
Mitgift für immer, sondern dereinst auch ihr
ganzer Vermögensanteil für unbestimmbare
Zeit aus der Familie hinaus... Und die
Geschäfte gehen schlecht, sie gehen zum
Verzweifeln, genau seit der Zeit, daß ich mehr
als Hunderttausend an mein Haus gewandt
habe... Nein, es steht nicht gut um eine
Familie, in der Veranlassung gegeben wird zu
Auftritten, wie dieser hier. Glaubt mir - glaubt
mir das eine: Wäre Vater am Leben, wäre er
hier bei uns zugegen: er würde die Hände
falten und uns alle der Gnade Gottes
empfehlen. "
Achtes Kapitel
приди в в себя! Разве это так уж страшно?
Ты себя доведешь до болезни! Ведь не
обязательно же этому Тибуртиусу бог
знает как долго жить. А после его смерти
наследство Клары вернется к нам. Кроме
того, можно все изменить, если ты так
настаиваешь. Ведь еще не поздно, мама?
Консульша в ответ только всхлипнула.
- Нет! Ах, нет! - сказал сенатор, стараясь
успокоиться, и безнадежно махнул рукой. Будь по-вашему! Неужели вы думаете, что
я начну бегать по судам и заведу тяжбу с
собственной матерью, чтобы к домашнему
скандалу прибавить еще и общественный?
Будь что будет! - заключил он и устало
пошел к двери, но на пороге остановился. Не воображайте только, что наши дела так
уж хороши, - негромко сказал он. - Тони
потеряла восемьдесят тысяч марок.
Христиан, кроме своей части - пятидесяти
тысяч, истратил уже около тридцати - из
наследства... и еще истратит, потому что
он сейчас без места и ему надо лечиться в
Эйнхаузене... А теперь не только приданое
Клары пошло прахом, но и ее
наследственная доля бог весть на сколько
времени изъята из капитала... А дела
плохи, ужас как плохи - с того самого
времени, как я истратил больше ста тысяч
на свой дом... Да и чего можно ждать
хорошего в семье, где происходят такие
сцены. Поверьте мне: будь сейчас жив
отец, он бы молитвенно сложил руки и
вверил нас милосердию божьему.
Krieg und Kriegsgeschrei, Einquartierung und
Geschäftigkeit! Preußische Offiziere bewegen
sich in der parkettierten Zimmerflucht der
Bel-Etage von Senator Buddenbrooks neuem
Hause, küssen der Hausdame die Hände und
werden von Christian, der von Oeynhausen
zurückgekehrt ist, in den Klub eingeführt,
während im Mengstraßenhause Mamsell
Война, бранные клики, постои, суета!
Прусские офицеры расхаживают по
навощенному паркету парадных комнат в
новом доме сенатора Будденброка и
целуют
руки
хозяйке.
Христиан,
вернувшийся из Эйнхаузена, водит их в
местный клуб. А в доме на Менгштрассе
мамзель Зеверин, Рикхен Зеверин, новая
8
474
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Severin, Riekchen Severin, der Konsulin neue
Jungfer, zusammen mit den Mädchen eine
Menge Matratzen in das „Portal", das alte
Gartenhaus, schleppt, das voll von Soldaten
ist.
Gewimmel, Verstörung und Spannung
überall! Die Mannschaften ziehen zum Tore
hinaus, neue rücken ein, überfluten die Stadt,
essen, schlafen, erfüllen die Ohren der Bürger
mit Trommelwirbeln, Trompetensignalen und
Kommandorufen und marschieren wieder ab.
Königliche
Prinzen
werden
begrüßt;
Durchmarsch folgt auf Durchmarsch. Dann
Stille und Erwartung.
Im Spätherbst und Winter kehren die Truppen
siegreich
zurück,
werden
wiederum
einquartiert und ziehen unter den Hochrufen
der aufatmenden Bürger nach Hause. - Friede.
Der kurze, ereignisschwangere Friede von 65.
Und zwischen zwei Kriegen, unberührt und
ruhevoll
in
den
Falten
seines
Schürzenkleidchens und dem Gelock seines
weichen Haares, spielt der kleine Johann im
Garten am Springbrunnen oder auf dem
„Altan", der eigens für ihn durch eine kleine
Säulenestrade vom Vorplatz der zweiten
Etage abgetrennt ist, die Spiele seiner
viereinhalb Jahre... Diese Spiele, deren Tief
sinn und Reiz kein Erwachsener mehr zu
verstehen vermag, und zu denen nichts weiter
nötig ist als drei Kieselsteine oder ein Stück
Holz, das vielleicht eine Löwenzahnblüte als
Helm trägt: vor allem aber die reine, starke,
inbrünstige, keusche, noch unverstörte und
uneinge-schüchterte
Phantasie
jenes
glückseligen Alters, wo das Leben sich noch
scheut, uns anzutasten, wo noch weder Pflicht
noch Schuld Hand an uns zu legen wagt, wo
wir sehen, hören, lachen, staunen und träumen
dürfen, ohne daß noch die Welt Dienste von
uns verlangt... wo die Ungeduld derer, die wir
doch lieben möchten, uns noch nicht nach
Anzeichen und ersten Beweisen quält, daß wir
diese Dienste mit Tüchtigkeit werden leisten
домоправительница
консульши,
перетаскивает вместе с горничными целые
груды матрацев в "портал", старинный
садовый домик, где битком набито
солдатами.
Повсюду сутолока, беспорядок, тревога.
Воинские части выходят из Городских
ворот, другие вступают им на смену,
наводняют город, едят, спят, оглушают
горожан барабанным боем, трубными
звуками, командными выкриками и снова
уходят. В город въезжают принцы
королевской крови, маршируют войска.
Потом опять тишина, ожидание.
Поздней осенью и в начале зимы войска,
возвратившись
с
победой,
опять
размещаются по квартирам. И, наконец,
под
ликующие
крики
облегченно
вздохнувших горожан уходят восвояси мир,
кратковременный,
чреватый
событиями, мир 1865 года! (*50)
В промежутке между двумя войнами (*51)
маленький Иоганн, ничего не ведающий,
безмятежный, в широком платьице, с
рассыпанными по плечам шелковистыми
локонами, играет в саду у фонтана или на
"балконе", который устроили для него,
огородив балюстрадой часть площадки
второго этажа. Играет в игры под стать
своим четырем с половиной годам - игры,
глубокомыслие и прелесть которых уже не
в состоянии понять ни один взрослый и
для которых не требуется ничего, кроме
нескольких камешков или деревянной
дощечки с насаженным на нее цветком
львиного зева, изображающим шлем. Здесь
нужна чистая, пылкая, непорочная, не
знающая тревог и страха фантазия этих
счастливых лет, когда еще ни сознание
долга, ни сознание вины не посмели
коснуться нас своей суровой рукой, когда
мы вправе смотреть, слушать, смеяться,
дивиться и мечтать без того, чтобы
окружающий мир требовал от нас взамен
служения ему, и когда те, кого мы
безотчетно любим, еще не требуют от нас
Thomas Mann BUDDENBROOKS
können... Ach, nicht lange mehr, und
plumper Übermacht wird alles über
herfallen, um uns zu vergewaltigen,
exerzieren, zu strecken, zu kürzen,
verderben...
mit
uns
zu
zu
Große Dinge geschahen, während Hanno
spielte. Der Krieg entbrannte, der Sieg
schwankte und entschied sich, und Hanno
Buddenbrooks Vaterstadt, die klug zu
Preußen gestanden hatte, blickte nicht ohne
Genugtuung auf das reiche Frankfurt, das
seinen Glauben an Österreich bezahlen mußte,
indem es aufhörte, eine Freie Stadt zu sein.
Bei dem Fallissement einer Frankfurter
Großfirma aber, im Juli, unmittelbar vor
Eintritt des Waffenstillstandes, verlor das
Haus Johann Buddenbrook mit einem Schlage
die runde Summe von 20 000 Talern Kurant.
ACHTER TEIL
Erstes Kapitel
Wenn Herr Hugo Weinschenk, seit einiger
Zeit Direktor im Dienste der Städtischen
Feuerversicherungsgesellschaft, mit seinem
geschlossenen Leibrock, seinem schmalen,
schwarzen, auf männliche und ernste Art in
die
Mundwinkel
hineingewachsenen
Schnurrbart und seiner etwas hängenden
Unterlippe, wiegenden und selbstbewußten
Schrittes über die große Diele schritt, um sich
von den vorderen Bureaus in die hinteren zu
begeben, wobei er seine beiden Fäuste vor
sich hertrug und die Ellenbogen in legerer
Weise an den Seiten bewegte, bot er das Bild
eines
tätigen,
wohlsituierten
und
imponierenden Mannes.
Andererseits war Erika Grünlich, nun
zwanzigjährig,
ein
großes,
erblühtes
Mädchen, frischfarbig und hübsch vor Gesundheit und Kraft. Führte der Zufall sie die
Treppe hinab oder an das obere Geländer,
wenn eben Herr Weinschenk des Weges kam
- und der Zufall tat dies nicht selten -, so
475
доказательств, что мы со временем будем
добросовестно служить миру сему... Ах!
Еще недолго, и все эти обязанности, тяжко
обрушившись на нас, начнут чинить над
нами насилие, поучать нас житейской
мудрости, ломать, корежить и портить
нас...
Покуда Ганно играл, свершились большие
события. Вспыхнула война, победа
заколебалась на чаше весов - и
определилась. Родной город Ганно
Будденброка, разумно примкнувший к
Пруссии, стал с удовлетворением взирать
на богатый Франкфурт, заплативший своей
независимостью за веру в Австрию (*52).
Но в связи с крахом одной франкфуртской
оптовой фирмы торговый дом "Иоганн
Будденброк" за один день потерял
немалую сумму - двадцать тысяч талеров!
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
1
Когда г-н Гуго Вейншенк, с недавнего
времени
назначенный
одним
из
директоров
городского
общества
страхования от огня, - мужчина с черными
усиками и несколько отвисшей нижней
губой, в сюртуке, застегнутом на все
пуговицы, - переходил тяжелым и важным
шагом из одного конторского помещения в
другое, оттопырив локти и сжав руки в
мощные
кулаки,
он
производил
впечатление
человека
бесспорно
энергичного и преуспевающего.
Эрике
Грюнлих
уже
исполнилось
двадцать лет. Рослая, цветущая девушка, с
ярким румянцем на щеках, она была
красива красотой молодости. Если Эрика
случайно спускалась с лестницы или
стояла на верхней площадке, когда г-н
Вейншенк выходил из конторы, - а
476
Thomas Mann BUDDENBROOKS
nahm der Direktor den Zylinder von seinem
kurzen, schwarzen Haupthaar, das an den
Schläfen schon zu ergrauen begann, wiegte
sich stärker in der Taille seines Gehrockes
und begrüßte das junge Mädchen mit einem
erstaunten und bewundernden Blick seiner
kühn umherschweifenden, braunen Augen...
worauf Erika davonlief, sich irgendwo auf
eine Fensterbank setzte und vor Ratlosigkeit
und Verwirrung eine Stunde lang weinte.
Fräulein Grünlich war unter Therese
Weichbrodts
Obhut
in
Züchten
herangewachsen, und ihre Gedanken gingen
nicht weit. Sie weinte über Herrn
Weinschenks Zylinder, die Art, mit der er bei
ihrem Anblick seine Brauen emporzucken und
wieder fallen ließ, seine höchst königliche
Haltung und seine balancierenden Fäuste. Ihre
Mutter inzwischen, Frau Per-maneder, sah
weiter.
Die Zukunft ihrer Tochter bekümmerte sie
seit Jahren, denn Erika war, verglichen mit
anderen heiratsfähigen Mädchen, ja im
Nachteile. Frau Permaneder verkehrte nicht
nur nicht in der Gesellschaft, sie lebte in
Feindschaft mit ihr. Die Annahme, daß man
sie in den ersten Kreisen auf Grund ihrer
zweimaligen Scheidung als minderwertig
betrachte, war ihr ein wenig zur fixen Idee
geworden, und sie sah Verachtung und
Gehässigkeit da, wo wahrscheinlich oft nichts
als
Gleichgültigkeit
vorhanden
war.
Wahrscheinlich zum Beispiel würde Konsul
Hermann Hagenström, dieser freisinnige und
loyale Kopf, den der Reichtum heiter und
wohlwollend machte, sie auf der Straße
gegrüßt haben, wenn der Blick, mit dem sie
zurückgeworfenen Hauptes an seinem
Gesichte
vorbeisah,
diesem
„Gänseleberpastetengesicht", das sie, mit
einem ihrer starken Worte, „haßte wie die
Pest", es ihm nicht aufs strengste verboten
hätte. So kam es, daß auch Erika der Sphäre
ihres Onkels, des Senators, durchaus
fernstand, daß sie keine Bälle besuchte und
Herrenbekanntschaften zu machen sich ihr
случайность эта повторялась довольно
часто, - он приподнимал цилиндр над
своей короткой черной шевелюрой, уже
начинавшей
седеть на
висках, и
приветствовал
молодую
девушку
изумленным, восторженным взглядом
своих нагловатых глаз. Она же немедленно
убегала,
садилась
где-нибудь
на
подоконник и с добрый час плакала от
растерянности и смущения.
Эрика выросла под строгой опекой Зеземи
Вейхбродт и мало что смыслила в жизни.
Она плакала над цилиндром г-на
Вейншенка, над его манерой при встрече с
ней высоко поднимать и тотчас же
опускать брови, над его величавой осанкой
и сжатыми кулаками.
Госпожа Перманедер отличалась куда
большей
дальновидностью.
Будущее
дочери уже годами тревожило ее, ибо по
сравнению с другими девицами на выданье
Эрика
находилась
в
невыгодном
положении. Г-жа Перманедер не только не
ездила в свет, но пребывала с ним в
неукротимой вражде. Мысль, что в
высших кругах ею пренебрегают из-за ее
двукратного развода, превратилась у нее в
своего рода навязчивую идею. Она
усматривала презренье и неприязнь там,
где, по всей вероятности, не было ничего,
кроме безразличия. Трудно, например,
предположить, чтобы консул Герман
Хагенштрем, этот свободомыслящий и
неизменно лояльный человек, которого
богатство к тому же сделало добродушным
и благожелательным, не поклонился бы ей
при встрече, если бы его не останавливал
ее высокомерный взгляд, если бы она так
очевидно не презирала этого "пожирателя
гусиных печенок, ненавистного ей, словно
чума", как она выражалась. Так и вышло,
что Эрика тоже осталась чуждой светской
жизни, протекавшей в доме у ее дяди,
сенатора, не ездила на балы и почти не
имела случаев приобретать знакомства.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
wenig Gelegenheit bot.
Dennoch war es, besonders seit sie selbst, wie
sie sagte, „abgewirtschaftet" hatte, Frau
Antoniens heißester Wunsch, daß ihre Tochter
die Hoffnungen erfüllen möge, die ihr, der
Mutter, fehlgeschlagen, und eine Heirat
machen, welche, vorteilhaft und glücklich, der
Familie zur Ehre gereichen und die Schicksale
der Mutter vergessen lassen würde. In erster
Linie ihrem älteren Bruder gegenüber, der in
letzter Zeit so geringe Hoffnungsfreudigkeit
an den Tag legte, sehnte Tony sich nach
einem Beweise, daß das Glück der Familie
noch nicht erschöpft, daß sie keineswegs
schon am Ende angelangt sei... Ihre zweite
Mitgift, die 17000 Taler, die Herr Permaneder
mit so viel Kulanz wieder herausgegeben
hatte, lagen für Erika bereit, und kaum hatte
Frau Antonie, scharfäugig und erfahren, die
zarte Verbindung bemerkt, die sich zwischen
ihrer Tochter und dem Direktor angesponnen
hatte, als sie schön den Himmel mit Gebeten
anzugehen begann, Herr Weinschenk möge
Visite machen.
Er tat es. Er erschien in der ersten Etage, ward
von den drei Damen, Großmutter, Tochter
und Enkelin, empfangen, plauderte zehn
Minuten lang und versprach, nachmittags um
die Kaffeezeit einmal zu zwangloser
Unterhaltung wiederzukommen.
Auch das geschah, und man lernte einander
kennen. Der Direktor war aus Schlesien
gebürtig, woselbst sein alter Vater noch lebte;
seine Familie indes schien nicht in Betracht zu
kommen und Hugo Weinschenk vielmehr ein
Selfmademan zu sein. Er besaß das nicht
angeborene, nicht ganz sichere, etwas
übertriebene
und
etwas
mißtrauische
Selbstbewußtsein eines solchen, seine Formen
waren nicht eben vollkommen und seine
Konversation von Herzen ungewandt.
Übrigens zeigte sein etwas kleinbürgerlich
geschnittener Gehrock einige blanke Stellen,
seine Manschetten mit den großen Jettknöpfen
waren nicht ganz frisch und sauber, und am
Mittelfinger der linken Hand war infolge
477
Тем не менее г-жа Антония, после того
как она, по собственному утверждению,
"свое отжила", больше всего мечтала,
чтобы для дочери сбылись надежды, столь
жестоко обманувшие мать; мечтала
счастливо и выгодно пристроить ее - так,
чтобы замужество Эрики сделало честь
семье и заставило бы всех позабыть злую
участь матери. Но прежде всего Тони
жаждала доказать старшему брату, в
последнее время столь безнадежно
смотревшему на жизнь, что счастье не
вовсе ушло из их семьи, что не все уже
кончено... Ее второе приданое - семнадцать
тысяч талеров, - с такой бескорыстной
готовностью
возвращенное
г-ном
Перманедером, было отложено для Эрики.
И едва только зоркая и многоопытная г-жа
Антония заметила чуть уловимую связь,
установившуюся между ее дочерью и
директором Вейншенком, как уже начала
донимать господа бога мольбами, чтобы гн Вейншенк нанес им визит.
Он это сделал: поднялся во второй этаж,
где его приняли три дамы - бабушка, дочь
и внучка, поговорил с ними минут десять и
обещал опять как-нибудь зайти после
обеда на чашку кофе.
Обещанье свое г-н Вейншенк сдержал, и
знакомство завязалось. Директор был
родом из Силезии, где и сейчас еще жил
его старик отец; но семья, видимо, для
него значила не много, - г-н Вейншенк
был, что называется, self made man
[человек, преуспевший без посторонней
помощи (англ.)]. Отсюда и его манера
держаться с чувством собственного
достоинства, иногда даже несколько
чрезмерным, но притом - не совсем
уверенная, немного недоверчивая, без
светского лоска и, особенно в разговоре,
очень уж простодушная. К тому же его
сюртук, неважно сшитый, местами
лоснился, а манжеты с большими
агатовыми запонками всегда выглядели не
478
Thomas Mann BUDDENBROOKS
irgendeines Unglücksfalles der Nagel völlig
verdorrt und kohlschwarz... ein ziemlich unerfreulicher Anblick, der aber nicht hinderte,
daß
Hugo
Weinschenk
ein
hochachtungswerter, fleißiger, energischer
Mensch mit 12000 Kurantmark jährlicher
Einkünfte und in Erika Grünlichs Augen
sogar ein schöner Mann war.
Frau Permaneder hatte rasch die Lage
überblickt und abgeschätzt. Sie sprach sich
gegen die Konsulin und den Senator offen
darüber aus. Es war klar, daß die Interessen
sich entgegenkamen und sich ergänzten.
Direktor Weinschenk war, wie Erika, ohne
jegliche gesellschaftliche Verbindung; die
beiden
waren
geradezu
aufeinander
angewiesen und von Gott ersichtlich
füreinander bestimmt. Wollte der Direktor,
der sich den Vierzig näherte, und dessen
Haupthaar sich zu melieren begann, einen
Hausstand gründen, was seiner Stellung
zukam und seinen Verhältnissen entsprach, so
eröffnete ihm die Verbindung mit Erika
Grünlich den Eintritt in eine der ersten
Familien der Stadt und war geeignet, ihn in
seinem Berufe zu fördern, in seiner Position
zu befestigen. Was aber Erikas Wohlfahrt
betraf, so durfte Frau Permaneder sich sagen,
daß wenigstens ihre eigenen Schicksale in
diesem Falle ausgeschlossen seien. Mit Herrn
Permaneder wies Hugo Weinschenk nicht die
geringste Ähnlichkeit auf, und von Ben-dix
Grünlich unterschied er sich durch seine
Eigenschaft als solid situierter Beamter mit
festem Gehalt, die eine weitere Karriere nicht
ausschloß.
Mit einem Worte: es war auf beiden Seiten
viel
guter
Wille
vorhanden,
die
Nachmittagsbesuche Direktor Wein-schenks
wiederholten sich in rascher Folge, und im
Januar -dem Januar des Jahres 1867 gestattete er sich, mit einigen kurzen,
männlichen und geraden Worten um Erika
совсем свежими; на среднем пальце левой
руки у него был черный, наполовину
сошедший ноготь - следствие какого-то
несчастного случая. Внешние данные,
казалось
бы,
не
слишком
привлекательные! Но тем не менее г-н
Вейншенк был человек, заслуживающий
всяческого
уважения,
усердный,
энергичный, с двенадцатью тысячами
годового дохода, а в глазах Эрики
Грюнлих - еще и красивый мужчина.
Госпожа Перманедер живо обозрела и
оценила положение. С консульшей и
сенатором она переговорила откровенно:
совершенно очевидно, что интересы обеих
сторон сходятся и удачно дополняют друг
друга. Директор Вейншенк, так же как и
Эрика, не имеет никаких связей в
обществе. Нет, они прямо-таки созданы
друг для друга, самим господом богом
друг
другу
предназначены!
Если
начинающий лысеть директор, которому
уже под сорок, хочет зажить собственным
домом - что, конечно, вполне подобает ему
в его возрасте и при его имущественных
обстоятельствах, - то союз с Эрикой
Грюнлих, сделав его членом одной из
первых семей города, несомненно, будет
способствовать его карьере и значительно
упрочит его положение. Что же касается
благополучия Эрики, то тут у г-жи
Перманедер, по крайней мере, есть
уверенность, что дочь не повторит ее
судьбы: г-на Перманедера Гуго Вейншенк
ничем не напоминает, а от Бендикса
Грюнлиха отличается хотя бы уже своим
положением солидного служащего с
твердым окладом и с видами на будущее.
Короче говоря, наличие доброй воли с
обеих сторон и сильно участившиеся
визиты г-на Вейншенка привели к тому,
что в январе 1867 года он взял на себя
смелость без обиняков и, как подобает
мужчине, немногословно просить руки
Эрики Грюнлих.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Grün-lichs Hand zu bitten.
Von nun an gehörte er zur Familie, begann an
den Kindertagen teilzunehmen und ward von
den
Angehörigen seiner
Braut
mit
Zuvorkommenheit
aufgenommen.
Ohne
Zweifel empfand er sofort, daß er unter ihnen
nicht recht am Platze war; aber er verkleidete
dies Gefühl mit einer desto kühneren Haltung,
und die Konsulin, Onkel Justus, Senator
Buddenbrook - wenn auch nicht gerade die
Damen Buddenbrook aus der Breiten Straße waren
gegenüber
diesem
tüchtigen
Bureaumenschen, diesem gesellschaftlich
unerfahrenen Manne der harten Arbeit zu
taktvoller Nachsicht bereit.
Sie war vonnöten; denn immer wieder galt es,
mit einem belebenden und ablenkenden Worte
eine Stille zu verscheuchen, die sich an der
Familientafel im Eßsaale ausbreitete, wenn
etwa der Direktor sich in allzu neckischer Art
mit Erikas Wangen und Armen beschäftigte,
wenn er sich gesprächsweise erkundigte, ob
Orangenmarmelade eine Mehlspeise sei „Mehlschpeis" sagte er mit kecker Betonung , oder wenn er der Meinung Ausdruck gab,
„Romeo und Julia" sei ein Stück von
Schiller... Dinge, die er unter sorglosem
Händereiben, den Oberkörper schräg gegen
die Stuhllehne zurückgeworfen, mit vieler
Frische und Festigkeit hervorbrachte.
Am besten verständigte er sich mit dem
Senator, der über Politik und Geschäftliches
hin eine Unterhaltung mit ihm sicher zu
steuern wußte, ohne daß ein Unglück geschah.
Vollkommen verzweifelt aber gestaltete sich
sein Verhältnis zu Gerda Buddenbrook. Die
Persönlichkeit dieser Dame befremdete ihn in
solchem Grade, daß er außerstande war, einen
auch nur für zwei Minuten ausreichenden
Gesprächsstoff für sie zu finden. Da er wußte,
daß sie die Violine spielte, und diese Tatsache
starken Eindruck auf ihn gemacht hatte, so
beschränkte er sich darauf, bei jedem
Zusammentreffen am Donnerstag aufs neue
die scherzhafte Frage an sie zu richten: „Wie
geht's der Geige?" - Nach dem dritten Male
479
Отныне он уже вошел в семью, стал
участвовать в "детских днях" и был
любезно
принимаем
родственниками
невесты. Без сомнения, он сразу же
почувствовал себя здесь не ко двору и,
чтобы скрыть это чувство, стал держаться
еще развязнее, но консульша, дядя Юстус,
сенатор Будденброк - о дамах Будденброк
с Брейтенштрассе этого, правда, нельзя
было сказать - проявляли великодушную
снисходительность к этому усердному
служаке, к представителю сурового труда,
не обученному тонкостям обхождения.
А снисходительность была здесь более
чем уместна. Как часто требовалось,
например,
каким-нибудь
удачно
вставленным
замечанием
прервать
неловкое молчание, воцарявшееся в
большой столовой, когда директор
проявлял слишком уж резвый интерес к
щечкам и плечам Эрики или осведомлялся,
не мучное ли кушанье апельсиновый
шербет ("муч-ное", - смачно произносил
он), или заявлял во всеуслышанье, что
"Ромео и Джульетта" пьеса Шиллера. Все
это он высказывал с величайшим
апломбом и беззастенчивостью, весело
потирая руки и сидя на стуле как-то боком.
Глаже всего у него проходили беседы с
сенатором, который умело направлял
разговор на политические и деловые
вопросы, тем самым отдаляя возможность
катастрофы. Но с Гердой Будденброк
отношения у г-на Вейншенка никак не
налаживались. Личность этой дамы до
такой степени подавляла его, что ему не
удавалось и двух минут проговорить с
нею. Зная, что Герда играет на скрипке обстоятельство, которое произвело на него
чрезвычайное впечатление, - он при
встрече с нею по "четвергам" всякий раз
ограничивался одним шутливым вопросом:
"Ну, как поживает ваша скрипка?" На
третий раз сенаторша предпочла совсем
480
Thomas Mann BUDDENBROOKS
aber bereits enthielt die Senatorin sich jeder
Antwort hierauf.
Christian seinerseits pflegte seinen neuen
Verwandten mit gekrauster Nase zu
beobachten und am nächsten Tage sein
Benehmen und seine Sprechweise eingehend
nachzuahmen. Der zweite Sohn des seligen
Konsuls Johann Buddenbrook war in
Oeynhausen von seinem Gelenkrheumatismus
genesen; aber eine gewisse Steifheit der
Glieder dauerte noch fort, und die periodische
„Qual" in seiner linken Seite - dort, wo „alle
Nerven zu kurz" waren - sowie die sonstigen
Störungen, denen er sich ausgesetzt fühlte:
Atmungsund
Schluckbeschwerden,
Unregelmäßigkeiten des Herzens und
Neigung zu Lähmungserscheinungen oder
Furcht davor - waren keineswegs aus der Welt
geschafft. Auch war sein Äußeres kaum
dasjenige eines Mannes, der erst am Ende der
Dreißiger steht. Sein Schädel war vollständig
entblößt; nur am Hinterkopf und an den
Schläfen stand noch ein wenig seines dünnen,
rötlichen Haares, und seine kleinen, runden
Augen,
die
mit
unruhigem
Ernste
umherschweiften, lagen tiefer als jemals in
ihren Höhlen. Gewaltiger aber auch und
knochiger als jemals sprang seine große,
gehöckerte Nase zwischen den hageren und
fahlen Wangen hervor, über dem dichten,
rotblonden Schnurrbart, der den Mund
überhing... Und die Hose aus durablem und
elegantem englischen Stoff umschlotterte
seine dürren, gekrümmten Beine.
Seit seiner Heimkehr bewohnte er wie
ehemals ein Zimmer am Korridor der ersten
Etage im Hause seiner Mutter, hielt sich
jedoch mehr im Klub als in der Mengstraße
auf, denn dort wurde ihm das Leben nicht sehr
angenehm gemacht. Riekchen Severin
nämlich, Ida Jungmanns Nachfolgerin, die
nun die Dienstboten der Konsulin regierte und
den Hausstand führte, ein untersetztes,
siebenundzwanzigjähriges Geschöpf vom
Lande, mit roten, gesprungenen Wangen und
aufgeworfenen Lippen, hatte mit bäuerlichem
воздержаться от ответа.
Христиан имел обыкновение, сморщив
нос,
наблюдать
своего
нового
родственника и на следующий день в
подробностях воспроизводить его манеры
и
речи.
Младший
сын
консула
Будденброка излечился в Эйнхаузене от
своего суставного ревматизма, хотя
временами и ощущал еще некоторую
одеревенелость
рук
и
ног,
но
периодическая "мука" в левой стороне там, где у него все нервы были
"укорочены", так же как и прочие
недомогания, которым он был подвержен,
а именно: затрудненное дыханье и
глотанье, перебои в сердце и склонность к
параличным явлениям, - вернее, страх
перед таковыми, - отнюдь не были
устранены. Внешне он выглядел много
старше своих тридцати восьми лет. Голова
его окончательно облысела, только на
затылке и на висках еще торчали
жиденькие рыжие волосенки, а круглые
глаза, сумрачно и тревожно шныряющие
по сторонам, глубже ушли в орбиты. Зато
длинный горбатый нос теперь казался еще
костистее от впалых щек и еще больше
нависал над густыми рыжеватыми усами.
На тощих ногах Христиана нелепо
болтались брюки из прочной и элегантной
английской материи.
Вернувшись к матери, он жил в своей
прежней комнате, во втором этаже по
коридору,
но
в
клубе
проводил
значительно больше времени, чем на
Менгштрассе, потому что дома чувствовал
себя неуютно. Рикхен Зеверин, преемница
Иды Юнгман, заправлявшая теперь всем
хозяйством и прислугой консульши,
коренастая, краснощекая, толстогубая
двадцатисемилетняя
особа,
недавно
приехавшая из деревни и по-крестьянски
здравомыслящая, быстро сообразила, что с
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Sinn für Tatsachen erkannt, daß auf diesen
beschäftigungslosen Geschichtenerzähler, der
abwechselnd albern und elend war, und über
den die Respektsperson, der Senator, mit
erhobener Augenbraue hinwegsah, nicht viel
Rücksicht zu nehmen sei, und sie
vernachlässigte
ganz
einfach
seine
Bedürfnisse. „Je, Herr Buddenbrook!" sagte
sie. „Ich hab' nu keine Zeit für Ihnen!"
Worauf Christian sie mit krauser Nase
anblickte, als wollte er sagen: Schämst du
dich gar nicht?... und mit steifen Gelenken
seines Weges ging.
„Meinst du, ich habe immer eine Kerze?"
sagte er zu Tony. „Selten! Meistens muß ich
mit einem Streichholz zu Bette gehen... "
Oder er erklärte auch - denn das Taschengeld,
das seine Mutter ihm noch bewilligen konnte,
war gering -: „Schlechte Zeiten!... Ja, das war
früher alles anders! Was meinst du wohl?...
ich muß mir jetzt oft fünf Schillinge für
Zahnpulver leihen!"
„Christian!" rief Frau Permaneder. „Wie
unwürdig! Mit einem Streichholz! Fünf
Schillinge! Sprich doch wenigstens nicht
davon!" Sie war entrüstet, empört, in ihren
heiligsten Gefühlen beleidigt; allein das
änderte nichts...
Die fünf Schillinge für Zahnpulver entlieh
Christian von seinem alten Freunde Andreas
Gieseke, Doktor beider Rechte. Er hatte
Glück mit dieser Freundschaft, und sie ehrte
ihn; denn der Rechtsanwalt Gieseke, dieser
Suitier, der die Würde zu wahren wußte, war
im vergangenen Winter, als der alte Kaspar
Oeverdick sanft entschlummert war und
Doktor Langhals an seine Stelle gerückt war,
zum Senator erwählt worden. Seinen
Lebenswandel aber beeinflußte das nicht.
Man wußte, daß ihm, der seit seiner
Verheiratung mit einem Fräulein Huneus
inmitten der Stadt ein geräumiges Haus besaß,
auch in der Vorstadt Sankt Gertrud jene
kleine, grünbewachsene und behaglich
ausgestattete Villa gehörte, dievon einer noch
481
этим
праздным
болтуном,
иногда
забавным, но чаще просто жалким, на
которого сенатор - лицо почтенное - либо
смотрит, насмешливо вскинув бровь, либо
старается вовсе не смотреть, не стоит
особенно
считаться,
а
потому
беззастенчиво им пренебрегала.
- Ах, господин Будденброк, - говорила
Рикхен, - мне, ей-ей, не до вас!
В ответ Христиан смотрел на нее,
сморщив нос, как бы говоря: "И тебе не
стыдно?" - и удалялся своей деревянной
походкой.
- Может быть, ты воображаешь, что у
меня в комнате всегда есть свеча? жаловался он Тони. - Очень редко! Обычно
я просто чиркаю спички, чтобы добраться
до постели. - Или же, так как мать не очень
щедро ссужала его карманными деньгами,
заявлял: - Плохие времена! Раньше все
было по-другому! Ты пойми, что мне
иногда приходится брать взаймы пять
шиллингов на зубной порошок.
Христиан!
восклицала
г-жа
Перманедер. - Это ни на что не похоже!
Спички! Пять шиллингов! Ты бы уж лучше
молчал! - Она возмущалась, негодовала,
чувствовала себя оскорбленной, но ничего
от этого не менялось.
Пять шиллингов на зубной порошок
Христиан занимал у своего старого
приятеля Андреаса Гизеке, доктора обоих
прав. С этой дружбой Христиану повезло,
он мог бы гордиться ею, ибо адвокат
Гизеке, этот suitier, умевший постоять за
свое достоинство, прошлой зимой, после
того как мирно опочил старик Каспар
Эвердик и его место занял доктор
Лангхальс, был избран в сенаторы.
Впрочем, на его образе жизни это не
отразилось. Все знали, что, кроме
большого дома в городе, принадлежавшего
ему со времени женитьбы на мадемуазель
Хунеус, он был еще владельцем
маленькой, утопавшей в зелени, со вкусом
обставленной
виллы
в
предместье
482
Thomas Mann BUDDENBROOKS
jungen und außerordentlich hübschen Dame
unbestimmter Herkunft ganz allein bewohnt
ward. Über der Haustür prangte in zierlich
vergoldeten
Buchstaben
das
Wort
„Quisisana", und in der ganzen Stadt war das
friedliche Häuschen bekannt unter diesem
Namen, den man übrigens mit sehr weichen sund sehr getrübten a-Lauten sprach. Christian
Buddenbrook aber, als bester Freund des
Senators Gieseke, hatte sich Zutritt verschafft
in Quisisana, und er hatte dort auf die
nämliche Art reüssiert wie zu Hamburg bei
Aline
Puvogel
und
bei
ähnlichen
Gelegenheiten in London, in Valparaiso und
an so vielen anderen Punkten der Erde. Er
hatte „ein bißchen erzählt", er war „ein
bißchen nett" gewesen, und er verkehrte nun
in dem grünen Häuschen mit der gleichen
Regelmäßigkeit wie Senator Gieseke selbst.
Ob dies mit dem Wissen und Einverständnis
des letzteren geschah, das steht dahin; sicher
aber ist, daß Christian Buddenbrook in Quisisana ganz kostenlos dieselbe freundliche
Zerstreuung fand, die Senator Gieseke mit
dem schweren Gelde seiner Gattin bezahlen
mußte.
Kurze Zeit nach der Verlobung Hugo
Weinschenks mit Erika Grünlich machte der
Direktor seinem Schwager den Vorschlag, in
das Versicherungsbureau einzutreten, und in
der Tat arbeitete Christian vierzehn Tage lang
im Dienste der Brandkasse. Leider jedoch
zeigte sich dann, daß nicht allein die Qual in
seiner linken Seite, sondern auch seine
übrigen, schwer bestimmbaren Übel sich
hierdurch verstärkten, daß übrigens der
Direktor ein überaus heftiger Vorgesetzter
war, der gelegentlich eines Mißgriffes keinen
Anstand genommen hatte, seinen Schwager
einen „Seehund" zu nennen... und Christian
war genötigt, diesen Posten wieder zu
verlassen.
св.Гертруды, где в полном одиночестве
обитала еще молодая и необыкновенно
красивая дама, бог весть откуда сюда
явившаяся. Над дверьми виллы изящными
золотыми буквами была выведена надпись
"Квисисана" (*53). Под таким названием
она была известна всему городу. Христиан
Будденброк, в качестве лучшего друга
сенатора Гизеке, получил доступ в
"Квисисану" и там преуспел с помощью
тех же методов, что и в Гамбурге у Алины
Пуфогель, или в Лондоне, Вальпараисо и в
разных других точках земного шара. Он
"кое-что порассказал", "слегка приударил"
и с тех пор стал наведываться в зеленый
домик не реже самого сенатора Гизеке.
Происходило ли это с ведома и согласия
последнего,
или
нет,
осталось
невыясненным. Ясно было только, что
Христиан
Будденброк
безвозмездно
встречал в "Квисисане" любезный прием,
тогда как сенатору Гизеке приходилось
оплачивать его полновесной монетой из
капиталов своей супруги.
Вскоре после помолвки с Эрикой
Грюнлих Гуго Вейншенк предложил
своему будущему родственнику поступить
в страховое общество, и Христиан две
недели
честно
прослужил
делу
страхования от огня. К сожалению, однако,
выяснилось,
что
служба
самым
неблагоприятным образом отражается на
его здоровье: усилилась не только "мука" в
левой стороне, но и все прочие его трудно
поддающиеся
определению
недуги.
Вдобавок директор оказался не в меру
вспыльчивым начальником и из-за какойто пустяшной ошибки не постеснялся
назвать дядю своей невесты тюленем.
Одним словом, Христиану пришлось
отказаться и от этой должности.
Was aber Madame Permaneder anging, so war Зато мадам Перманедер была счастлива.
sie glücklieh, so äußerte ihre lichte Ее восторженное настроение прорывалось
Gemütsstimmung sich in Apercus wie diesem, даже в таких репликах, как: "Не все в этой
Thomas Mann BUDDENBROOKS
daß das irdische Leben doch hin und wieder
auch seine guten Seiten habe. Wahrhaftig, sie
erblühte aufs neue in diesen Wochen, die, mit
ihrer belebenden Geschäftigkeit, ihren
vielfältigen Plänen, ihren Wohnungssorgen
und ihrem Ausstattungsfieber, sie allzu
deutlich an die Zeit ihres eignen ersten
Verlöbnisses gemahnten, als daß sie sie nicht
verjüngt
und
mit
grenzenloser
Hoffnungsfreudigkeit erfüllt hätten. Viel von
dem graziösen Übermut ihrer Mädchentage
kehrte in ihre Mienen und ihre Bewegungen
zurück, ja, die Stimmung eines ganzen
Jerusalemsabends entweihte sie durch eine so
ausgelassene Fröhlichkeit, daß selbst Lea
Gerhardt das Buch ihres Vorfahren sinken
ließ und mit den großen, unwissenden und
mißtrauischen Augen der Tauben im Saale
umherblickte...
Erika sollte sich von ihrer Mutter nicht
trennen. Mit dem Einverständnis des
Direktors, ja, auf seinen Wunsch hin, war
beschlossen worden, daß Frau Antonie wenigstens vorderhand - bei den Weinschenks
wohnen, daß sie der unerfahrenen Erika im
Haushalte zur Seite stehen sollte... und dies
grade war es, was in ihr die köstliche
Empfindung hervorrief, als hätte niemals ein
Bendix Grünlich, niemals ein Alois Permaneder gelebt, als zergingen alle Mißerfolge,
Enttäuschungen und Leiden ihres Lebens zu
nichts, und als dürfe sie mit frischen
Hoffnungen nun noch einmal von vorne
beginnen. Zwar ermahnte sie Erika zur
Dankbarkeit gegen Gott, der ihr den einzig
geliebten Mann beschere, während sie selbst,
die Mutter, ihre erste und herzliche Neigung
mit Pflicht und Vernunft habe ertöten müssen;
zwar war es Erikas Name, den sie zusammen
mit dem des Direktors mit vor Freude unsicherer Hand in die Familienpapiere
schrieb... aber sie, sie selbst, Tony
Buddenbrook, war die eigentliche Braut. Sie
war es, die noch einmal mit kundiger Hand
Portieren und Teppiche prüfen, noch einmal
Möbelund
Ausstattungsmagazine
483
жизни так уж плохо!" Она просто расцвела
в ту пору. И правда, хлопоты,
всевозможные планы на будущее, заботы
об устройстве дома и лихорадочное шитье
приданого живо напомнили ей время перед
ее собственным первым замужеством. Она
почувствовала себя помолодевшей и
бесконечно жизнерадостной. В выражении
ее лица, в ее движениях снова проглянуло
грациозное высокомерие ее юношеских
лет, более того - однажды она своим
неуемным весельем так кощунственно
нарушила
благолепие
очередного
"Иерусалимского
вечера",
что
Леа
Герхардт уронила на стол книгу своего
предка и в смущении стала озираться по
сторонам
широко
раскрытыми,
недоверчивыми
и
непонимающими
глазами глухой.
Эрика должна была и впредь жить с
матерью. С согласия директора, даже по
его настоянию, было решено, что г-жа
Антония - во всяком случае на первых
порах - поселится у Вейншенков, чтобы
помогать
неопытной
Эрике
вести
хозяйство. Это-то и наполняло ее
чудесным ощущением, будто на свете
никогда не было никакого Бендикса
Грюнлиха, никакого Алоиза Перманедера,
будто бесследно ушли куда-то все неудачи,
разочарования и горести ее жизни, и
теперь,
воодушевленная
новыми
надеждами, она все начинает сначала.
Правда, она заставляла Эрику благодарить
творца за то, что он соединил ее с
любимым, единственным, тогда как ей,
матери, во имя долга и разума пришлось
вырвать из сердца свою первую и
единственную любовь, - правда, в
семейную тетрадь она нетвердым от
радости почерком вписала рядом с именем
директора имя Эрики, а не свое, но все же
настоящей невестой была она, она, Тони
Будденброк! Это _она_ опытной рукой
снова щупала ковры и портьеры, _она_
рыскала по мебельным и бельевым
484
Thomas Mann BUDDENBROOKS
durchstöbern, noch einmal eine vornehme
Wohnung besichtigen und mieten durfte! Sie
war es, die noch einmal das fromme und
weitläufige Elternhaus verlassen und aufhören
sollte, bloß eine geschiedene Frau zu sein; der
noch einmal die Möglichkeit sich auftat, ihr
Haupt zu erheben und ein neues Leben zu
beginnen, geeignet, die allgemeine Aufmerksamkeit zu erwecken und das Ansehen der
Familie zu för-dern... Ja, war es ein Traum?
Schlafrocke erschienen auf der Bildfläche!
Zwei Schlafrocke für sie und Erika, aus weichem, gewirktem Stoff, mit breiten Schleppen
und dichten Reihen von Sammetschleifen,
vorn Halsverschluß bis zum Saume hinunter!
Die Wochen aber verstrichen, und Erika
Grünlichs Brautzeit neigte sich ihrem Ende
entgegen. Das junge Paar hatte in einigen
wenigen Häusern Besuche gemacht, denn der
Direktor, ernster und in geselligen Dingen
unerfahrener Arbeitsmensch, wie er war,
gedachte seine Mußestunden der intimen
Häuslichkeit
zu
widmen...
ein
Verlobungsdiner hatte Thomas, Gerda, das
Brautpaar, Friederike, Henriette und Pfiffi
Buddenbrook mit der nächsten Freundschaft
des Senators in dem großen Saale des
Fischergrubenhauses vereint, wobei es
wiederum befremdete, daß der Direktor nicht
aufhörte, Erikas dekolletierten Hals zu
klopfen... und die Hochzeit nahte heran.
Die Säulenhalle war, wie einst, als Frau
Grünlich die Myrten trug, der Schauplatz der
Trauung.
Frau
Stuht
aus
der
Glockengießerstraße, dieselbe, die in den
ersten Kreisen verkehrte, war der Braut beim
Faltenarrangement ihres weißen Atlaskleides
und beim Anlegen des grünen Schmuckes
behilflich gewesen, Senator Buddenbrook war
erster und Christians Freund, Senator Gieseke,
zweiter
Brautführer,
zwei
ehemalige
Pensionsfreundinnen Erikas fungierten als
Brautjungfern, Direktor Hugo Weinschenk
sah stattlich und männlich aus und trat, auf
dem Wege zum improvisierten Altar, nur
магазинам, это _ей_ предстояло снять и
"аристократично"
обставить
новую
квартиру! Это _ей_ предстояло опять
покинуть обширный и благочестивый
родительский дом, прекратить наконец
свое унылое существование разведенной
жены; высоко подняв голову, она теперь
начнет новую жизнь у всех на виду, жизнь, которая послужит к чести семьи! И
- уж не сон ли это? - на поверхности вновь
появились пеньюары - два пеньюара, для
нее и для Эрики, из мягкой пестротканой
материи, с широкими шлейфами и целым
каскадом бархатных лент от ворота до
подола!
Но время шло, и шли к концу
предсвадебные хлопоты. Невеста с
женихом побывали с визитами лишь в
очень
немногих
домах:
директор,
солидный, несветский, трудовой человек, в
будущем намеревался проводить свой
досуг
у
домашнего
очага...
На
торжественном
обеде
в
честь
помолвленной пары, который сенатор
давал в большом зале своего дома на
Фишегрубе, кроме хозяина, жениха с
невестой, ближайшей родни и дам
Будденброк, присутствовали также друзья
сенатора, и всех опять поразило, что
директор то я дело похлопывал Эрику по
обнаженной шее.
День свадьбы приближался.
Венчанье, как и в те давние времена, когда
г-жа Грюнлих украсилась миртами,
происходило в ротонде. Г-жа Штут с
Глокенгиссерштрассе, та, что вращалась в
высших кругах, расправляла складки
белого атласного платья невесты и
прикалывала к нему живые цветы. Сенатор
Будденброк был первым,
а друг
Христиана, сенатор Гизеке, вторым
шафером, две пансионские приятельницы
Эрики
выполняли
роль
подружек.
Директор Гуго Вейншенк выглядел весьма
статным и мужественным. На пути к
импровизированному алтарю он только
Thomas Mann BUDDENBROOKS
einmal auf Erikas herabwallenden Schleier,
Pastor Pringsheim, die Hände unterm Kinn
gefaltet, zelebrierte mit aller verklärten
Feierlichkeit, die ihm eigen, und alles verlief
nach Brauch und Würde. Als die Ringe
gewechselt wurden, und das tiefe und das
helle „Ja" - beide ein wenig heiser - in der
Stille erklangen, brach Frau Permaneder,
überwältigt von Vergangenheit, Gegenwart
und Zukunft, in lautes Weinen aus - es war
noch immer ihr unbedenkliches und
unverhohlenes Kinderweinen -, während die
Damen Buddenbrook, von denen Pfiffi zur
Feier des Tages eine goldene Kette an ihrem
Pin-cenez trug, wie immer bei solchen
Gelegenheiten
ein
wenig
säuerlich
dareinlächelten... Mademoiselle Weichbrodt
jedoch, Therese Weichbrodt, die in den
letzten Jahren noch sehr viel kleiner geworden
war als früher, Sesemi, die ovale Brosche mit
dem Porträt ihrer Mutter an ihrem dünnen
Hälschen, sprach mit jener übergroßen
Festigkeit, welche eine tiefe innere Rührung
verbergen soll: „Sei glücklich, du gutes
Kend!"
Dann folgte, im Kreise der weißen
Götterfiguren, welche in unveränderlich
gelassenen Stellungen aus der blauen Tapete
hervortraten, ein ebenso solennes wie solides
Festmahl,
gegen
dessen
Ende
die
Neuvermählten verschwanden, um ihre Reise
durch einige Großstädte anzutreten... Das war
um die Mitte des April; und während der
folgenden vierzehn Tage vollbrachte Frau
Permaneder, unterstützt vom Tapezierer
Jakobs, eines ihrer Meisterstücke: die
vornehme Herrichtung jener geräumigen
ersten Etage, die in einem Hause der mittleren
Beckergrube gemietet worden war, und deren
mit Blumen reichlich geputzte Räume dann
das heimkehrende Paar umfingen.
Und es begann Tony Buddenbrooks dritte
Ehe.
Ja, diese Bezeichnung war zutreffend, und der
Senator selbst hatte eines Donnerstags, als
Weinschenks nicht zugegen waren, die Sache
485
_один_ раз наступил на пышную фату
Эрики. Пастор Прингсхейм служил, как
всегда, истово и торжественно. Все
свершалось по чину. Когда молодые
обменялись кольцами и в наступившей
тишине два "да" были произнесены
голосами высоким и низким, - впрочем,
оба звучали несколько хрипло, - г-жа
Перманедер,
потрясенная
прошлым,
настоящим и будущим, разразилась
громким плачем - все тем же по-детски
непосредственным, откровенным плачем, а
дамы
Будденброк
Пфиффи
в
ознаменование торжественного дня даже
прицепила золотую цепочку к своему
пенсне - кисло подхихикнули. Зато
мадемуазель
Вейхбродт,
Тереза
Вейхбродт, в последние годы ставшая еще
меньше ростом, Зеземи, с портретом
матери на овальной броши у тоненькой
шейки, проговорила с неестественной
твердостью, прикрывавшей ее внутреннее
волнение: "Будь счастлива, милое дитя
мое!"
А затем под взглядами неизменно
спокойных белых богов на небесноголубом фоне шпалер состоялась столь же
торжественная, сколь и обильная трапеза, к
концу которой молодые исчезли - отбыли в
свадебное путешествие.
Это было в конце апреля. А в течение
последующих
двух
недель
г-жа
Перманедер с помощью обойщика Якобса
сотворила одно из своих чудес: изящно и
"аристократично" обставила обширный
бельэтаж, снятый в одном из домов на
Беккергрубе.
Обильно
уставленная
цветами,
эта
квартира
дожидалась
возвращения молодой четы.
И вот началось третье замужество Тони
Будденброк.
Да, это почти точное обозначенье, - даже
сенатор в один из четвергов, когда
Вейншенки отсутствовали, выразился
486
Thomas Mann BUDDENBROOKS
bei diesem Namen genannt, was Frau Permaneder sich mit Behagen hatte gefallen
lassen. In der Tat, alle Sorgen des
Hausstandes fielen auf sie, aber auch Freude
und Stolz nahm sie für sich in Anspruch, und
eines Tages, als sie unversehens mit der
Konsulin Julchen Möllendorpf geborene
Hagenström auf der Straße zusammentraf,
blickte sie ihr mit einem so triumphierenden
und herausfordernden Ausdruck ins Gesicht,
daß Frau Möllendorpf sich dazu verstand,
zuerst zu grüßen... Stolz und Freude wurden
in ihrer Miene und Haltung zur ernsten
Feierlichkeit, wenn sie die Verwandten, die
kamen, das neue Heim zu besichtigen, darin
umherführte, während Erika Weinschenk
selbst fast ebenfalls wie ein bewundernder
Gast dabei erschien.
Die Schleppe ihres Schlafrockes hinter sich
herziehend, die Schultern ein wenig
emporgezogen, den Kopf zurückgelehnt und
am Arme den mit Atlasschleifen besetzten
Schlüsselkorb
sie
schwärmte
für
Atlasschleifen -, zeigte Frau An-tonie den
Besuchern die Möbel, die Portieren, das
durchsichtige Porzellan, das blitzende
Silberzeug, die großen Ölgemälde, die der
Direktor angeschafft hatte: lauter Stilleben
von
Eß-waren
und
unbekleidete
Frauengestalten, denn dies war Hugo
Weinschenks Geschmack - und ihre
Bewegungen schienen zu sagen: Seht, dahin
habe ich es noch einmal gebracht im Leben.
Es ist fast so vornehm wie bei Grünlich und
sicherlich vornehmer als bei Permaneder!
Die alte Konsulin kam, in grau und schwarz
gestreifter Seide, einen diskreten Patschuliduft
um sich verbreitend, ließ ihre hellen Augen
geruhig über alles hingleiten und legte, ohne
laute Bewunderung zu äußern, eine
anerkennende Befriedigung an den Tag. Der
Senator kam mit Frau und Kind, amüsierte
sich mit Gerda über Tonys glückselige
Überheblichkeit und verhinderte mit Mühe,
daß sie ihren angebeteten kleinen Hanno mit
Korinthenbrot und Portwein erstickte... Es
именно так, а г-жа Перманедер польщенно
рассмеялась. И правда, хотя на нее легли
все заботы, она ощущала непрерывный
прилив горделивой радости и однажды,
встретившись на улице с консульшей
Юльхен
Меллендорф,
урожденной
Хагенштрем, с таким торжеством и
вызовом взглянула ей прямо в глаза, что гже
Меллендорф
осталось
только
поклониться первой. Та же радость
светилась в выражении лица Тони и
сообщала величавую торжественность ее
осанке, когда она водила родственников из
комнаты в комнату по новой квартире.
Рядом с ней Эрика Вейншенк казалась
тоже лишь восхищенной гостьей. Волоча
за собой шлейф пеньюара, вздернув плечи,
высоко подняв голову, с украшенной
атласными бантами корзиночкой для
ключей на руке, - она обожала атласные
банты, - г-жа Антония показывала гостям
мебель, портьеры, прозрачный фарфор,
блистающее серебро и большие картины,
приобретенные директором: натюрморты,
все до единого изображающие различную
снедь, и голые женщины, - ничего не
поделаешь, таков был вкус Гуго
Вейншенка. Самые ее движения, казалось,
говорили: "Смотрите, а я опять сумела
всего этого добиться. Обстановка здесь не
менее аристократична, чем у Грюнлиха, и
уж во всяком случае получше, чем у
Перманедера!"
Приходила старая консульша в полосатом
- черном с серым - шелковом платье,
распространявшая вокруг себя чуть
слышный аромат пачули, спокойно все
оглядывала своими светлыми глазами и,
вслух не высказывая особого восхищения,
давала понять, что безусловно всем
удовлетворена. Приходил сенатор с женой
и с сыном, вместе с Гердой подтрунивал
над Тони, так и светившейся гордостью, и
с трудом отстаивал маленького Ганно,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
kamen die Damen Buddenbrook, welche
einstimmig bemerkten, alles sei so schön, daß
sie ihrerseits, bescheidene Mädchen wie sie
seien, nicht darin wohnen möchten... Die
arme Klot-hilde kam, grau, geduldig und
hager, ließ sich auslachen und trank vier
Tassen Kaffee, worauf sie auch alles übrige in
gedehnten und freundlichen Worten belobte...
Dann und wann, wenn im Klub niemand
anwesend gewesen war, erschien auch
Christian, nahm ein Gläschen Benediktiner,
erzählte, daß er jetzt willens sei, die Agentur
für eine Champagner- und Kognakfirma zu
übernehmen - darauf verstehe er sich, und es
sei eine leichte, angenehme Arbeit, man sei
sein eigner Herr, schreibe sich hie und da ein
bißchen in sein Notizbuch und habe im
Handumdrehen dreißig Taler verdient -, lieh
sich hierauf vierzig Schilling von Frau Permaneder, um der ersten Liebhaberin vom
Stadttheater ein Bukett überreichen zu
können, kam, Gott weiß infolge welcher
Ideenverbindung, auf „Maria" und das
„Laster" in London zu sprechen, verfiel in die
Geschichte des räudigen Hundes, der in einer
Schachtel von Valparaiso nach San Franzisko
gereist war, und erzählte nun, da er im Zuge
war,
mit
einer
solchen
Fülle,
Schwunghaftigkeit und Komik, daß er einen
Saal voll Menschen hätte unterhalten können.
Er geriet in Begeisterung, er redete in Zungen.
Er sprach Englisch, Spanisch, Plattdeutsch
und Hamburgisch, er schilderte chilenische
Messerabenteurer und Diebsaffären aus
Whitechapel, verfiel darauf, einen Blick in
seinen Vorrat von Couplets tun zu lassen, und
sang oder sprach mit mustergültigem
Mienenspiel und einem pittoresken Talent in
den Handbewegungen:
„Ick güng so ganz pomad'
So up de Esplanad',
Da güng so 'n lüttje Deern
So vor mi up;
Die hatt' so 'n feinen PH
487
которого обожавшая его тетка норовила
вконец закормить сластями. Приходили
дамы Будденброк и в один голос заявляли,
что им, скромным девушкам, было бы
даже не по душе жить в столь красивой
обстановке...
Приходила
бедная
Клотильда, серая, тощая, терпеливая,
сносила все подшучиванья, выпивала
четыре чашки кофе и затем протяжно и
благожелательно
высказывала
свои
одобрения. Время от времени, когда в
клубе
почему-либо
бывало
пусто,
захаживал и Христиан, выпивал рюмочку
бенедиктину, объявлял, что намеревается
стать агентом одной винно-коньячной
фирмы, - во-первых, он знает толк в этом
деле, а во-вторых - работа эта легкая и
приятная: "По крайней мере, ты сам себе
хозяин, занесешь в записную книжку
несколько адресов - и, глядь, уж заработал
тридцать талеров", потом занимал у г-жи
Перманедер сорок шиллингов на букет
примадонне Городского театра, вспоминал
вдруг - одному богу известно, в какой
связи - лондонскую "Марию" и "Порок",
перескакивал на историю с шелудивой
собакой, отправленной в ящике из
Вальпараисо в Сан-Франциско, и, если был
в ударе, рассказывал все это с таким
комизмом, так ярко и увлекательно, что
мог бы насмешить самую взыскательную
публику.
Войдя в азарт, он говорил на разных
языках - по-английски, по-испански, на
нижненемецком наречии и на гамбургском
диалекте, изображал в лицах чилийских
авантюристов, вооруженных ножами, и
уайтчепельских воров, потом вдруг
заглядывал в свою книжечку с записями
куплетов
и
начинал
петь
или
декламировать,
талантливо,
с
неподражаемой мимикой, с гротескными
телодвижениями, что-нибудь вроде:
Бульварами, в тени аллей,
Я брел в один из летних дней.
488
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Mit so 'n französ'schen cu
Und 'n groten Deller achter up'm Kopp...
Ick seg:, Mein liebes Kind,
Weil Sie so nüdlich sind,
Erlauben Sie mir Ihren Arm vielleicht?'
Sie dreit sick um so recht
Und - kiekt - mi an - und segt: — , Ga man na
Hus, min Jung, und si vergneugt!'"
Передо мною шла красотка,
И я поплелся вслед за ней.
Тарелка - шляпа и походка
Изящная, премилый взгляд,
И подлинно французский зад.
"Дитя, - сказал я ей несмело, Вы не пройдетесь ли со мной?"
"Дитя" в глаза мне посмотрело,
Промолвив: "Вот что, милый мой,
Катись дорожкою прямой!"
Und kaum war er hiermit fertig, als er zu
Berichten aus dem Zirkus Renz überging und
die
ganze
Entree
eines
englischen
Sprechclowns in einer Art wiederzugeben
begann, daß man sich einbilden konnte, vor
der Manege zu sitzen. Man vernahm das
übliche Geschrei schon hinter der Gardine,
das „Machen Sie mich die Türe auf!", die
Streitigkeiten mit dem Stallmeister und dann,
in breitem und jammerndem EnglischDeutsch, eine Reihe von Erzählungen. Es war
die Geschichte von dem Manne, der im
Schlafe eine Maus verschluckt und sich
deshalb zum Tierarzt begibt, welcher ihm
seinerseits rät, nunmehr auch eine Katze zu
verschlucken... Die Geschichte von „Meiner
Großmutter, frisch und gesund, wie die Frau
war", in welcher eben dieser Großmutter auf
dem Wege zum Bahnhofe tausend Abenteuer
begegnen und ihr schließlich, frisch und
gesund, wie die Frau war, der Zug vor der
Nase davonfährt... worauf Christian die Pointe
mit einem triumphierenden „Musik, Herr
Kapellmeister!" abbrach und selbst, wie
erwachend, ganz erstaunt schien, daß die
Musik nicht einsetzte...
Und dann, ganz plötzlich, verstummte er,
veränderte sich sein Gesicht, erschlafften
seine Bewegungen. Seine kleinen, runden,
tiefliegenden Augen begannen mit unruhigem
Ernst nach allen Richtungen zu wandern, er
strich mit der Hand an seiner linken Seite
hinunter, es war, als horche er in sein Inneres
hinein, woselbst Seltsames geschah... Er trank
noch ein Gläschen Likör, ward noch einmal
Едва покончив с куплетами, он переходил
к цирковому репертуару и воспроизводил
антре английского клоуна так, что
слушателям казалось, будто они сидят в
цирке: сначала из-за кулис доносились
пререкания со шталмейстером, внезапно
обрывавшиеся возгласом: "Мой выход,
пустите!"; затем следовал целый ряд
рассказов на каком-то своеобразном и
жалобном
англонемецком
жаргоне.
История о человеке, который проглотил
мышь и посему обратился за помощью к
ветеринару, а тот порекомендовал ему, раз
уж так случилось, проглотить еще и
кошку. Далее следовала история с "моей
бабушкой, женщиной еще хоть куда"; эта
самая бабушка спешит на вокзал, но по
дороге
с
ней
происходит
уйма
всевозможных приключений, и в конце
концов перед самым носом "женщины хоть
куда" уходит поезд. Все это Христиан
заканчивал возгласом: "А теперь, господин
капельмейстер, прошу!" - и, словно
пробудившись от сна, удивлялся: почему
же не вступает оркестр?
Внезапно он обрывал "представление",
менялся в лице, весь как-то опускался. Его
маленькие круглые, глубоко посаженные
глаза начинали шнырять из стороны в
сторону. Тревожно прислушиваясь к тому,
что происходит внутри него. Христиан
поглаживал себя по левому боку, выпивал
еще рюмочку ликеру, приободрялся, опять
начинал "представление", но обрывал его
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ein wenig aufgeräumter, versuchte noch eine
Geschichte zu erzählen und brach dann in
ziemlich deprimierter Stimmung auf.
Frau Permaneder, die in dieser Zeit
ausnehmend lachlustig war und sich köstlich
amüsiert hatte, begleitete ihren Bruder in
ausgelassener Laune zur Treppe. „Adieu, Herr
Agent!"
sagte
sie.
„Minnesänger!
Mädchenfänger! Altes Schaf! Komm bald mal
wieder!" Und sie lachte aus vollem Halse
hinter ihm drein und kehrte in ihre Wohnung
zurück.
Aber Christian Buddenbrook focht das nicht
an; er überhörte es, denn er war in Gedanken.
Na, dachte er, nun will ich mal ein bißchen
nach Quisisana gehen. Und den Hut etwas
schief auf dem Kopf, gestützt auf seinen
Stock mit der Nonnenbüste, langsam, steif
und ein wenig lahmend ging er die Treppe
hinab.
Zweites Kapitel
Es war im Frühling des Jahres 68, als Frau
Permaneder eines Abends gegen zehn Uhr
sich
in
der
ersten
Etage
des
Fischergrubenhauses
einstellte.
Senator
Buddenbrook saß allein im Wohnzimmer, das
mit olivenfarbenen Ripsmöbeln ausgestattet
war, an den runden Mitteltische im Lichte der
großen Gaslampe, die vom Plafond herabhing.
Er hatte die „Berliner Börsenzeitung" vor sich
ausgebreitet und las, leicht über den Tisch
gebeugt, seine Zigarette zwischen Zeige- und
Mittelfinger der Linken und auf der Nase ein
goldenes Pin-cenez, dessen er sich seit einiger
Zeit bei der Arbeit bedienen mußte. Er hörte
die Schritte seiner Schwester durch das Eßzimmer kommen, nahm das Glas von den
Augen und blickte gespannt in das Dunkel
hinein, bis Tony zwischen den Portieren und
im Lichtbereich auftauchte.
„Oh, du bist es. Guten Abend. Schon zurück
von Pöppen-rade? Wie geht es deinen
Freunden?"
489
на полуслове и уходил в отнюдь не бодром
расположении духа.
Госпожа Перманедер, в то время очень
любившая посмеяться и уже вдосталь
навеселившаяся, провожала брата до
лестницы в самом легкомысленном
настроении.
- До свиданья, господин агент! - кричала
она ему вслед. - До свиданья, бабникпохабник! До свиданья, старый хрыч!
Приходи, не забывай нас! - И, хохоча во
все горло, удалялась в комнаты.
Христиан не обижался. Погруженный в
свои мысли, он попросту не слышал ее
слов.
"Ну-с, - думал он, - теперь неплохо бы
заглянуть в "Квисисану". И, слегка
сдвинув шляпу набекрень и опираясь на
трость с бюстом монахини, медленно,
деревянной
походкой
спускался
с
лестницы.
2
Была весна 1868 года, когда г-жа
Перманедер, часов около десяти вечера,
поднялась во второй этаж дома на
Фишергрубе. Сенатор Будденброк одиноко
сидел
в
гостиной,
обставленной
оливкового цвета репсовой мебелью, у
круглого стола, над которым висела
большая
газовая
лампа,
и
читал
"Берлинскую биржевую газету" (*54),
держа между указательным и средним
пальцами
левой
руки
зажженную
папиросу. Услышав шаги в столовой,
сенатор снял золотое пенсне, без которого
он в последнее время уже не обходился за
работой, и выжидательно вглядывался в
темноту, покуда из-за портьеры в
освещенную часть комнаты не вошла
Тони.
- А-а, это ты! Добрый вечер! Уже
вернулась из Пеппенраде? Ну, как там твои
друзья?
490
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Guten Abend, Tom! Danke, Armgard ist
wohlauf... Du bist hier ganz einsam?"
„Ja, du kommst mir sehr erwünscht. Ich habe
heute abend so allein essen müssen wie der
Papst; denn Fräulein Jungmann kommt als
Gesellschaft nicht recht in Betracht, weil sie
jeden Augenblick aufspringt und hinaufläuft,
um nach Hanno zu sehen... Gerda ist im
Kasino. Tamayo geigt dort. Christian hat sie
abgeholt... "
„Dausend! um wie Mutter zu reden. - Ja, ich
habe in letzter Zeit bemerkt, Tom, daß Gerda
und Christian sich gut vertragen. "
„Ich auch. Seit er dauernd hier ist, fängt sie
an, Geschmack an ihm zu gewinnen. Sie hört
auch ganz aufmerksam zu, wenn er seine
Leiden beschreibt... Mein Gott, er amüsiert
sie. Neulich sagte sie zu mir:, Er ist kein
Bürger, Thomas! Er ist noch weniger ein
Bürger als du!'... "
„Bürger... Bürger, Tom?! Ha, mir scheint, daß
es auf Gottes weiter Welt keinen besseren
Bürger als du... "
„Nun ja; nicht grade so zu verstehen!... Leg
ein bißchen ab, mein Kind. Dein Aussehen ist
süperb. Die Landluft hat dir gutgetan?"
„Vortrefflich!" sagte sie, indem sie ihre
Mantille und den Kapotthut mit lilaseidenen
Bändern beiseite legte und sich in
majestätischer Haltung auf einem der
Fauteuils am Tische niederließ... „Magen und
Nachtruhe, alles hat sich gebessert in dieser
kurzen Zeit Diese kuhwarme Milch und diese
Würste und Schinken... man gedeiht wie das
Vieh und das Korn. Und dieser frische Honig,
Tom, ich habe ihn immer für eines der besten
Nahrungsmittel gehalten. Das ist reines
Naturprodukt! Da weiß man doch, was man
verschluckt! Ja, es war wahrhaftig
liebenswürdig von Armgard, daß sie sich
unserer alten Pensionsfreundschaft erinnerte
und mich einlud. Und Herr von Maiboom war
gleichfalls von einer Zuvorkommenheit... Sie
baten mich so inständig, doch noch ein paar
Wochen zu bleiben, aber du weißt: Erika
behilft sich nur schwer ohne mich, und
- Добрый вечер, Том! Спасибо, Армгард
здорова!.. Ты сидишь здесь совсем один?
- Да! Ты явилась как нельзя более кстати.
Я сегодня и ужинал в одиночестве, как
римский папа, - мамзель Юнгман ведь в
счет не идет, она каждую минуту
срывается с места и бежит проведать
Ганно... Герда в казино. Там дает концерт
скрипач Тамайо. За ней заехал Христиан...
- Ну и ну! - как говорит мама. По-моему,
Герда и Христиан в последнее время
прямо-таки подружились...
- Да, да! С тех пор как он опять
обосновался здесь, Герда стала находить в
нем вкус... Она очень внимательно
слушает, когда он описывает свои
болезни... Ну что ж, ее это забавляет. А на
днях она мне сказала: "Он не бюргер,
Томас! Он еще меньше бюргер, чем ты..."
- Бюргер, Том? О, господи! Да, по-моему,
на всем свете не сыщется лучшего
бюргера, чем ты!..
- Возможно! Ты не совсем меня поняла!..
Раздевайся, Тони, и посиди со мной!
Выглядишь ты отлично. Деревенский
воздух явно пошел тебе на пользу.
- Да, да! - г-жа Перманедер сняла
мантилью, капор с лиловыми шелковыми
лентами и величаво опустилась в кресло. Желудок, сон - все наладилось, и за такой
короткий срок! Тамошнее парное молоко,
колбасы, ветчина... От всего этого прямо
наливаешься здоровьем! А главное свежий мед, Том, я всегда считала его
одним из самых питательных кушаний.
Чистый, натуральный продукт; по крайней
мере знаешь, что вводишь в организм! Со
стороны Армгард было очень мило
вспомнить о нашей пансионской дружбе и
пригласить меня. Г-н фон Майбом тоже
был необыкновенно предупредителен. Они
упрашивали меня погостить еще недельки
две, но ведь, знаешь, Эрика с трудом без
меня обходится, а теперь, когда на свет
появилась маленькая Элизабет...
Thomas Mann BUDDENBROOKS
besonders jetzt, da die kleine Elisabeth auf der
Welt ist... "
„Apropos, wie geht es dem Kinde?"
„Danke, Tom, es macht sich; es ist gottlob
recht gut bei Schick für seine vier Monate,
obgleich Friederike, Henriette und Pfiffi es
nicht für lebensfähig hielten... "
„Und Weinschenk? Wie fühlt er sich als
Vater? Ich sehe ihn ja eigentlich nur
donnerstags... "
„Oh, der ist unverändert! Siehst du: er ist ein
so braver und fleißiger Mann, und in gewisser
Weise ja auch das Muster eines Ehegatten,
denn er verachtet die Wirtshäuser, kommt
vom Bureau graden Weges nach Hause und
verbringt seine Freistunden bei uns. Aber nun
ist die Sache die, Tom -unter uns können wir
ja offen darüber reden -: Er verlangt von
Erika, daß sie beständig heiter ist, beständig
spricht und scherzt, denn wenn er abgearbeitet
und verstimmt nach Hause kommt, sagt er,
dann will er, daß seine Frau ihn in leichter
und fröhlicher Weise unterhält, ihn amüsiert
und aufheitert; dazu, sagt er, sei die Frau auf
der Welt... "
491
- A propos, как ребенок?
- Спасибо, Том, все в порядке. Для своих
четырех месяцев девочка, слава богу,
очень хорошо развита, - хотя Фридерика,
Генриетта и Пфиффи и объявили, что она
долго не проживет...
- А Вейншенк? Как он себя чувствует в
роли отца? Я ведь вижу его только по
четвергам и...
- Он все такой же! Понимаешь, Том,
Вейншенк
человек
порядочный,
работящий, в каком-то смысле его можно
даже назвать образцовым мужем: он
терпеть не может ресторанов, из конторы
возвращается прямо домой и все свободное
время проводит с нами. Но одно, Том, - мы
с тобой с глазу на глаз, и я могу говорить
откровенно, - он требует, чтобы Эрика
всегда была весела, всегда болтала,
шутила: потому что, говорит он, когда муж
возвращается домой усталый, жена должна
всячески
занимать
его,
веселить,
подбадривать. Для этого, говорит он, и
существуют жены...
- Болван, - пробормотал сенатор.
- Что?.. Беда в том, что Эрика скорее
склонна к меланхолии. У нее это, верно, от
меня. Случается, что она настроена
молчаливо и задумчиво. Тогда он
возмущается и, надо сказать, прибегает к
выражениям не очень-то деликатным попросту ругается. К сожалению, слишком
часто замечаешь, что это человек не из
хорошей семьи и не получивший
добропорядочного воспитания. Ну вот,
например, такой случай: дня за два до
моего отъезда в Пеппенраде он хватил об
пол крышкой от супницы из-за того, что
суп был пересолен...
„Dummkopf!" murmelte der Senator.
„Wie?... Nun, das Schlimme ist, daß Erika ein
wenig zur Melancholie neigt, Tom, sie muß es
von mir haben. Sie ist hier und da ernst und
schweigsam und gedankenvoll, und dann
schilt er sie und braust auf, in Worten, die,
ehrlich gesagt, nicht immer ganz zartfühlend
sind. Man merkt es eben allzu häufig, daß er
eigentlich kein Mann von Familie ist und das,
was man eine vornehme Erziehung nennt,
leider nicht genossen hat. Ja, ich gestehe dir
offen: noch ein paar Tage vor meiner Abreise
nach Pöppenrade ist es vorgekommen, daß er
den Deckel der Suppenterrine am Boden
zerschlagen hat, weil die Suppe versalzen
war... "
„Allerliebst!"
- Очень мило!
„Nein, im Gegenteil. Aber wir wollen ihn - Нет, напротив! Но мы не будем его
deshalb nicht verurteilen. Mein Gott, wir sind осуждать. Бог ты мой! У всех нас пропасть
alle mit Mängeln behaftet, und ein so разных недостатков, а он такой дельный,
492
Thomas Mann BUDDENBROOKS
tüchtiger, gediegener und arbeitsamer Mann...
behüte... Nein, Tom, eine rauhe Außenseite
und ein guter Kern, das ist noch nicht das
Schlimmste im irdischen Leben. Ich komme
soeben aus Verhältnissen, will ich dir sagen,
die trauriger sind. Armgard hat, wenn sie mit
mir allein war, bitterlich geweint... "
„Was du sagst! - Herr von Maiboom?... "
„Ja, Tom; und darauf wollte ich hinaus. Wir
sitzen hier und plaudern, aber in Wirklichkeit
bin ich heute abend in einer sehr ernsten und
wichtigen Angelegenheit gekommen. "
„Nun? Was ist denn mit Herrn von
Maiboom?"
„Ralf von Maiboom ist ein liebenswürdiger
Mann, Thomas, aber er ist ein Junker
Leichtfuß, ein Daus. Er spielt in Rostock, er
spielt in Warnemünde, und seine Schulden
sind wie Sand am Meer. Man sollte es nicht
glauben, wenn man ein paar Wochen auf
Pöppenrade lebt! Das Herrenhaus ist
vornehm, und alles ringsumher gedeiht, und
an Milch und Wurst und Schinken ist kein
Mangel. Man hat auf so einem Gute
manchmal gar keinen Maßstab für die
tatsächlichen Verhältnisse... Kurz, sie sind in
Wahrheit aufs jämmerlichste zerrüttet, Tom,
was Armgard mir unter herzbrechendem
Schluchzen gestanden hat. "
„Traurig, traurig. "
„Das sage du nur noch einmal. Aber die Sache
ist nun diese, daß, wie sich mir herausgestellt
hat, die Leute mich nicht aus ganz
uneigennützigem Antriebe zu sich eingeladen
haben. "
„Wieso?"
„Das will ich dir sagen, Tom. Herr von
Maiboom braucht Geld, er braucht sofort eine
größere Summe, und da er die alte
Freundschaft kannte, die zwischen seiner Frau
und mir besteht, und wußte, daß ich deine
Schwester bin, so hat er in seiner Bedrängnis
sich hinter seine Frau gesteckt, die ihrerseits
sich hinter mich gesteckt hat... verstehst du?"
положительный, работящий человек... Нет,
боже упаси, Том! Грубая оболочка,
прикрывающая здоровое зерно, - это еще
не так плохо. Я сейчас насмотрелась вещей
куда более печальных. Когда мы
оставались одни, Армгард глаз не
осушала...
- Что ты говоришь? Господин фон
Майбом?..
- Да, Том, к этому я и веду. Мы сидим с
тобой здесь и болтаем, а ведь пришла-то я,
собственно, по очень важному и
серьезному делу.
- Да? Так что же с господином фон
Майбомом?
- Ральф фон Майбом очень приятный
человек, Томас, но легкомысленный и
картежник. Он играет в Ростоке, играет в
Варнемюнде (*55), и долгов у него - что
песку морского. Когда гостишь в
Пеппенраде, это и в голову не приходит.
Прекрасный дом, вокруг все цветет;
молока, колбас, окороков хоть отбавляй. В
жизни не догадаешься, как все у них
обстоит на самом деле... Одним словом,
они в отчаянном положении, Том! И
Армгард, рыдая, мне в этом призналась.
- Печально, очень печально!
- Что и говорить! Но дело в том, что, как
выяснилось, эти люди пригласили меня к
себе не вовсе бескорыстно.
- То есть?
- Сейчас я тебе объясню, Том. Господину
фон Майбому очень нужны деньги,
довольно крупная сумма, и к тому же
безотлагательно... Он знал о старой дружбе
между мной и Армгард, так же как знал,
что я твоя сестра. Попав в столь тяжелое
положение, он открылся жене, а Армгард,
в свою очередь, обратилась ко мне... Ты
понимаешь?
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Der Senator bewegte die Fingerspitzen seiner
Rechten auf seinem Scheitel hin und her und
verzog ein wenig das Gesicht.
„Ich glaube, ja", sagte er. „Deine ernste und
wichtige Angelegenheit scheint mir auf einen
Vorschuß auf die Pöppen-rader Ernte
hinauszulaufen, wenn ich nicht irre? Aber da
habt ihr euch, du und deine Freunde, nicht an
den richtigen Mann gewandt, wie mich dünkt.
Erstens nämlich habe ich noch niemals ein
Geschäft mit Herrn von Maiboom gemacht,
und dies wäre denn doch wohl eine ziemlich
sonderbare Anknüpfung von Beziehungen.
Zweitens haben wir, Urgroßvater, Großvater,
Vater und ich, wohl hie und da den Landleuten Vorschüsse gezahlt, wenn anders sie
durch ihre Persönlichkeit und sonstigen
Verhältnisse eine gewisse Sicherheit boten...
Wie du selbst mir aber vor zwei Minuten
Herrn von Maibooms Persönlichkeit und
Verhältnisse charakterisiert hast, kann doch
von solcher Sicherheit hier kaum die Rede
sein... "
„Du bist im Irrtum, Tom. Ich habe dich
ausreden lassen, aber du bist im Irrtum. Es
kann sich hier nicht um einen Vorschuß
handeln. Maiboom braucht 35 000
Kurantmark... "
„Donnerwetter!"
„35 000 Kurantmark, die binnen knapper zwei
Wochen fällig sind. Das Messer steht ihm an
der Kehle, und, um deutlich zu sein: er muß
zusehen, schon jetzt, sofort, zu verkaufen. "
„Auf dem Halm? Oh, o der arme Kerl!" Und
der Senator, der mit dem Pincenez auf der
Tischdecke spielte, schüttelte den Kopf.
„Aber das scheint mir für unsere Verhältnisse
ein ziemlich ungewöhnlicher Fall zu sein",
sagte er. „Ich habe von solchen Geschäften
hauptsächlich aus Hessen gehört, wo ein nicht
kleiner Teil der Landleute in den Händen von
Juden ist... Wer weiß, in das Netz welches
Halsabschneiders der arme Herr von
Maiboom gerät... "
493
Сенатор потер рукою лоб, лицо его
сделалось серьезным.
- Кажется, понимаю, - отвечал он. - Если
не ошибаюсь, твое серьезное и важное
дело
сводится
к
авансу
под
пеппенрадовский урожай, так? Но должен
тебе сказать, что ты и твои друзья
обратились не по адресу. Во-первых, я еще
не вел никаких дел с господином фон
Майбомом; а это, прямо скажем, довольно
странный способ завязывать деловые
отношения. Во-вторых, нам, то есть
прадеду, деду, отцу и мне, случалось
иногда
выплачивать
авансы
землевладельцам, но только если их
личность и разные другие обстоятельства
внушали нам достаточную уверенность...
А в данном случае вряд ли можно говорить
о такой уверенности: вспомни, как ты сама
только что характеризовала господина фон
Майбома...
- Ты ошибаешься, Том. Я тебя не
перебивала, но ты ошибаешься... Ни о
каком авансе и речи нет. Майбому нужны
тридцать пять тысяч марок...
- Черт подери!
- Тридцать пять тысяч марок с выплатой в
двухнедельный срок. Эта сумма нужна ему
до зарезу, и он вынужден запродать весь
урожай на корню.
- На корню? Ох, бедняга! - Сенатор, в
задумчивости игравший своим пенсне,
покачал головой. - В наших краях это
случай довольно необычный, - сказал он. Но в Гессене, как я слышал, такие
операции проделывались неоднократно:
там множество землевладельцев попало в
лапы к евреям... Неизвестно, на какого
живодера
напорется
теперь
этот
несчастный Майбом.
494
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Juden?
Halsabschneider?"
rief
Frau
Permaneder überaus verwundert... „Aber es
dir ist von dir die Rede, Tom, von dir!"
Plötzlich warf Thomas Buddenbrook das
Pincenez vor sich hin auf den Tisch, so daß es
ein Stück auf der Zeitung entlangglitt, und
wandte mit einem Ruck den ganzen Oberkörper seiner Schwester zu.
„Von - mir?" fragte er mit den Lippen, ohne
einen Ton von sich zu geben; und dann setzte
er laut hinzu: „Geh schlafen, Tony! Du bist ja
übermüde. "
„Ja, Tom, so sagte Ida Jungmann abends zu
uns, wenn wir gerade anfingen, vergnügt zu
werden. Aber ich versichere dich, daß ich
niemals wacher und munterer gewesen bin als
jetzt, wo ich bei Nacht und Nebel zu dir
komme, um dir Armgards - also, indirekt,
Ralf von Maibooms Vorschlag zu machen... "
„Nun, ich halte diesen Vorschlag deiner
Naivität und der Ratlosigkeit der Maibooms
zugute. "
„Ratlosigkeit? Naivität? Ich verstehe dich
nicht, Thomas, ich bin leider weit entfernt
davon! Dir wird Gelegenheit geboten, eine
gute Tat zu tun und gleichzeitig das beste Geschäft deines Lebens zu machen... "
„Ach was, meine Liebe, du redest lauter
Unsinn!" rief der Senator und warf sich sehr
ungeduldig zurück. „Verzeih, aber du kannst
einen mit deiner Unschuld in Harnisch jagen!
Du begreifst also nicht, daß du mir zu etwas
höchst
Unwürdigem,
zu
unreinlichen
Manipulationen rätst? Ich soll im trüben
fischen? Einen Menschen brutal ausbeuten?
Die
Bedrängnis
dieses
Gutsbesitzers
benützen, um den Wehrlosen übers Ohr zu
hauen? Ihn zwingen, mir die Ernte eines
Jahres gegen den halben Preis abzutreten,
damit ich einen Wucherprofit einstreichen
kann?"
„Ach, so siehst du die Sache an", sagte Frau
Permaneder
eingeschüchtert
und
- Евреи? Живодеры? - в изумлении
воскликнула г-жа Перманедер. - Да ведь
речь идет о тебе, Том, о тебе!
Томас Будденброк отбросил от себя
пенсне так, что оно покатилось по газете, и
резко повернулся к сестре.
- Обо мне? - беззвучно, одними губами,
произнес он и уже громко добавил: - Поди
спать. Тони. Ты, видно, слишком устала.
- Ах, Том, точно те же слова говорила нам
в детстве Ида Юнгман, когда мы не в меру
резвились перед сном. Но смею тебя
уверить, что я никогда не поступала
сознательнее и трезвее, чем сегодня, чуть
не ночью прибежав к тебе с предложением
Армгард
иными
словами,
с
предложением господина фон Майбома.
- Что ж, отнесем это предложение за счет
твоей
наивности
и
безвыходного
положения Майбомов.
- При чем тут моя наивность и их
безвыходное положение? Я просто
отказываюсь понимать тебя, Том! Тебе
предоставляется возможность помочь
людям и в то же время сделать
выгоднейшее дело.
- Ах, перестань, душенька, чепуху молоть!
- воскликнул сенатор и нетерпеливо
заерзал в кресле. - Прости, пожалуйста, но
ты своей наивностью можешь довести
человека до белого каления! Нельзя же в
самом деле предлагать мне какую-то в
высшей
степени
недостойную
и
нечистоплотную комбинацию! Ты что
полагаешь, что я стану ловить рыбу в
мутной
воде?
Соглашусь
кого-то
бесчеловечно
эксплуатировать?
Воспользуюсь стесненным положением
этого землевладельца и наживусь на нем?
Заставлю его продать мне урожай целого
года за полцены?
- Ах, ты вот как на это смотришь... задумчиво протянула оробевшая г-жа
Thomas Mann BUDDENBROOKS
nachdenklich. Und wieder lebhaft fuhr sie
fort: „Aber es ist nicht nötig, durchaus nicht
nötig, Tom, es von dieser Seite zu nehmen!
Ihn zwingen? Aber er kommt ja zu dir. Er
benötigt das Geld, und er möchte die Sache
auf dem Wege der Freundschaft erledigen;
unterderhand, in aller Stille. Darum hat er die
Verbindung mit uns aufgespürt, und darum
bin ich eingeladen worden!"
„Kurz, er täuscht sich über mich und den
Charakter meiner Firma. Ich habe meine
Überlieferungen. Ein solches Geschäft ist von
uns in hundert Jahren nicht gemacht worden,
und ich bin nicht gesonnen, mit derartigen
Manövern den Anfang zu machen. "
„Gewiß, du hast deine Überlieferungen, Tom,
und jederlei Achtung davor! Sicherlich, Vater
hätte sich hierauf nicht eingelassen; bewahre;
wer behauptet das?... Aber, so dumm ich bin,
das weiß ich, daß du ein ganz anderer Mensch
bist als Vater, und daß, als du die Geschäfte
übernahmst, du einen ganz anderen Wind
wehen ließest als er, und daß du unterdessen
manches getan hast, was er nicht getan haben
würde. Dafür bist du jung und ein
unternehmender Kopf. Aber ich fürchte
immer, du hast dich in letzter Zeit durch ein
und das andere Mißgeschick einschüchtern
lassen.., und wenn du jetzt nicht mehr mit so
gutem Erfolge arbeitest wie früher, so liegt
das daran, daß du dir aus lauter Vorsicht und
ängstlicher
Gewissenhaftigkeit
die
Gelegenheit zu guten Coups entschlüpfen
läßt... "
„Ach, ich bitte dich, liebes Kind, du reizest
mich!" sagte der Senator mit scharfer Stimme
und wandte sich hin und her. „Sprechen wir
doch von etwas anderem!"
„Ja, du bist gereizt, Thomas, ich sehe es wohl.
Du warst es von Anfang an, und gerade darum
habe ich weitergeredet, um dir zu beweisen,
daß du dich zu Unrecht beleidigt fühlst. Wenn
ich mich aber frage, warum du gereizt bist, so
kann ich mir nur sagen, daß du im Grunde
doch nicht so ganz abgeneigt bist, dich mit der
495
Перманедер. Но тут же снова оживилась: Я не понимаю, почему именно с этой
стороны
подходить
к
делу?
Эксплуатировать! Да ведь он обращается к
тебе с предложением, а не наоборот. _Ему_
нужны деньги, _он_ хочет, чтобы ему
помогли выпутаться по-дружески, без
огласки. Потому-то он и вспомнил о нас,
потому-то я и получила это приглашение!
- Короче говоря, у него неправильное
представление обо мне и о моей фирме. У
нас есть свои традиции. Подобными
делами фирма за все сто лет своего
существования не занималась, и я
положить начало таким операциям не
намерен.
- Конечно, у фирмы есть свои традиции,
Том, достойные всяческого уважения! И,
конечно, папа бы на такое дело не пошел;
говорить нечего. Но, как я ни глупа, я
знаю, что ты совсем другой человек и что,
когда фирма перешла к тебе, в ней повеяло
новым духом и ты стал делать многое, на
что папа бы не решался. Да что
удивительного? Ты человек молодой,
предприимчивый... Но мне вот все
кажется, что в последнее время какие-то
несколько неудач заставили тебя пасть
духом... И если ты сейчас работаешь не так
успешно, как раньше, то это потому, что из
чрезмерной осторожности и совестливости
упускаешь выгодные сделки...
- Ах, деточка, оставь, не раздражай меня, резким голосом сказал сенатор и опять
заерзал на месте. - Поговорим о чемнибудь другом!
- Да, ты раздражен, Том, я это вижу. Но ты
был раздражен с самого начала, я же
продолжала разговор, надеясь, что ты
поймешь, как не обоснована твоя обида. А
раздражен ты - в этом я уверена - оттого,
что по существу ты вовсе не против этого
дела. Как я ни глупа, но знаю по себе, что
496
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Sache zu beschäftigen. Denn ein so dummes
Weib ich bin, das weiß ich aus mir selbst und
von anderen Leuten, daß man im Leben über
einen Vorschlag nur dann erregt und böse
wird, wenn man sich in seinem Widerstande
nicht ganz sicher fühlt und innerlich sehr
versucht ist, Viarauf einzugehen. "
„Sehr fein", sagte der Senator, zerbiß das
Mundstück seiner Zigarette und schwieg.
„Fein? Ha, nein, das ist die einfachste
Erfahrung, die das Leben mich gelehrt hat.
Aber laß es gut sein, Tom. Ich will nicht in
dich dringen. Kann ich dich zu einer solchen
Sache überreden? Nein, dazu fehlen mir die
Kenntnisse. Ich bin bloß ein dummes Ding...
Schade... Nun, gleichviel. Es hat mich sehr
interessiert. Ich war einerseits erschrocken
und betrübt für Maibooms, andererseits aber
froh für dich. Ich habe mir gedacht: Tom geht
seit einiger Zeit ein bißchen freudelos umher.
Früher klagte er, und jetzt klagt er schon nicht
einmal mehr. Er hat hie und da Geld verloren,
die Zeiten sind schlecht, und das grade jetzt,
da meine Lage sich eben wieder durch Gottes
Güte verbessert hat und ich mich glücklich
fühle. Und dann habe ich mir gedacht: Dies ist
etwas für ihn, ein Coup, ein guter Fang. Damit
kann er manche Scharte auswetzen und den
Leuten zeigen, daß bis heute die Firma Johann
Buddenbrook noch nicht gänzlich vom Glück
verlassen ist. Und wenn du darauf
eingegangen wärest, so wäre ich sehr stolz
gewesen, die Sache vermittelt zu haben, denn
du weißt, daß es immer mein Traum und
meine Sehnsucht gewesen ist, unserem
Namen dienstlich zu sein... Genug... nun ist
also die Frage wohl erledigt. -Was mich aber
ärgert, das ist der Gedanke, daß Maiboom ja
dennoch und in jedem Falle auf dem Halm
verkaufen muß, Tom, und wenn er hier in der
Stadt sich umsieht, so wird er schon Käufer
finden... er wird schon einen finden ... und das
wird Hermann Hagenström sein, ha, das
Filou... "
„Oh, ja, man darf zweifeln, ob er die Sache
von der Hand weisen würde", sagte der
люди возмущаются и злятся на какоенибудь предложение, только когда
чувствуют себя не вполне уверенными и
ощущают
соблазн
пойти
на
это
предложение.
- Весьма тонко! - Сенатор перекусил
пополам мундштук папиросы и замолчал.
- Тонко? Да ничуть! Простейший урок,
преподанный мне жизнью. Но не будем
ссориться, Том. Заставить я тебя не могу;
подбивать на такое дело не имею права, - я
во всем этом недостаточно разбираюсь.
Ведь я только глупая женщина. Жаль... ну,
да все равно. Я с удовольствием взяла на
себя это поручение: во-первых, я пожалела
Майбомов,
а
во-вторых,
я
было
порадовалась за тебя, - мне думалось: "Том
последнее время ходит какой-то понурый.
Раньше он хоть жаловался, а теперь и
жаловаться перестал". Ты несколько раз
понес убытки - такие уж времена!.. И надо
же, чтобы это было как раз теперь, когда
мое положение, с божьей помощью,
улучшилось и я чувствую себя счастливой.
И тут мне пришло в голову: "Это для него
хороший случай: можно одним ударом и
убытки покрыть и показать людям, что
счастье не вовсе изменило фирме "Иоганн
Будденброк". И если бы ты на это пошел, я
бы
очень
гордилась
своим
посредничеством. Ты ведь знаешь: моей
всегдашней
заветной
мечтой
было
послужить чести нашего имени... Ну, да
хватит об этом. Нет так нет! Меня одно
огорчает: ведь Майбому все равно
придется продавать урожай на корню. Он
приедет в город и, уж конечно, найдет
покупателя... Конечно, найдет... И я
уверена, что покупателем окажется Герман
Хагенштрем, этот пройдоха...
- Да, уж он вряд ли упустит такой случай,
- с горечью согласился сенатор; а г-жа
Перманедер трижды подряд воскликнула:
- Вот видишь, вот видишь, вот видишь,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Senator mit Bitterkeit; und Frau Permaneder
antwortete dreimal hintereinander: „Siehst du
wohl, siehst du wohl, siehst du wohl?!"
Plötzlich begann Thomas Buddenbrook den
Kopf zu schütteln und ärgerlich zu lachen.
„Es ist albern... Wir sprechen hier mit einem
großen Aufwand von Ernst - wenigstens
deinerseits - über etwas ganz Unbestimmtes,
vollständig in der Luft Stehendes! Meines
Wissens habe ich dich noch nicht einmal
gefragt, um was es sich eigentlich handelt,
was Herr von Maiboom eigentlich zu
verkaufen hat... Ich kenne ja Pöppenrade gar
nicht... "
„Oh, du hättest natürlich hinfahren müssen!"
sagte sie eifrig. „Es ist ein Katzensprung bis
Rostock, und von dort aus ist es gar nichts
mehr! Was er zu verkaufen hat? Pöppenrade
ist ein großes Gut. Ich weiß positiv, daß es
mehr als tausend Sack Weizen bringt... Aber
mir ist nichts Genaueres bekannt. Wie es mit
Roggen, Hafer und Gerste bestellt? Sind es
fünfhundert Sack von jedem? Mehr oder
weniger? Ich weiß es nicht. Es steht alles
herrlich, das kann ich sagen. Aber ich kann
dir nicht mit Zahlen dienen, Tom, ich bin eine
Gans. Du müßtest natürlich hinfahren... "
Eine Pause entstand.
„Nun, es ist nicht der Mühe Wert, zwei Worte
darüber zu verlieren", sagte der Senator kurz
und fest, ergriff sein Pin-cenez, schob es in
die Westentasche, knöpfte seinen Rock zu,
erhob sich und fing an, mit raschen, starken
und freien Bewegungen, die jedes Zeichen
von
Nachdenklichkeit
geflissentlich
ausschlössen, im Zimmer hin und her zu
gehen.
Dann blieb er am Tische stehen, und während
er sich ein wenig darüberhin seiner Schwester
entgegenbeugte und mit der Spitze des
gekrümmten Zeigefingers leicht auf die Platte
schlug, sagte er: „Ich werde dir mal eine
Geschichte erzählen, meine liebe Tony, die
dir, zeigen soll, wie ich mich zu dieser Sache
497
Том!
Томас Будденброк вдруг разразился
саркастическим смехом и покачал головой.
- Какая чепуха!.. Вот мы с тобой сидим
здесь и рассуждаем вполне серьезно - ты
по крайней мере, - а о чем? О чем-то
совершенно
неопределенном
и
нереальном! Я ведь, насколько мне
помнится, даже не спросил, о чем же
собственно идет речь, _что_ продает
господин фон Майбом... В Пеппенраде я
никогда не бывал...
- О, тебе, конечно, пришлось бы туда
поехать! - быстро отвечала она. - До
Ростока рукой подать, а оттуда два шага до
Пеппенраде! Что он продает? Пеппенраде большое имение... Я знаю наверняка, что
они снимают больше тысячи кулей
пшеницы... но подробности мне, конечно,
не известны. Как там у них с рожью,
ячменем, овсом... кулей по пятьсот? Может
быть, больше, а может, и меньше, - не
знаю. Знаю только, что хлеба стоят
великолепные. Что же касается точных
цифр, здесь я тебе никаких сведений дать
не могу. Я на этот счет совсем дурочка.
Разумеется, тебе нужно съездить самому.
Наступило молчанье.
- Ну, хватит, больше об этом ни слова, отрывисто и твердо проговорил сенатор,
схватил со стола свое пенсне, сунул его в
жилетный карман, застегнул сюртук,
поднялся и быстрыми, уверенными
шагами, исключавшими самую мысль о
сомнениях и нерешительности, заходил по
комнате.
Затем он остановился у стола и, слегка
постукивая
по
нему
согнутым
указательным пальцем, обратился к сестре:
- Сейчас я расскажу тебе одну историю,
Тонн, душенька, из которой ты поймешь,
почему я так отношусь к этому делу. Я
знаю твою слабость к аристократии
вообще и к мекленбургской в частности, а
498
Thomas Mann BUDDENBROOKS
verhalte. Ich kenne dein Faible für den Adel
im allgemeinen und die mecklenburgische
Noblesse im besonderen, und darum bitte ich
dich um Geduld, wenn in meiner Geschichte
einer dieser Herren einen Denkzettel erhält...
Du weißt, unter ihnen ist dieser und jener, der
den Kaufleuten, obgleich sie ihm doch so
nötig sind wie er ihnen, nicht allzuviel
Hochachtung entgegenbringt, die - bis zu
einem gewissen Grade anzuerkennende Überlegenheit des Produzenten über den
Zwischenhändler im geschäftlichen Verkehre
allzusehr betont und, kurz, den Kaufmann mit
nicht sehr anderen Augen ansieht als den
hausierenden Juden, dem man, mit dem
Bewußtsein,
übervorteilt
zu
werden,
getragene Kleider überläßt. Ich schmeichle
mir, im allgemeinen den Eindruck eines
moralisch minderwertigen Ausbeuters auf die
Herren nicht gemacht zu haben, und habe
unter ihnen weit zähere Händler angetroffen,
als ich bin. Bei einem aber bedurfte es erst des
folgenden kleinen Gewaltstreichs, um mich
ihm gesellschaftlich ein wenig näher zu
bringen... Es war der Herr von GroßPoggendorf, von dem du gewiß gehört hast,
und mit dem ich vor Jahr und Tag vielfach zu
tun hatte: Graf Strelitz, ein höchst feudaler
Mann mit einem viereckigen Glas im Auge...
ich begriff niemals, daß er sich nicht schnitt...
lackierten Stulpstiefeln und einer Reitpeitsche
mit goldenem Griff. Er hatte die Gewohnheit,
mit halb geöffnetem Munde und halb
geschlossenen Augen von einer unbegreiflichen Höhe auf mich herabzublicken... Mein
erster Besuch bei ihm war bedeutsam. Nach
einer einleitenden Korrespondenz fuhr ich zu
ihm und trat, vom Bedienten gemeldet, ins
Arbeitszimmer. Graf Strelitz saß am
Schreibtisch. Er erwidert meine Verbeugung,
indem er sich halbwegs vom Sessel erhebt,
schreibt die letzte Zeile eines Briefes, wendet
sich dann zu mir, indem er über mich
hinwegsieht,
und
beginnt
die
Unterhandlungen über seine Ware. Ich lehne
am Sofatische, kreuze Arme und Beine und
потому не сердись за то, что в моем
рассказе будет фигурировать один такой
аристократ... Ты знаешь, многие из них не
очень-то почтительно относятся к нашему
брату, коммерсантам, хотя мы им зачастую
нужнее, чем они нам. Есть у них эдакое пожалуй,
даже
объяснимое
пренебрежение
производителя
к
посреднику,
в
деловых
разговорах
проявляющееся достаточно явно. Одним
словом, коммерсант для них нечто вроде
еврея-старьевщика, которому сбывают
обноски по заведомо низкой цене. Вряд ли
я обольщаюсь, полагая, что не произвожу
на них впечатления низкопробного
эксплуататора; среди этих аристократов
многие значительно оборотистее меня. Но
одного из них мне пришлось-таки
предварительно слегка проучить, чтобы
потом общаться с ним на равной ноге... Я
говорю о владельце Гросс-Погендорфа, с
которым мне неоднократно приходилось
вести дела, - ты, наверно, слышала о нем.
Это некий граф Штрелиц, мужчина весьма
феодальных убеждений; четырехугольный
монокль в глазу (я всегда удивлялся, как
он не порежется), лакированные ботфорты,
стек с золотой ручкой... У него была
привычка с полуоткрытым ртом и
полузакрытыми глазами взирать на меня с
высоты своего недосягаемого величия...
Мой первый визит к нему оказался весьма
примечательным.
Предварительно
известив о своем приезде, я отправился в
Гросс-Погендорф. Лакей проводил меня в
кабинет. Граф Штрелиц сидел за
письменным столом. Он ответил на мой
поклон, чуть-чуть приподнявшись с
кресла, дописал последнюю строчку, затем
повернулся ко мне и, глядя поверх моей
головы, начал деловой разговор. Я стою,
прислонившись к столику у дивана,
скрестив руки и ноги, и от души
забавляюсь. За разговором прошло уже
минут пять. По истечении следующих пяти
минут я усаживаюсь на стол и сижу,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
bin amüsiert. Ich stehe fünf Minuten lang im
Gespräche. Nach weiteren fünf Minuten setze
ich mich auf den Tisch und lasse ein Bein in
der Luft schaukeln. Unsere Verhandlungen
nehmen ihren Fortgang, und nach Verlauf
einer Viertelstunde sagt er mit einer wirklich
gnädigen Handbewegung leichthin: 'Wollen
Sie nicht übrigens einen Stuhl nehmen?' -,
Wie?' sagte ich..., Oh, nicht nötig! Ich sitze
längst. '"
„Sagtest du? Sagtest du es?" rief Frau
Permaneder entzückt... Sofort hatte sie alles
Vorhergehende beinahe vergessen und lebte
vollständig in dieser Anekdote. „Du saßest
längst! Es ist ausgezeichnet!... "
„Nun ja; und ich versichere dich, daß der Graf
von diesem Augenblick an sein Benehmen
durchaus änderte, daß er mir die Hand reichte,
wenn ich kam, mich zum Sitzen nötigte... und
daß wir in der Folge geradezu befreundet
geworden sind. Warum aber erzähle ich dir
das? Um dich zu fragen: Würde ich wohl das
Herz, das Recht, die innere Sicherheit haben,
auch Herrn von Maiboom in dieser Weise zu
belehren, wenn er, mit mir über den
Pauschalpreis für seine Ernte verhandelnd,
vergessen sollte, mir - einen Stuhl anzubieten... ?"
Frau Permaneder schwieg. „Gut", sagte sie
dann und stand auf. „Du sollst recht haben,
Tom, und wie ich schon sagte, ich will nicht
in dich dringen. Du mußt wissen, was du zu
tun und zu lassen hast, und damit Punktum.
Wenn du mir nur glaubst, daß ich in guter
Absicht gesprochen habe... Abgemacht! Gute
Nacht, Tom!... Oder nein, warte. Ich muß
zuvor deinem Hanno einen Kuß geben und die
gute Ida begrüßen... Ich gucke dann hier noch
einmal herein... "
Und damit ging sie.
Drittes Kapitel
499
болтая
ногой
в
воздухе.
Беседа
продолжается. Минут через пятнадцать
граф, сделав милостивый жест рукой, как
бы вскользь замечает:
- Кстати, не угодно ли вам присесть?
- Как? - удивляюсь я. - Присесть? Да ведь
я давно сижу.
- Ты так сказал? Так прямо и сказал?! - вне
себя от восторга вскричала г-жа
Перманедер.
Весь
предшествующий
разговор сразу вылетел у нее из головы.
Забавный анекдот, рассказанный братом,
поглотил все ее внимание. - "Я уже давно
сижу!" Нет, это бесподобно!..
- Да! И смею тебя уверить, что с того
самого момента поведение графа круто
изменилось. Он спешил пожать мне руку,
как только я появлялся, предупредительно
усаживал меня... В конце концов мы стали,
можно сказать, друзьями. Но к чему,
спрашивается, я тебе все это рассказываю?
А к тому, чтобы спросить, как, по-твоему,
хватило бы у меня духа, уверенности в
себе, сознания своей правоты таким вот
образом
проучить
господина
фон
Майбома, если бы он, уговариваясь со
мной о цене, забыл предложить мне стул?..
Госпожа Перманедер ответила не сразу.
- Хорошо, - сказала она немного погодя и
поднялась. - Возможно, что ты и прав,
Том. Повторяю, я ни на что подбивать тебя
не хочу; тебе виднее, за что браться и от
чего отказываться. На этом мы кончим.
Лишь бы ты верил, что я пришла к тебе с
самыми добрыми намерениями... Ну да
хватит! Спокойной ночи, Том... или нет, я
еще забегу поцеловать твоего Ганно и
поздороваться с нашей милой Идой. А на
обратном пути опять загляну к тебе на
минуточку.
И г-жа Перманедер вышла из комнаты.
3
500
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Sie stieg die Treppe zur zweiten Etage hinan,
ließ den „Altan" zur Rechten liegen, ging an
dem weißgoldenen Geländer der Galerie
entlang und durchschritt ein Vorzimmer,
dessen Tür zum Korridor offenstand, und von
dem ein zweiter Ausgang linkerseits in das
Ankleidezimmer des Senators führte. Dann
drückte sie vorsichtig auf den Griff der
geradeaus gelegenen Tür und trat ein.
Es war eine außerordentlich geräumige Stube,
deren Fenster mit faltigen, großgeblümten
Vorhängen verhüllt waren. Die Wände waren
ein wenig kahl. Abgesehen von einem sehr
großen schwarzgerahmten Stich, der über
Fräulein Jungmanns Bett hing und Giacomo
Meyerbeer, umgeben von den Gestalten seiner
Opern, darstellte, gab es nur noch eine Anzahl
von englischen Buntdrucken, die Kinder mit
gelbem Haar und roten Babykleidern
darstellten und mit Stecknadeln an der hellen
Tapete befestigt waren. Ida Jungmann saß in
der Mitte des Zimmers an dem großen
Ausziehtisch
und
stopfte
Hannas
Strümpfchen. Die treue Preußin stand nun am
Anfang der Fünfziger, aber obgleich sie sehr
früh begonnen hatte, zu ergrauen, war ihr
glatter Scheitel doch noch immer nicht weiß
geworden, sondern in einem bestimmten
Zustande der Melierung verblieben, und ihre
aufrechte Gestalt war so starkknochig und
rüstig, ihre braunen Augen waren so frisch,
klar und unermüdlich wie vor zwanzig Jahren.
„Guten Abend, Ida, du gute Seele!" sagte Frau
Permaneder gedämpft, aber fröhlich, denn die
kleine Erzählung ihres Bruders hatte sie in die
beste Stimmung versetzt. „Wie geht es dir, du
altes Möbel?"
„Ei, ei, Tonychen; Möbel, mein Kindchen? So
spät noch hier?"
„Ja, ich war bei meinem Bruder... in
Geschäften, die keinen Aufschub duldeten...
Leider hat sich die Sache zerschlagen...
Schläft er?" fragte sie und wies mit dem Kinn
nach dem kleinen Bette, welches an der linken
Seitenwand
stand,
das
grünverhüllte
Она поднялась на третий этаж и прошла
мимо "балкона" по белой с золотом
галерее в переднюю, откуда дверь вела в
коридор, где по левую руку помещалась
гардеробная сенатора. Г-жа Перманедер
нажала ручку другой двери, в конце
коридора, и вошла в огромную комнату с
окнами,
занавешенными
сборчатыми
шторами из мягкой материи в крупных
цветах.
Стены этой комнаты поражали своей
голизной. Кроме большой гравюры в
черной раме, изображавшей Джакомо
Мейербера в окружении персонажей из его
опер (*56), над кроватью мамзель Юнгман,
да нескольких цветных английских
литографий с желтоволосыми бэби в
красных
платьицах,
которые
были
приколоты булавками к светлым обоям, на
них ничего не было.
Ида Юнгман сидела посреди комнаты за
большим раздвижным столом и штопала
чулочки Ганно. Хотя преданной пруссачке
перевалило уже за пятьдесят и седеть она
начала очень рано, ее гладко зачесанные
волосы и теперь еще не вовсе побелели, а
имели какой-то сероватый оттенок, крепко
сшитая фигура Иды была так же пряма, как
и в двадцать лет, и карие глаза попрежнему светились неутомимой энергией.
- Добрый вечер, милая Ида, - сказала г-жа
Перманедер приглушенным, но веселым
голосом, ибо рассказ брата привел ее в
наилучшее расположение духа. - Как дела,
старушенция?
- Ну-ну, Тони, так уж и старушенция!..
Поздненько ты к нам пожаловала.
- Да, я была у брата по делам, не
терпящим отлагательства... Жаль только,
что ничего не вышло... Спит? - спросила
она, кивнув в сторону кроватки с зеленым
пологом, стоявшей у левой, узкой, стены,
изголовьем к двери, ведущей в спальню
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Kopfende hart an der hohen Tür, die zum
Schlafzimmer Senator Buddenbrooks und
seiner Gattin führte...
„Pst", sagte Ida; „ja, er schläft. " Und Frau
Permaneder trat auf den Zehenspitzen an das
Bettchen, lüftete vorsichtig die Gardinen und
lugte gebückt in das Gesicht ihres schlafenden
Neffen.
Der kleine Johann Buddenbrook lag auf dem
Rücken, hatte aber sein von dem langen,
hellbraunen Haar umrahmtes Gesichtchen
dem Zimmer zugewandt und atmete mit
einem leichten Geräusch in das Kopfkissen
hinein. Von seinen Händen, deren Finger
kaum aus den viel zu langen und weiten
Ärmeln seines Nachthemdes hervorsahen, lag
die eine auf seiner Brust, die andere neben
ihm auf der Steppdecke, und dann und wann
zuckten die gekrümmten Finger leise. Auch
an den halb geöffneten Lippen war eine
schwache
Bewegung
bemerkbar,
als
versuchten sie, Worte zu bilden. Von Zeit zu
Zeit ging, von unten nach oben, etwas
Schmerzliches über dieses ganze Gesichtchen,
das, mit einem Erzittern des Kinnes
beginnend, sich über die Mundpartie
fortpflanzte, die zarten Nüstern vibrieren ließ
und die Muskeln der schmalen Stirn in
Bewegung versetzte... Die langen Wimpern
vermochten nicht die bläulichen Schatten zu
verdecken, die in den Augenwinkeln lagerten.
„Er träumt", sagte Frau Permaneder gerührt.
Dann beugte sie sich über das Kind, küßte
behutsam seine schlafwarme Wange, ordnete
mit Sorgfalt die Gardine und trat wieder an
den Tisch, wo Ida, im gelben Schein der
Lampe, einen neuen Strumpf über die
Stopfkugel zog, das Loch prüfte und es zu
schließen begann.
„Du stopfst, Ida. Merkwürdig, ich kenne dich
eigentlich gar nicht anders!"
„Ja, ja, Tonychen... Was das Jungchen alles
zerreißt, seit er zur Schule geht!"
„Aber er ist doch ein so stilles und sanftes
Kind?"
„Ja, ja... Aber doch. "
501
сенатора Будденброка и его супруги.
- Ш-шш, - прошептала Ида, - не разбуди
его.
Госпожа Перманедер на цыпочках
приблизилась к кроватке, осторожно
раздвинула
полог
и,
склонившись,
взглянула в лицо спящего племянника.
Маленький Иоганн Будденброк лежал на
спине, но личико его, обрамленное
длинными русыми волосами, было
обращено в сторону комнаты. Он чуть
слышно посапывал. Одна его рука, еле
видная из-под длинного рукава ночной
рубашки, лежала на груди, другая была
вытянута на стеганом одеяле; согнутые
пальцы мальчика иногда вдруг тихонько
вздрагивали, полураскрытые губы слегка
шевелились,
словно
силясь
что-то
произнести. Какая-то тень страдания время
от времени набегала на маленькое личико:
сначала чуть-чуть вздрагивал подбородок,
потом
трепет
передавался
губам,
раздувались тонко очерченные ноздри,
приходили в движение мускулы на узком
лбу... Длинные опущенные ресницы не
могли скрыть голубоватых теней под
глазами.
- Ему что-то снится, - растроганно
прошептала г-жа Перманедер. Затем она
склонилась над ребенком, тихонько
поцеловала его в разгоревшуюся от сна
щечку, заботливо оправила полог и
вернулась к столу, где Ида в желтом свете
лампы, натянув на деревянный гриб
другой чулочек и внимательно осмотрев
дырку, уже начинала ее затягивать. Штопаешь, Ида? Ты всегда мне так и
представляешься за этим занятием!
- Да, милочка, да! С тех пор как он пошел
в школу, чулок прямо не напасешься.
- Что ты? Ведь он такой нежный, тихий
ребенок.
502
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Geht er denn gern zur Schule?"
„Nein, nein, Tonychen! Hätt' lieber noch bei
mir weiterlernen wollen. Und ich hätt's auch
gewünscht, mein Kindchen, denn die Herren
kennen ihn ja nicht so von klein auf wie ich
und wissen es nicht so, wie man ihn nehmen
muß beim Lernen... Das Aufmerken wird ihm
oft schwer, und er wird rasch müde... "
„Der Arme! Hat er schon Schläge
bekommen?"
„Aber nein! Meiboschekochhanne... sie
werden doch nicht so hartherz'g sein wollen!
Wenn das Jungchen sie ansieht... "
„Wie war's denn eigentlich, als er zum ersten
Male hinging? Hat er geweint?"
„Ja, das hat er. Er weint so leicht... Nicht laut,
aber so in sich hinein... Und dann hat er
deinen Herrn Bruder am Rock festhalten
wollen und immer wieder gebeten, er möchte
dableiben... "
„So, hat mein Bruder ihn hingebracht?... Ja,
das ist ein schwerer Moment, Ida, glaube mir.
Ha, ich weiß es wie gestern! Ich heulte... ich
versichere dich, ich heulte wie ein
Kettenhund, es wurde mir entsetzlich schwer.
Und warum? Weil ich es zu Hause so gut
gehabt hatte, grade wie Hanno. Die Kinder
aus vornehmen Häusern weinten alle, das ist
mir sofort aufgefallen, während die anderen
sich gar nichts daraus machten und uns
anglotzten und grinsten... Gott! was ist ihm,
Ida-?!"
Sie vollendete ihre Handbewegung nicht und
wandte sich erschrocken nach dem Bettchen
um, von wo ein Schrei ihr Plaudern
unterbrochen hatte, ein Angstschrei, der sich
im
nächsten
Augenblick
mit
noch
gequälterem, noch entsetzterem Ausdruck
wiederholte und dann drei-, vier-, fünfmal
rasch nacheinander erklang... „Oh! oh! oh!",
ein vor Grauen überlauter, entrüsteter und
verzweifelter Protest, der sich gegen etwas
Abscheuliches richten mußte, was sich zeigte
oder geschah... Im nächsten Augenblick stand
- Да, а вот видишь...
- Нравится ему в школе?
- Ох, нет, Тони милочка! Он бы предпочел
и теперь у меня заниматься. И я бы тоже
этого хотела, потому что ведь учителя не
знают его с самых первых дней, как я
знаю, и не умеют к нему подойти. Ему
бывает трудно следить за уроком, он ведь
так быстро устает...
- Бедняжка! Что ж ему уж и колотушки
доставались?
- Ох, нет, муй боже коханы!.. Зачем бы
они стали так жестоко с ним обходиться?
Стоит только мальчугану посмотреть им в
глаза...
- А что было, когда его отвели в первый
раз? Плакал он?
- Да! Он ведь вообще легко плачет - не в
голос, а так, потихоньку всхлипывает... Он
уцепился за сюртук господина сенатора и
все умолял его не уходить.
- А, так мой брат сам его отвел?.. О, это
тяжелые минуты, Ида, очень тяжелые,
можешь мне поверить. Как сейчас помню,
я ревмя ревела, ей-богу! Выла, как цепная
собака, до того тяжело у меня было на
сердце. А почему, спрашивается? Да
потому, что дома мне было так же хорошо,
как и Ганно. Дети из видных семейств все
ревели, я это сразу заметила, а другим хоть
бы что - только глядели на нас и
ухмылялись... Господи, что это с ним, Ида?
Ее поднятая было рука застыла в воздухе.
Она в испуге повернулась к кроватке,
откуда послышался крик, прервавший их
болтовню, - крик ужаса, тут же
повторившийся,
только
еще
более
надрывно и жалобно. Этот крик раздался
еще два, три, четыре раза, почти без
перерыва. "О! О! О!" - громкий, полный
ужаса и отчаяния вопль протеста против
чего-то страшного и отвратительного, что
привиделось мальчику... И в ту же секунду
маленький Иоганн во весь рост вскочил на
кроватке.
Он
бормотал
что-то
Thomas Mann BUDDENBROOKS
503
der kleine Johann aufrecht im Bette, und
während er unverständliche Worte stammelte,
blickten seine weitgeöffneten, so eigenartig
goldbraunen Augen, ohne etwas von der
Wirklichkeit wahrzunehmen, starr in eine
gänzlich andere Welt hinein...
„Nichts", sagte Ida. „Der pavor. Ach, das ist
manchmal noch viel ärger. " Und in aller
Ruhe legte sie die Arbeit beiseite, ging mit
ihren langen, schweren Schritten auf Hanno
zu und legte ihn, während sie mit tiefer,
beruhigender Stimme zu ihm sprach, wieder
unter die Decke.
„Ja, so, der pavor... ", wiederholte Frau
Permaneder. „Wacht er nun?"
Aber Hanno wachte keineswegs, obgleich
seine Augen weit und starr blieben und seine
Lippen fortfuhren, sich zu bewegen...
„Wie? So... so... Nun hören wir auf zu
plappern... Was sagst du?" fragte Ida; und
auch Frau Permaneder trat näher, um auf dies
unruhige Murmeln und Stammeln zu horchen.
„Will ich... in mein... Gärtlein gehn... ", sagte
Hanno mit schwerer Zunge, „will mein'
Zwiebeln gießen... "
„Er sagt seine Gedichte her", erklärte Ida
Jungmann mit Kopf schütteln. „So, so!
Genug, schlaf nun, mein Jungchen!... "
„Steht ein... bucklicht Männlein da..., fängt als
an zu niesen... ", sagte Hanno und seufzte
dann. Plötzlich aber veränderte sich sein
Gesichtsausdruck, seine Augen schlössen sich
halb, er bewegte den Kopf auf dem Kissen hin
und her, und mit leiser, schmerzlicher Stimme
fuhr er fort:
„Der Mond der scheint, Das Kindlein weint,
Die Glock' schlägt zwölf, Daß Gott doch allen
Kranken helf!... "
нечленораздельное, вглядываясь широко
раскрытыми золотисто-карими глазами в
какой-то иной мир и не замечая, что его
окружало.
Bei diesen Worten aber schluchzte er tief auf,
Tränen traten hinter seinen Wimpern hervor,
liefen langsam über seine Wangen... und
hiervon erwachte er. Er umarmte Ida, sah sich
mit nassen Augen um, murmelte befriedigt
etwas von „Tante Tony", schob sich ein wenig
zurecht und schlief dann ruhig weiter.
проговорил Ганно и вздохнул. Внезапно
выражение его лица изменилось, глаза
полузакрылись, он задвигал головой по
подушке и тихим, надрывающим душу
голосом продолжал:
- Ничего, - сказала Ида, - это pavor [страх
(лат.)]. Ах, иногда еще хуже бывает! - Она
оставила работу, подошла своим широким,
тяжелым шагом к Ганно, уложила его на
подушки
и,
успокоительно
что-то
приговаривая, накрыла одеялом.
- Ах, так, pavor? - повторила г-жа
Перманедер. - Что ж это? Он проснулся?
Нет,
Ганно
не
проснулся,
хотя
остекленевшие глаза его были широко
раскрыты и губы продолжали шевелиться.
- Что? Да, да! А теперь уж хватит нам
болтать... Что ты говоришь? - спросила
Ида Юнгман.
Госпожа Перманедер тоже подошла
поближе, прислушиваясь к тревожному
бормотанью
Лишь пойду к своим тюльпанам
И начну их поливать, заплетающимся языком говорил Ганно.
- Это стишки, которые он учил, покачивая головой, пояснила Ида Юнгман.
- Ну, полно, полно, спи уж, дружок.
Входит в сад горбатый карлик,
Чтобы всех их обчихать, -
Луна на небе светит.
504
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Sonderbar!" sagte Frau Permaneder, als Ida
sich wieder an den Tisch setzte. „Was für
Gedichte waren das, Ida?"
„Sie stehen in seinem Lesebuch", antwortete
Fräulein Jungmann, „und darunter ist
gedruckt: 'Des Knaben Wunderhorn'. Sie sind
kurios... Er hat sie in diesen Tagen lernen
müssen, und über das mit dem Männlein hat
er viel gesprochen. Kennst du es?... Recht
graulich ist es. Dies bucklige Männlein steht
überall, zerbricht den Kochtopf, ißt das Mus,
stiehlt das Holz, läßt das Spinnrad nicht
gehen, lacht einen aus... und dann, zum
Schlüsse, bittet es auch noch, man möge es in
sein Gebet einschließen! Ja, das hat es dem
Jungchen nun angetan. Er hat tagein - tagaus
darüber nachgedacht. Weißt du, was er sagte?
Zwei-, dreimal hat er gesagt:, Nicht wahr, Ida,
es tut es nicht aus Schlechtigkeit, nicht aus
Schlechtigkeit!... Es tut es aus Traurigkeit und
ist dann noch trauriger darüber... Wenn man
betet, so braucht es das alles nicht mehr zu
tun. ' Und heute abend noch, als seine Mama
ihm gute Nacht sagte, bevor sie ins Konzert
ging, hat er sie gefragt, ob er auch für das
bucklige Männlein beten solle... "
„Und hat es auch getan?"
„Nicht laut, aber wahrscheinlich im stillen...
Aber über das andere Gedicht, das
'Ammenuhr' heißt, hat er gar nicht
gesprochen, sondern nur geweint. Er gerät so
leicht ins Weinen, das Jungchen, und kann
dann lange nicht aufhören... "
„Aber was ist denn so traurig darin?"
„Weiß ich... Über den Anfang, die Stelle, bei
der er sogar eben im Schlafe schluchzte, kann
er beim Aufsagen nie hinweg... und auch
nachher über den Fuhrmann, der sich schon
um drei von der Streu erhebt, hat er geweint...
"
Frau Permaneder lachte gerührt und machte
dann ein ernstes Gesicht.
„Aber ich will dir sagen, Ida, es ist nicht gut,
ich halte es nicht für gut, daß ihm alles so
nahegeht. Der Fuhrmann steht um drei Uhr
auf - nun, mein lieber Gott, dafür ist er ein
Плач детский будит спящих.
Бьет колокол двенадцать...
Утешь, господь, скорбящих!
Затем он всхлипнул, слезы проступили у
него сквозь ресницы и медленно
покатились по щекам... От этого он
проснулся. Он обнял Иду, глядя на нее
заплаканными глазами, пролепетал что-то
о "тете Тони", устроился поудобнее и
спокойно уснул.
- Странно! - сказала г-жа Перманедер,
когда Ида снова уселась за стол. - Что это
были за стихи?
- У него есть такая книжка, - отвечала
мамзель Юнгман. - Называется она:
"Волшебный рог мальчика" (*57). Чудные
стишки... На днях ему пришлось учить их
наизусть, и он все что-то толковал об этом
карлике. Знаешь, по правде сказать,
довольно жутко: этот горбатенький везде он разбивает кухонный горшок, поедает
кисель, крадет дрова, останавливает
прялку, всех высмеивает, а под конец еще
просит, чтобы его поминали в молитвах!
Вот мальчик и расстроился. Он день и ночь
думал об этом "человечке". И знаешь, что
он все время твердил мне: "Ведь правда,
Ида, горбатенький все это делает не со зла,
не со зла!.. Просто ему грустно. А сделает
плохо - и становится еще грустнее... Если
за него помолиться, ему не надо будет
больше так плохо поступать". Еще
сегодня, когда мама пришла пожелать ему
спокойной ночи, перед тем как ехать в
концерт, он спросил, не помолиться ли ему
за горбатенького...
- И помолился?
- Вслух нет, а про себя, наверно,
помолился. А вот о другом стихотворении,
"Нянины часы", он ничего не говорил,
только плакал над ним... Он ведь очень
легко плачет и никак не может
остановиться.
- Разве оно такое печальное?
- Да по-моему - нет!.. Однако Ганно как
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Fuhrmann! Das Kind - soviel weiß ich schon neigt dazu, alle Dinge mit zu eindringlichen
Augen anzusehen und sich alles zu sehr zu
Herzen zu nehmen... Das muß an ihm zehren,
glaube mir. Man sollte einmal ernstlich mit
Grabow sprechen... Aber das ist es eben", fuhr
sie fort, indem sie die Arme verschränkte, den
Kopf zur Seite neigte und mißmutig mit der
Fußspitze auf dem Boden trommelte, „Grabow wird alt, und, abgesehen davon: so
herzensgut er ist, ein Biedermann, ein
wirklich braver Mensch... was seine Eigenschaften als Arzt betrifft, so halte ich nicht
grade große Stücke auf ihn, Ida, Gott verzeihe
mir, wenn ich mich in ihm täusche. So zum
Beispiel mit Hannos Unruhe, seinem Auffahren bei Nacht, seinen Angstanfällen im
Traume... Gra-bow weiß es, und alles, was er
tut, ist, daß er uns sagt, was es ist, uns einen
lateinischen Namen nennt: pavor nocturnus ...
ja, lieber Gott, das ist sehr belehrend... Nein,
er ist ein lieber Mann, ein guter Hausfreund,
alles; aber ein Licht ist er nicht. Ein
bedeutender Mensch sieht anders aus und
zeigt schon in der Jugend, daß etwas an ihm
ist. Grabow hat die Zeit von 48 miterlebt; er
war ein junger Mann damals. Aber meinst du,
daß er sich jemals erregt hat - über die
Freiheit und die Gerechtigkeit und den
Umsturz von Privilegien und Willkür? Er ist
ein Gelehrter, aber ich bin überzeugt, daß die
unerhörten Bundesgesetze von damals über
die Universitäten und die Presse ihn
vollständig kaltgelassen haben. Er hat sich
niemals ein wenig wild gebärdet, niemals ein
wenig über die Schnur gehauen... Er hat
immer sein langes, mildes Gesicht gehabt,
und nun verordnet er Taube und Franzbrot
und, wenn der Fall ernst ist, einen Eßlöffel
Althee-saft... Gute Nacht, Ida... Ach nein, ich
glaube, da gibt es ganz andere Ärzte!...
Schade, daß ich Gerda nicht mehr sehe... Ja,
danke, es ist noch Licht auf dem Korridor...
Gute Nacht. "
505
дойдет вот до этого места, над которым он
сейчас плакал во сне, так и запнется. А
сколько он слез пролил из-за извозчика,
который в три часа утра встает со своей
соломенной подстилки...
Госпожа
Перманедер
растроганно
засмеялась, но сейчас же сделала серьезное
лицо.
- А я тебе скажу, Ида, что ничего
хорошего тут нет. И, по-моему, очень даже
плохо, что он все принимает так близко к
сердцу. Извозчик встает в три часа!
Господи боже ты мой, - на то он и
извозчик. Ганно - я уж в этом, слава богу,
понимаю - слишком во все вникает, за всех
печалится... Это не может не подтачивать
его
здоровья.
Надо
бы
серьезно
переговорить с Грабовом... Но беда в том, продолжала она, скрестив руки на груди,
слегка склонив голову набок и недовольно
постукивая по полу носком башмачка, что Грабов стареет, а кроме того, какой он
ни прекрасный, честный, славный человек,
но что касается его врачебных талантов, то
я не слишком высоко ставлю их, и да
простит мне господь, если я не права! Вот,
например, эти беспокойства Ганно, эти
вскакивания по ночам, эти приступы
страха во сне... Грабов все это знает. И что
же? Он заявляет нам, что по-латыни это
называется pavor nocturnus - и все...
Поучительно, конечно... Нет, нет, он
милейший старик, истинный друг, что
угодно...
но
не
светило
науки!
Значительный человек и выглядит иначе и
уже с юных лет как-то проявляет себя.
Грабов пережил сорок восьмой год - в ту
пору он еще был молодым человеком, - но
смею тебя уверить, что его нисколько не
волновали идеи свободы и справедливости,
ничуть
не
затрагивала
борьба
с
произволом и с сословными привилегиями.
Он ученый, а между тем, я уверена,
безобразные законы Германского союза
касательно университетов и печати его
нисколько не возмущали. Никогда в жизни
506
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Als Frau Permaneder im Vorübergehen die
Tür zum Eßzimmer öffnete, um, ins
Wohnzimmer hinein, auch ihrem Bruder gute
Nacht zuzurufen, sah sie, daß in der ganzen
Flucht Licht war und daß Thomas, die Hände
auf dem Rük-ken, darin hin und wider ging.
Viertes Kapitel
Allein geblieben, hatte der Senator seinen
Platz am Tische wieder eingenommen, sein
Pincenez hervorgezogen und in der Lektüre
seiner Zeitung fortfahren wollen. Aber nach
zwei Minuten schon hatten seine Augen sich
von dem bedruckten Papier erhoben, und ohne
die Haltung seines Körpers zu verändern,
hatte er lange Zeit geradeaus, zwischen den
Portieren hindurch, unverwandt in das Dunkel
des Salons geblickt.
Wie bis zur Unkenntlichkeit verändert sein
Gesicht sich ausnahm, wenn er sich allein
befand! Die Muskeln des Mundes und der
Wangen, sonst diszipliniert und zum
Gehorsam gezwungen, im Dienste einer
unaufhörlichen Willensanstrengung, spannten
sich ab, erschlafften; wie eine Maske fiel die
längst nur noch künstlich festgehaltene Miene
der Wachheit, Umsicht, Liebenswürdigkeit
und Energie von diesem Gesichte ab, um es in
dem Zustande einer gequälten Müdigkeit
zurückzulassen; die Augen, mit trübem und
stumpfem Ausdruck auf einen Gegenstand
gerichtet, ohne ihn zu umfassen, röteten sich,
begannen zu tränen - und ohne Mut zu dem
не
совершил
он
ни
одного
неблагоразумного поступка, никогда не
утратил самообладания... И всегда-то у
него было такое же длинное, доброе лицо,
и всегда-то он прописывал голубя и
французскую булку, а в особо серьезных
случаях еще и ложку алтейного сиропа...
Спокойной ночи, Ида. Ах, поверь мне,
существуют совсем другие врачи!.. Жаль,
что так поздно и мне не дождаться Герды...
Спасибо, в коридоре еще горит свет.
Спокойной ночи!
Когда г-жа Перманедер, проходя мимо
дверей в столовую, приоткрыла их, чтобы,
не заходя в гостиную, крикнуть брату
"спокойной ночи", она увидела, что во всех
смежных комнатах зажжен свет и Томас,
заложив руки за спину, расхаживает по
ним большими шагами.
4
Оставшись один, сенатор уселся на
прежнее место у стола, достал пенсне из
кармана и снова принялся за чтение
газеты. Впрочем, минуты через две он
поднял глаза и, не меняя позы, устремил
взор между портьер, во мрак большой
гостиной.
Почти до неузнаваемости менялось лицо
сенатора, когда он оставался один.
Мускулы рта и щек, приученные к
безусловному
повиновению
его
напряженной воли, слабели, обмякали словно маска спадала с этого лица.
Выражение
бодрости,
деловитости,
светскости и энергии, с давних пор уже
наигранное, уступало место мучительной
усталости; глаза, грустные, невидящие,
тупо уставившиеся на первый попавшийся
предмет, начинали слезиться. На то, чтобы
обманывать самого себя, у него уже
недоставало силы. И из всех мыслей,
беспорядочно, назойливо и тревожно
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Versuche, auch sich selbst noch zu täuschen,
vermochte er von allen Gedanken, die schwer,
wirr und ruhelos seinen Kopf erfüllten, nur
den einen, verzweifelten festzuhalten, daß
Thomas Buddenbrook mit zweiundvierzig
Jahren ein ermatteter Mann war.
Er strich langsam und tief aufatmend mit der
Hand über Stirn und Augen, entzündete
mechanisch eine neue Zigarette, obgleich er
wußte, daß es ihm schadete, und fuhr fort,
durch den Rauch ins Dunkel zu blicken...
Welch ein Gegensatz zwischen der leidenden
Schlaffheit seiner Züge und der ele- ganten,
beinahe martialischen Toilette, die diesem
Kopf gewidmet war - dem parfümierten, lang
ausgezogenen Schnurrbart, der peinlich
rasierten Glätte von Kinn und Wangen, der
sorgfältigen Frisur des Haupthaares, dessen
beginnende Lichtung am Wirbel nach
Möglichkeit verdeckt war, das, in zwei
länglichen Einbuchtungen von den zarten
Schläfen zurücktretend, einen schmalen
Scheitel bildete und über den Ohren nicht
mehr lang und gekraust, wie einst, sondern
sehr kurz gehalten war, damit man nicht sehe,
daß es an dieser Stelle ergraute... Er selbst
empfand ihn, diesen Gegensatz, und er wußte
wohl, daß niemandem draußen in der Stadt
der Widerstreit entgehen konnte, der zwischen
seiner beweglichen, elastischen Aktivität und
der matten Blässe seines Gesichtes bestand.
Nicht, daß er in geringerem Maße als ehemals
dort draußen eine wichtige und unentbehrliche
Persönlichkeit gewesen wäre. Die Freunde
wiederholten es, und die Neider konnten es
nicht leugnen, daß Bürgermeister Doktor
Langhals mit weit vernehmbarer Stimme den
Ausspruch seines Vorgängers Oeverdieck
bestätigt hatte: Senator Buddenbrook sei des
Bürgermeisters rechte Hand. Daß aber die
Firma Johann Buddenbrook nicht mehr das
war, was sie vorzeiten gewesen, das schien
eine so gassenläufige Wahrheit, daß Herr
Stuht in der Glockengießerstraße es seiner
Frau erzählen konnte, wenn sie mittags
zusammen ihre Specksuppe verzehrten... und
507
теснившихся в его мозгу, сенатор
останавливался только на одной мрачнейшей: что он, Томас Будденброк, в
сорок два года конченый человек.
Медленно, с глубоким вздохом, он
проводил рукой по лбу и по глазам,
зажигал новую папиросу, хоть и знал, что
это вредит здоровью, и сквозь клубы дыма
продолжал всматриваться в темноту.
Какой контраст между страдальческой
расслабленностью его черт и почти
военной щеголеватостью надушенных,
вытянутых щипцами усов, тщательно
выбритых щек и подбородка, волос,
заботливо зачесанных на лысеющую
макушку, уже не вьющихся, но коротко
подстриженных,
чтобы
скрыть
пробивающуюся седину возле узких
висков - там, где волосы отступали двумя
продолговатыми
заливчиками.
Томас
Будденброк
сам
ощущал
это
несоответствие и знал также, что ни от
кого в городе не ускользало противоречие
между энергической живостью его
движений и тусклой бледностью лица.
Не то чтобы в свете он стал лицом менее
значительным или менее уважаемым.
Друзья его рассказывали направо и налево,
а завистники не отрицали, что бургомистр
доктор Лангхальс во всеуслышанье
повторил слова своего предшественника
Эвердика: "Сенатор Будденброк - правая
рука бургомистра". Но вот что фирма
"Иоганн Будденброк" была уже совсем не
та - стало столь общим мнением, что даже
г-н
Штут
с
Глокенгиссерштрассе
беседовал об этом со своей супругой за
тарелкой шпекового супа... И Томаса
Будденброка это сокрушало.
508
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Thomas Buddenbrook stöhnte darüber.
Gleichwohl war er selbst es, der zur
Entstehung dieser Anschauungsweise am
meisten beigetragen hatte. Er war ein reicher
Mann, und keiner der Verluste, die er erlitten,
auch den schweren des Jahres 66 nicht
ausgenommen, hatte die Existenz der Firma
ernstlich in Frage stellen können. Aber obgleich er, wie selbstverständlich, fortfuhr, in
angemessener Weise zu repräsentieren und
seinen Diners die Anzahl von Gängen zu
geben, die seine Gäste von ihnen erwarteten,
hatte doch die Vorstellung, sein Glück und
Erfolg sei dahin, diese Vorstellung, die mehr
eine innere Wahrheit war, als daß sie auf
äußere Tatsachen gegründet gewesen wäre,
ihn in einen Zustand so argwöhnischer
Verzagtheit versetzt, daß er, wie niemals
zuvor, das Geld an sich zu halten und in
seinem Privatleben in fast kleinlicher Weise
zu sparen begann. Hundertmal hatte er den
kostspieligen Bau seines neuen Hauses
verwünscht, das ihm, so empfand er, nichts
als Unheil gebracht hatte. Die Sommerreisen
wurden eingestellt, und der kleine Stadtgarten
mußte den Aufenthalt am Strande oder im
Gebirge ersetzen. Die Mahlzeiten, die er
gemeinsam mit seiner Gattin und dem kleinen
Hanno einnahm, waren auf sein wiederholtes
und strenges Geheiß von einer Einfachheit,
die im Gegensatze zu dem weiten,
parkettierten Speisezimmer mit seinem hohen
und luxuriösen Plafond und seinen
prachtvollen Eichenmöbeln komisch wirkte.
Während längerer Zeit war Dessert nur für
den Sonntag gestattet... Die Eleganz seines
Äußeren blieb dieselbe; aber Anton, der langjährige Bediente, wußte doch in der Küche zu
erzählen, daß der Senator jetzt nur noch jeden
zweiten Tag das weiße Hemd wechsele, da
die Wäsche das feine Linnen allzusehr
ruiniere... Er wußte noch mehr. Er wußte
auch, daß er entlassen werden sollte. Gerda
protestierte. Drei Dienstboten seien zur
Instandhaltung eines so großen Hauses kaum
genug. Es half nichts: mit einem
Тем не менее никто больше его самого не
способствовал установлению такой точки
зрения. Он был богатый человек, и убытки,
понесенные им даже в наиболее тяжелом
1866 году, не могли поставить под угрозу
существование фирмы. Разумеется, он попрежнему принимал у себя, и за его
обедами подавалось не меньшее число
блюд,
чем
ожидали
гости.
Но
представление о том, что удачи и успехи
миновали, основывавшееся скорей на
каком-то внутреннем убеждении, чем на
внешних фактах, приводило его в
состояние
такой
болезненной
подавленности, что он - чего никогда в
жизни не делал - стал придерживать
деньги и даже в личной своей жизни
наводить почти мелочную экономию.
Сотни раз проклинал он свой новый, так
дорого ему обошедшийся дом, который,
казалось, принес фирме только одно
несчастье. Летние поездки прекратились, и
маленький садик при доме заменил теперь
ему и его семье взморье и горы. Обеды,
подававшиеся ему, Герде и маленькому
Ганно, в соответствии с неоднократными и
строгими требованиями сенатора, стали
так незатейливы, что в этой огромной
столовой с навощенным паркетом, с
высоким и роскошным лепным потолком,
с
великолепной
дубовой
мебелью
производили впечатление почти уже
комическое. Десерт давно допускался
только по воскресным дням. Внешне
сенатор выглядел так же элегантно, как
прежде,
но
старый
слуга
Антон
рассказывал на кухне, что хозяин меняет
теперь белые рубашки только через день,
так как тонкое полотно слишком
изнашивается от частой стирки. Антон
знал еще и другое... А именно, что его
скоро уволят. Герда протестовала: трех
служанок недостаточно, чтобы содержать
в порядке такой огромной дом. Но ее
супруг был непреклонен, и Антон, столько
Thomas Mann BUDDENBROOKS
angemessenen Geldgeschenk ward Anton, der
so lange den Bock eingenommen hatte, wenn
Thomas Buddenbrook in den Senat fuhr,
verabschiedet.
Solchen Maßregeln entsprach das freudlose
Tempo, das der Geschäftsgang angenommen
hatte. Nichts war mehr zu verspüren von dem
neuen und frischen Geiste, mit dem der junge
Thomas Buddenbrook einst den Betrieb belebt
hatte -und sein Sozius, Herr Friedrich
Wilhelm Marcus, welcher, nur mit geringem
Kapitale beteiligt, in keinem Falle
bedeutenden Einfluß besessen hätte, war von
Natur und Temperament jeder Initiative bar.
Im Laufe der Jahre hatte seine Pedanterie
zugenommen und war zur vollständigen
Wunderlichkeit geworden. Er brauchte eine
Viertelstunde, um sich, unter Schnurrbartstreichen,
Räuspern
und
bedächtigen
Seitenblicken, eine Zigarre anzuschneiden
und die Spitze in seinen Geldbeutel zu
versenken. Des Abends, wenn die Gaslampen
jeden Winkel des Comptoirs taghell
erleuchteten, unterließer es niemals, noch eine
brennende Stearinkerze auf sein Pult zu
stellen. Nach jeder halben Stunde erhob er
sich, um sich zur Wasserleitung zu begeben
und seinen Kopf zu begießen. Eines
Vormittags lag unordentlicherweise ein leerer
Getreidesack unter seinem Pult, den er für
eine Katze hielt und zum Gaudium des gesamten
Personals
unter
lauten
Verwünschungen zu verjagen suchte... Nein,
er war nicht der Mann, der jetzigen Mattigkeit
seines Kompagnons zum Trotz, fördernd in
die Geschäfte einzugreifen, und oft erfaßte
den Senator, wie jetzt, während er matten
Blickes in die Finsternis des Salons
hinüberstarrte, die Scham und eine
verzweifelte Ungeduld, wenn er sich den
unbeträchtlichen
Kleinbetrieb,
das
pfennigweise
Geschäftemachen
vergegenwärtigte, zu dem sich in letzter Zeit
die Firma Johann Buddenbrook erniedrigt
hatte.
509
лет неизменно восседавший на козлах,
когда Томас Будденброк отправлялся в
сенат, был отпущен с подобающим
денежным вознаграждением за долгую
службу.
Такие меры вполне соответствовали
унылому темпу, в котором шли дела
фирмы. От всего того нового и свежего,
что Томас Будденброк некогда вдохнул в
старый торговый дом, не осталось и
воспоминания, а его компаньон, г-н
Фридрих-Вильгельм Маркус, уже в силу
незначительности своей доли не могший
сколько-нибудь заметно влиять на ход дел,
вдобавок был и от природы лишен какой
бы то ни было инициативы.
С течением лет его педантичность
возросла и превратилась в настоящее
чудачество. Ему требовалось не менее
четверти часа, чтобы, поглаживая усы,
откашливаясь и вдумчиво посматривая по
сторонам, срезать кончик сигары и
бережно спрятать его в кошелек; по
вечерам, когда от газовых ламп в конторе
было светло, как днем, он непременно
зажигал на своем столе еще и стеариновую
свечу; каждые полчаса он становился под
кран, чтобы смочить голову. Однажды
утром у него под столом по чьему-то
недосмотру оказался пустой мешок из-под
зерна, который он принял за кошку и, к
удовольствию всех служащих, стал,
громко ругаясь, гнать из комнаты... Нет, не
такой он был человек, чтобы, вопреки
нынешней вялости своего компаньона,
способствовать процветанию фирмы. И
сенатора нередко, как, например, в данный
момент,
когда
он
сидел,
устало
вглядываясь
в
сумрак
гостиной,
охватывало чувство раздражительного
нетерпения при мысли о грошовых
оборотах, о жалком крохоборстве, до
которого теперь унизилась фирма "Иоганн
Будденброк".
510
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Aber, war es nicht gut so? Auch das Unglück,
dachte er, hat seine Zeit. War es nicht weise,
sich still zu verhalten, während es in uns
herrscht, sich nicht zu rühren, abzuwarten und
in Ruhe innere Kräfte zu sammeln? Warum
mußte man jetzt mit diesem Vorschlag an ihn
herantreten, ihn aus seiner klugen Resignation
vor der Zeit aufstören und ihn mit Zweifeln
und Bedenken erfüllen! War die Zeit
gekommen? War dies ein Fingerzeig? Sollte
er ermuntert werden, aufzustehen und einen
Schlag zu führen? Mit aller Entschiedenheit,
die er seiner Stimme zu geben vermocht, hatte
er das Ansinnen zurückgewiesen; aber war,
seit Tony aufgebrochen, wirklich das Ganze
erledigt? Es schien nicht, denn er saß hier und
grübelte. „Man begegnet einem Vorschlage
nur dann mit Erregtheit, wenn man sich in
seinem Widerstande nicht sicher fühlt... "
Eine verteufelt schlaue Person, diese kleine
Tony!
Was hatte er ihr entgegengehalten? Er hatte es
sehr gut und eindringlich gesagt, wie er sich
erinnerte. „Unreinliche Manipulation... Im
trüben fischen... Brutale Ausbeutung... Einen
Wehrlosen übers Ohr hauen... Wucherprofit...
", ausgezeichnet! Allein es fragte sich, ob dies
die Gelegenheit war, so laute Worte ins
Gefecht zu führen. Konsul Hermann
Hagenström würde sie nicht gesucht und
würde sie nicht gefunden haben. War Thomas
Buddenbrook ein Geschäftsmann, ein Mann
der unbefangenen Tat - oder ein skrupulöser
Nachdenker?
O ja, das war die Frage; das war von jeher,
solange er denken konnte, seine Frage
gewesen! Das Leben war hart, und das
Geschäftsleben war in seinem rücksichtslosen
und unsentimentalen Verlaufe ein Abbild des
großen und ganzen Lebens. Stand Thomas
Buddenbrook mit beiden Beinen fest wie
seine Väter in diesem harten und praktischen
Leben? Oft genug, von jeher, hatte er Ursache
gehabt, daran zu zweifeln ! Oft genug, von
"Но, может быть, это к лучшему? Ведь и
беде минует срок? - думал он. - Может
быть, мудрее до поры до времени
держаться тихо и, выжидая, накапливать
силы? И зачем понадобилось Тони именно
теперь приступить к нему с этим
предложением, выводить его из состояния
разумного бездействия, вселять в него
сомнения и тревогу? Или уже пришла пора
и это знак свыше? Может быть, настало
время ободриться, воспрянуть духом и
снова взяться за дело? Он отверг это
предложение со всей решительностью, на
какую был способен, но разве в минуту,
когда Тони вышла из комнаты, с этим
было покончено? Видно, нет, если он
сидит
здесь
и
думает,
думает...
"Возмущаешься и злишься на какоенибудь предложение, только когда
чувствуешь себя не вполне уверенным,
когда ощущаешь известный соблазн на это
предложение согласиться..." Чертовски
хитрая особа его сестрица Тони!
Что он ей возразил? Насколько ему
помнится, он говорил очень дельно и даже
проникновенно:
"Нечистоплотные
махинации... Ловля рыбы в мутной воде...
Бесстыдная
эксплуатация...
Бить
лежачего... Ростовщические прибыли..."
Отлично! Спрашивается только, стоило ли
произносить столь громкие слова по этому
поводу? Консул Герман Хагенштрем не
стал бы их подыскивать, а следовательно,
и не нашел бы. Кто же он, Томас
Будденброк, - делец, человек действия или
томимый сомнениями интеллигент?
Да! Вот вопрос! Вопрос, волнующий его с
той самой поры, как он начал думать!
Жизнь суровая штука, а безудержное,
чуждое сантиментов течение деловой
жизни - точный сколок с течения той,
другой,
жизни,
большой
и
всеобъемлющей. Так вот: приспособлен ли
он, Томас Будденброк, подобно своему
отцу и деду, к этой суровой практической
жизни? С давних пор - и часто, очень часто
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Jugend an, hatte er diesem Leben gegenüber
sein Fühlen korrigieren müssen... Härte
zufügen, Härte erleiden und es nicht als Härte,
sondern als etwas Selbstverständliches
empfinden - würde er das niemals vollständig
erlernen?
511
- были у него причины в этом сомневаться!
Часто, очень часто, с самых юных дней,
приходилось ему приноравливать свое
мироощущение к этой всеобъемлющей
жизни, учиться суровости, учиться сносить
суровость, учиться воспринимать ее как
нечто само собой разумеющееся... Ужели
лишь затем, чтобы так никогда и не
постигнуть этой науки?
Он вспомнил впечатление, которое
произвела на него катастрофа 1866 года,
вызвал в памяти нестерпимо болезненные
чувства, охватившие его тогда. Он потерял
крупную сумму денег... Ах, но не это было
нестерпимо! В те дни он впервые до конца
ощутил, ощутил на собственной шкуре,
грубую жестокость деловой жизни, когда
все
доброта,
мягкость,
благожелательность - уступает место
первобытному, обнаженному, властному
инстинкту самосохранения, когда твое
несчастье даже у друзей, у самых лучших
друзей, вызывает не жалость, не
сочувствие, а недоверие - холодное,
отталкивающее недоверие. Но разве он
этого не знал раньше? Разве пристало ему,
Томасу Будденброку, этому удивляться?
Как часто потом, в лучшие дни, окрепнув
духом, он стыдился тех бессонных ночей,
того
гадливого
возмущения,
той
непреходящей боли, которую причиняла
ему уродливая, бесстыдная жестокость
жизни!
Какая нелепость! Как смешна была такая
душевная уязвимость! Как вообще могли в
нем возникнуть подобные чувства? Ведь в
таком случае снова встает вопрос: кто он?
Деловой человек или расслабленный
мечтатель?
Er erinnerte sich des Eindruckes, den die
Katastrophe des Jahres 66 auf ihn
hervorgebracht hatte, und er rief sich die
unaussprechlich
schmerzlichen
Empfindungen zurück, die ihn damals
überwältigt hatten. Er hatte eine große Summe
Geldes verloren... ach, nicht das war das
Unerträglichste gewesen! Aber er hatte zum
ersten Male in vollem Umfange und am
eigenen Leibe die grausame Brutalität des
Geschäftslebens verspüren müssen, in dem
alle guten, sanften und liebenswürdigen
Empfindungen sich vor dem einen rohen,
nackten und herrischen Instinkt der
Selbsterhaltung verkriechen, und in dem ein
erlittenes Unglück bei den Freunden, den
besten Freunden, nicht Teilnahme, nicht
Mitgefühl, sondern - „Mißtrauen", kaltes,
ablehnendes Mißtrauen hervorruft. Hatte er
das nicht gewußt? War er berufen, sich
darüber zu verwundern? Wie sehr hatte er sich
später in besseren und stärkeren Stunden
darüber geschämt, daß er in den schlaflosen
Nächten von damals sich empört, voll Ekel
und unheilbar verletzt gegen die häßliche und
schamlose Härte des Lebens aufgelehnt hatte!
Wie albern das gewesen war! Wie lächerlich
jedesmal diese Regungen gewesen waren,
wenn er sie empfunden hatte! Wie war es
überhaupt möglich, daß sie in ihm entstanden?
Denn nochmals gefragt: War er ein
praktischer Mensch oder ein zärtlicher
Träumer?
Ach, diese Frage hatte er sich schon Уже тысячи раз он задавался этим
tausendmal gestellt, und er hatte sie, in вопросом,
в
минуты
бодрости,
starken und zuversichtlichen Stunden, bald so уверенности в себе отвечая на него так, в
und - in müden - bald so beantwortet. Aber er минуты уныния _иначе_. И все же он был
512
Thomas Mann BUDDENBROOKS
war zu scharfsinnig und ehrlich, als daß er
sich nicht schließlich die Wahrheit hätte
gestehen müssen, daß er ein Gemisch von
beidem sei.
Zeit seines Lebens hatte er sich den Leuten als
tätiger Mann präsentiert; aber soweit er mit
Recht dafür galt - war er es nicht, mit seinem
gern zitierten Goetheschen Wahl- und
Wahrspruch - aus bewußter Überlegung
gewesen? Er hatte ehemals Erfolge zu
verzeichnen gehabt... aber waren sie nicht nur
aus dem Enthusiasmus, der Schwungkraft
hervorgegangen, die er der Reflexion
verdankte? Und da er nun daniederlag, da
seine Kräfte - wenn auch, Gott gebe es, nicht
für immer - erschöpft schienen: war es nicht
die notwendige Folge dieses unhaltbaren
Zustandes,
dieses
unnatürlichen
und
aufreibenden Widerstreites in seinem
Innern?... Ob sein Vater, sein Großvater, sein
Urgroßvater die Pöppenrader Ernte auf dem
Halme gekauft haben würden? Gleichviel!...
Gleichviel!... Aber daß sie praktische
Menschen gewesen, daß sie es voller, ganzer,
stärker, unbefangener, natürlicher gewesen
waren als er, das war es, was feststand... !
Eine große Unruhe ergriff ihn, ein Bedürfnis
nach Bewegung, Raum und Licht. Er schob
seinen Stuhl zurück, ging hinüber in den
Salon und entzündete mehrere Gasflammen
des Lüsters über dem Mitteltische. Er blieb
stehen, drehte langsam und krampfhaft an der
langen Spitze seines Schnurrbartes und
blickte, ohne etwas zu sehen, in diesem
luxuriösen Gemache umher. Es nahm
zusammen mit dem Wohnzimmer die ganze
Frontbreite des Hauses ein, war mit hellen,
geschweiften Möbeln ausgestattet und trug,
mit seinem großen Konzertflügel, auf dem
Gerdas Geigenkasten stand, seiner mit
Notenbüchern beladenen Etagere daneben,
dem geschnitzten Stehpult und den Basreliefs
von musizierenden Amoretten über den
Türen, den Charakter eines Musikzimmers.
Der Erker war mit Palmen angefüllt.
Senator Buddenbrook stand zwei oder drei
слишком умен и честен, чтобы в конце
концов не осознать, что в нем
воссоединилось и то и другое.
Всю жизнь он старался слыть деятельным
человеком. Но в той мере, в какой он
_был_ таковым, не происходило ли это в
соответствии со столь близкой ему
максимой
Гете
"о
сознательном
применении умственной энергии"?
В свое время он мог похвалиться
успехами, но не были ли эти успехи лишь
следствием
энтузиазма,
внезапного
порыва, на который подвигла его
рефлексия? Да и то, что он повержен, что
его силы - даст бог не навек! - теперь
иссякли, - не есть ли это следствие его
неуравновешенного душевного состояния,
неестественного,
мучительного
внутреннего разлада, разъедавшего его
душу?.. Интересно, купили бы его отец,
дед, прадед пеппенрадовский урожай на
корню?.. Впрочем, это несущественно,
совершенно несущественно! Все равно,
нет никакого сомнения, что они были
люди
куда
более
практические,
жизнелюбивые, цельные, сильные и
непосредственные, чем он!..
Тревога
и
беспокойство
овладели
Томасом. Он ощутил потребность в
движении, в пространстве, в свете. Он
встал, отодвинул стул, прошел в большую
гостиную и зажег несколько газовых
горелок в люстре, висевшей над столом.
Там он постоял, медленными, но
судорожными движениями покручивая
усы и глядя невидящим взором на
великолепие этих апартаментов. Большая
гостиная, занимавшая вместе с малой весь
фасад дома и обставленная светлой гнутой
мебелью,
благодаря
большому
концертному роялю, на котором лежал
футляр со скрипкой Герды, а также
этажерке, заваленной нотами, резному
пульту и барельефам с музицирующими
амурчиками над дверями производила
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Minuten, ohne sich zu bewegen. Dann raffte
er sich auf, ging ins Wohnzimmer zurück, trat
ins Speisezimmer und erleuchtete auch dies.
Er machte sich am Büfett zu schaffen, trank,
um sein Herz zu beruhigen, oder um
überhaupt etwas zu tun, ein Glas Wasser und
ging dann rasch, die Hände auf dem Rücken,
weiter in die Tiefe des Hauses hinein. Das
„Rauchzimmer" war dunkel möbliert und mit
Holz getäfelt. Er öffnete mechanisch den
Zigarrenschrank, verschloß ihn sofort wieder
und erhob, am Spieltische, den Deckel einer
kleinen eichenen Truhe, die Kartenspiele,
Notizblocks und ähnliche Dinge enthielt. Er
ließ eine Anzahl knöcherner Anlegemarken
klappernd durch seine Hand gleiten, warf den
Deckel zu und wandte sich abermals zum
Gehen.
Ein kleines Kabinett mit einem buntfarbigen
Fensterchen grenzte an das Rauchzimmer. Es
war leer bis auf einige ganz leichte
„Servanten", die ineinandergeschoben waren
und auf denen ein Likörkasten stand. Von hier
aus aber betrat man den Saal, welcher, mit
seiner ungeheuren Parkettfläche und seinen
vier hohen, weinrot verhangenen Fenstern, die
auf den Garten hinausblickten, wiederum die
ganze Breite des Hauses in Anspruch nahm.
Er war ausgestattet mit einem Paar schwerer,
niedriger Sofas von dem Rot der Portieren
und einer Anzahl von Stühlen, die hochlehnig
und ernst an den Wänden standen. Ein Kamin
war dort, hinter dessen Gitter falsche Kohlen
lagen und mit ihren Streifen von rotgoldenem
Glanzpapier zu glühen schienen. Auf der
Marmor-platte, vor dem Spiegel, ragten zwei
mächtige chinesische Vasen...
Nun lag die ganze Zimmerflucht im Lichte
einzelner Gasflammen, wie nach einem Feste,
wenn der letzte Gast soeben davongefahren.
513
впечатление маленького концертного зала.
Эркер был весь уставлен пальмами.
Несколько минут сенатор Будденброк
стоял без движения; затем встряхнулся,
прошел обратно в маленькую гостиную и
оттуда в столовую; он зажег свет и здесь,
взяв с буфета графин, выпил стакан воды,
чтобы успокоить свои взбудораженные
нервы, а вернее - чтобы хоть что-нибудь
сделать, и, заложив руки за спину,
двинулся
дальше
в
глубь
дома.
Курительная
комната,
отделанная
деревянными панелями, была выдержана в
темных тонах. Он машинально отпер
шкафчик, где хранились сигары, и тотчас
же закрыл его, поднял крышку стоявшей
на ломберном столе дубовой шкатулки с
картами, книжечками для записей и тому
подобными
принадлежностями
игры.
Набрав полную горсть сухо застучавших
костяных фишек, он стал неторопливо
пропускать их сквозь пальцы, потом
захлопнул шкатулку и снова зашагал по
комнатам.
К курительной примыкала комнатка с
цветным оконцем. В ней стояло только
несколько легких столиков, вдвинутых
один в другой, и на верхнем - ящик с
ликерами. Отсюда был вход в зал с
блестящим
паркетом
и
четырьмя
смотрящими в сад высокими окнами, на
которых висели гардины винно-красного
цвета. Зал тоже тянулся во всю длину
дома. Из мебели в нем находилось два
громоздких низких дивана, обитых такой
же винно-красной материей, и множество
стульев с высокими спинками, чинно
расставленных вдоль стен. Был там и
камин с искусственными углями полосками глянцевитой бумаги, красной и
золотой - казалось, тлевшими за решеткой.
На верхней мраморной доске стояли две
огромные китайские вазы.
Теперь по всей анфиладе, там и здесь,
мерцали язычки газового пламени, как на
исходе празднества, когда последний гость
514
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Der Senator durchmaß den Saal einmal der
Länge nach, blieb dann an dem Fenster
stehen, das dem Kabinett gegenüber lag, und
blickte in den Garten hinaus.
Der Mond stand hoch und klein zwischen
flockigen Wolken, und der Springbrunnen
ließ seinen Strahl in der Stille unter den
überhängenden Zweigen des Walnußbaumes
plätschern. Thomas sah hinüber auf den
Pavillon, der das Ganze abschloß, auf die
kleine, weiß glänzende Terrasse mit den
beiden Obelisken, auf die regelmäßigen
Kieswege,
die
frisch
umgegrabenen,
abgezirkelten Beete und Rasenplätze... aber
diese ganze zierliche und ungestörte
Symmetrie, weit entfernt, ihn zu beruhigen,
verletzte und reizte ihn. Er erfaßte mit der
Hand die Klinke des Fensters, legte seine
Stirn darauf und ließ seine Gedanken ihren
qualvollen Gang wieder antreten.
Wo wollte es mit ihm hinaus? Er erinnerte
sich einer Bemerkung, die er vorhin seiner
Schwester gegenüber hatte fallen lassen und
über die er selbst sich, sobald sie ausgesprochen, als über etwas höchst Überflüssiges
geärgert hatte. Er hatte vom Grafen Strelitz
gesprochen, vom Landadel, und hatte bei
dieser Gelegenheit klar und deutlich die
Meinung ausgedrückt, daß eine soziale
Überlegenheit des Produzenten über den
Zwischenhändler anzuerkennen sei. War das
zutreffend? Ach, mein Gott, es war so
unsäglich gleichgültig, ob es zutreffend war!
Aber war er berufen, diesen Gedanken
auszusprechen, ihn in Erwägung zu ziehen,
überhaupt darauf zu verfallen? War er
imstande, sich seinen Vater, seinen Großvater,
irgendeinen seiner Mitbürger vorzustellen,
wie er diesem Gedanken nachhing und ihm
Ausdruck verlieh? Ein Mann, der fest und
zweifellos in seinem Berufe steht, kennt nur
diesen, weiß nur von diesem, schätzt nur
diesen...
Plötzlich fühlte er, wie das Blut ihm heiß zum
Kopfe stieg, wie er errötete bei einer zweiten
Erinnerung, die weiter zurücklag. Er sah sich
только-только покинул дом. Сенатор
прошел вдоль зала, потом остановился у
окна, напротив комнатки с цветным
оконцем, и стал смотреть в сад.
Высоко вверху, среди перистых облаков,
стоял молодой месяц, и его луч, казалось,
тихо плескался в струях фонтана, под
низко свесившимися ветвями орешника.
Томас перевел взгляд на павильон в
глубине сада, на маленькую, блестевшую
белизною террасу с двумя обелисками, на
ровные, усыпанные гравием дорожки и
свежевскопанные, аккуратно очерченные
клумбы и газоны. Но вся эта изящная,
ничем не нарушенная симметрия его не
успокаивала, а, напротив, только сердила и
уязвляла. Положив руку на скобу окна, он
прижался к ней лбом, и мысли его снова
потекли мучительно и тревожно.
Что с ним происходит? Он вспомнил свое
замечание, оброненное в разговоре с
сестрой. Не успело оно сорваться у него с
языка, как он уже пожалел, что сболтнул
лишнее. Он говорил о графе Штрелице, о
земельной аристократии и попутно
высказал мысль - отчетливо и ясно - о
несомненном
превосходстве
производителя над посредником. А так ли
это? Бог мой, да не все ли равно, так или
не так! Но ему-то разве подобает
высказывать такую мысль, обсуждать ее,
даже просто на нее напасть? Разве можно
себе представить, чтобы его отцу, деду или
даже кому-нибудь из его сограждан
приходили в голову подобные мысли?
Человек, не ставящий под сомнение
достоинство своей профессии, ни о какой
другой не помышляет, никакой другой не
интересуется и уж во всяком случае не
ценит выше своей.
Внезапно он почувствовал, что кровь
приливает у него к голове. Еще одно
внезапно
набежавшее
воспоминание
Thomas Mann BUDDENBROOKS
mit seinem Bruder Christian im Garten des
Mengstraßenhauses umhergehen, begriffen in
einem Streite, einer dieser so tief
bedauernswerten
erregten
Auseinandersetzungen... Christian hatte, in seiner
indiskreten und kompromittierenden Art, vor
vielen Ohren eine liederliche Äußerung getan,
über welche er ihn, wütend, empört, aufs
äußerste gereizt, zur Rede gestellt hatte.
Eigentlich, hatte Christian gesagt, eigentlich
und im Grunde sei doch jeder Geschäftsmann
ein Betrüger... Wie? war diese insipide und
nichtswürdige Redensart ihrem Wesen nach
so weit entfernt von derjenigen, die er selbst
sich soeben noch seiner Schwester gegenüber
gestattet hatte? Er hatte sich darüber entrüstet,
hatte wutentbrannt dagegen protestiert... Aber
wie hatte diese schlaue, kleine Tony gesagt?
Wer sich ereifert...
„Nein!" sagte der Senator plötzlich mit lauter
Stimme, erhob mit einem Ruck den Kopf, ließ
den Fenstergriff fahren, stieß sich förmlich
davon zurück und sagte ebenso laut: „Dies ist
zu Ende!" Dann räusperte er sich, um über die
unangenehme
Empfindung
hinwegzukommen, die seine eigene, einsame
Stimme ihm verursachte, wandte sich und
begann, schnell, gesenkten Kopfes, die Hände
auf dem Rücken, hin und her durch alle
Zimmer zu gehen.
„Dies ist zu Ende!" wiederholte er. „Es muß
ein Ende gemacht werden! Ich verbummele,
ich versumpfe, ich werde alberner als
Christian!"
Oh,
es
war
unendlich
dankenswert, daß er sich nicht in
Unwissenheit darüber befand, wie es mit ihm
stand! Nun war es in seine Hand gegeben,
sich zu korrigieren ! Mit Gewalt!... Laß
sehen... laß sehen... was war es für ein
Angebot, das ihm da gemacht worden war?
Die Ernte... Die Pöppenrader Ernte auf dem
Halm? „Ich werde es tun!" sagte er mit
leidenschaftlichem Flüstern und schüttelte
sogar eine Hand mit ausgestrecktem
Zeigefinger. „Ich werde es tun!"
Es war ja wohl das, was man einen Coup
515
заставило его покраснеть до корней волос.
Он увидел себя в саду на Менгштрассе
вместе со своим братом Христианом.
Между ними происходит ссора, одно из
столь частых в ту пору запальчивых
объяснений. Христиан, со свойственной
ему бестактностью, накануне публично
позволил себе пошлое замечание, и вот он,
Томас, глубоко уязвленный и негодующий,
яростно допрашивает его о подробностях.
"Собственно говоря, - изрек Христиан, всякий коммерсант мошенник..." И что же?
По существу так ли уже разнятся эти
глупые слова от того, в чем он сам только
что признался сестре? В то время он
возмущался, со злостью опровергал
Христиана, но - как она сегодня сказала,
эта хитрюга Тони? "Кто сердится..."
- Нет! - громким голосом проговорил
сенатор, резко вскинул голову, снял руку
со скобы, чуть ли не отскочил от окна и
столь же громко добавил: - С этим
покончено! - Он кашлянул, чтобы
отделаться от неприятного ощущения,
вызванного в нем звуком собственного
голоса, склонил голову, заложил руки за
спину и снова зашагал по освещенным
комнатам. - С этим покончено! - повторил
он. - Должно быть покончено! Я
тунеядствую, увязаю в болоте, становлюсь
не менее смешон, чем Христиан!..
О, как хорошо, что он не был в неведении
относительно того, что с ним творилось!
Ведь это значило, что есть еще
возможность все исправить! Исправить
разом,
силой!..
Надо
разобраться...
хорошенько разобраться... что, собственно,
за предложение ему сделано? Урожай?
Пеппенрадовский урожай на корню?..
- Я пойду на это! - убежденно прошептал
он и даже потряс в воздухе рукой. - Я
пойду на это!
516
Thomas Mann BUDDENBROOKS
nennt? Eine Gelegenheit, ein Kapital von,
sagen wir einmal, 40000 Kurant-mark ganz
einfach - und ein wenig übertrieben
ausgedrückt -zu verdoppeln?... Ja, es war ein
Fingerzeig, ein Wink, sich zu erheben! Es
handelte sich um einen Anfang, einen ersten
Streich, und das Risiko, das damit verbunden
war, ergab nur eine Widerlegung mehr aller
moralischen Skrupeln. Gelang es, dann war er
wiederhergestellt, dann würde er wieder
wagen, dann würde er das Glück und die
Macht wieder mit diesen inneren elastischen
Klammern halten...
Nein, den Herren Strunck & Hagenström
würde dieser Fang leider entgehen! Es gab am
Orte eine Firma, die in diesem Falle infolge
von persönlichen Verbindungen denn doch
die Vorhand hatte!... In der Tat, das
Persönliche war hier das Entscheidende. Es
war kein gewöhnliches Geschäft, das man
kühl und in den üblichen Formen erledigt. Es
trug vielmehr, wie es durch Tonys
Vermittlung eingeleitet worden, halbwegs den
Charakter einer Privatangelegenheit, die mit
Diskretion und Verbindlichkeit zu behandeln
war. Ach nein, Hermann Hagenström wäre
wohl kaum der Mann dafür gewesen!...
Thomas benutzte als Kaufmann die
Konjunktur, und auch beim Verkaufe,
nachher, würde er sie bei Gott zu benutzen
wissen! Andererseits aber erwies er dem
bedrängten Gutsherrn einen Dienst, zu dem
er, durch die Freundschaft Tonys mit Frau
von Maiboom, ganz allein berufen war.
Schreiben also... heute abend noch schreiben nicht auf dem Geschäftspapier mit
Firmendruck,
sondern
auf
einem
Privatbriefbogen, auf dem nur „Senator
Buddenbrook"
gedruckt
stand
in
rücksichtsvollster Weise schreiben und fragen, ob ein Besuch in den nächsten Tagen
genehm sei. Eine heikle Sache immerhin. Ein
etwas glatter Grund und Boden, auf dem man
sich mit einiger Grazie bewegen mußte...
Desto mehr etwas für ihn!
Und seine Schritte wurden noch geschwinder,
Вот то, что называется "случай". Случай
удвоить - впрочем, удвоить - это слишком
сильно сказано, - капитал в сорок тысяч
марок. Да, это указание свыше, ему
предопределено воспрянуть! Здесь идет
речь о смелом начинании, о первом шаге, а
риск, с ним связанный, - не более как
преодоление
известных
моральных
предрассудков. Удастся ему - и он опять на
коне, снова может дерзать, снова появится
у него внутренняя хватка, уменье держать
в тисках счастье, удачу.
Нет, господам Штрунку и Хагенштрему
этот улов, увы, не достанется! Есть еще
здесь в городе фирма, у которой благодаря
личным связям имеются преимущества
перед ними! И правда, в данном случае все
решает личное знакомство. Это ведь не
такое дело, к которому приступают
хладнокровно, которое идет раз навсегда
установленным
порядком.
Поскольку
посредницей здесь явилась Тони, оно
отчасти приобретает характер одолжения,
услуги, требует такта, уменья молчать.
Герман Хагенштрем для этого, право же,
неподходящая фигура! Он, Томас, как
истинный
коммерсант,
сегодня
воспользуется конъюнктурой и - с божьей
помощью - воспользуется ею и позднее,
при продаже. С другой стороны, он
оказывает
услугу
землевладельцу,
попавшему в стесненное положение; а
поскольку Тони дружит с г-жой фон
Майбом, ясно, что именно _он_ должен
оказать эту услугу. Значит, надо написать
Майбому, написать еще сегодня; и не на
конторском бланке, а на бумаге с краткой
пометкой "сенатор Будденброк", на какой
он пишет частные письма... Написать
крайне осмотрительно: просто спросить,
желателен ли его приезд в ближайшие дни.
А щекотливое все-таки предприятие,
скользкая почва! Двигаться по ней надо с
известной грацией... Что ж, значит это тем
более в его духе!
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sein Atem tiefer. Er setzte sich einen
Augenblick, sprang auf und wanderte aufs
neue durch alle Zimmer. Er durchdachte das
Ganze noch einmal, er dachte an Herrn
Marcus, an Hermann Hagenström, Christian
und Tony, sah die gelbreife Ernte von
Pöppenrade
im
Winde
schwanken,
phantasierte
von
dem
allgemeinen
Aufschwung der Firma, der diesem Coup
folgen würde, verwarf zornig alle Bedenken,
schüttelte seine Hand und sagte: „Ich werde es
tun!"
Frau Permaneder öffnete die Tür zum
Speisezimmer und rief: „Gute Nacht!" Er
antwortete, ohne es zu wissen. Gerda, von der
sich Christian an der Haustür verabschiedet
hatte, trat ein, und in ihren seltsamen, nahe
beieinanderliegenden braunen Augen lag der
rätselhafte Schimmer, den die Musik ihnen zu
geben pflegt. Der Senator blieb mechanisch
vor ihr stehen, fragte mechanisch nach dem
spanischen Virtuosen und dem Verlaufe
seines Konzertes und versicherte dann,
sogleich sich ebenfalls zur Ruhe begeben zu
wollen.
Aber er ging nicht zur Ruhe, sondern nahm
seine Wanderung wieder auf. Er dachte an die
Säcke mit Weizen, Roggen, Hafer und Gerste,
welche die Böden des „Löwen", des
„Walfisches", der „Eiche" und der „Linde"
füllen sollten, sann über dem Preise, dem - oh,
durchaus nicht unanständigen Preise, den er
zu bieten beabsichtigte, stieg um Mitternacht
leise ins Comptoir hinunter und schrieb bei
Herrn Mar-cus' Stearinkerze in einem Zuge
einen Brief an Herrn von Maiboom auf
Pöppenrade, einen Brief, der, als er ihn mit
fieberheißem und schwerem Kopfe durchlas,
ihm als der beste und taktvollste seines
Lebens erschien.
Das war in der Nacht vor dem 27. Mai. Am
nächsten Tage eröffnete er seiner Schwester
in leichter und humoristischer Weise, daß er
die Sache nun von allen Seiten betrachtet
habe, und daß er Herrn von Maiboom nicht
517
Шаги сенатора стали еще стремительнее,
дыхание глубже. На мгновение он присел,
потом опять вскочил и зашагал по
комнатам. Надо еще раз продумать все в
целом! Ему представился г-н Маркус,
Герман Хагенштрем, Христиан, Тони;
мысленным взором окинул он волнуемую
ветром золотую ниву в Пеппенраде,
помечтал о "подъеме", который будет
ждать фирму после этого "случая", с
негодованием отринул все сомнения,
потряс рукою в воздухе и сказал:
- Я пойду на это!
Госпожа Перманедер приоткрыла дверь в
столовую и крикнула:
- Спокойной ночи!
Он безотчетно ответил ей.
Вошла Герда (Христиан простился с ней у
подъезда).
Ее
странные,
близко
посаженные
карие
глаза
загадочно
мерцали, как всегда под воздействием
музыки. Сенатор машинально встал ей
навстречу, машинально осведомился об
игре испанского виртуоза и под конец
заявил, что устал и немедленно последует
за нею в спальню.
Но спать он не пошел, а опять стал шагать
по комнатам. Он думал о мешках
пшеницы, ржи, овса и ячменя, которыми
до отказа заполнятся амбары "Лев", "Кит",
"Дуб" и "Липа", обдумывал, какую цену, о, отнюдь не безобразно низкую! - он
предложит за урожай... Около полуночи он
тихонько спустился в контору и при свете
стеариновой свечки г-на Маркуса быстро
написал письмо г-ну фон Майбому в
Пеппенраде, показавшееся, когда он его
перечитал, его усталому и разгоряченному
воображению самым дипломатичным из
всех когда-либо им написанных.
Это было в ночь на 27 мая. На следующий
день
он
легким,
слегка
даже
юмористическим тоном сообщил сестре,
что еще раз всесторонне обдумал дело и
решил не отказывать сразу г-ну Майбому и
518
Thomas Mann BUDDENBROOKS
einfach einen Korb geben und an den
nächsten Beutelschneider verweisen könne.
Am Dreißigsten des Monats unternahm er
eine Reise nach Rostock und fuhr von dort
mit einem Mietswagen über Land.
Seine Laune war vortrefflich in den nächsten
Tagen, sein Gang elastisch und frei, sein
Mienenspiel verbindlich. Er neckte Klothilde,
lachte herzlich über Christian, scherzte mit
Tony, spielte am Sonntag eine ganze Stunde
lang mit Hanno auf dem „Altan" in der
zweiten Etage, indem er seinem Sohne half,
winzige Getreidesäcke an einem kleinen,
ziegelroten Speicher hinaufzuwinden, und
dabei die hohlen und gedehnten Rufe der
Arbeiter nachahmte... und hielt in der
Bürgerschaftssitzung vom 3. Juni über den
langweiligsten Gegenstand von der Welt, über
irgendeine
Steuerfrage,
eine
so
ausgezeichnete und witzige Rede, daß er in
allen Stücken recht bekam und Konsul
Hagenström, der ihm opponiert hatte, der
allgemeinen Heiterkeit anheimfiel.
не предавать его в руки первого
встречного ростовщика. 30 мая он
отправился в Росток и оттуда, в наемном
экипаже, проехал в Пеппенраде.
Fünftes Kapitel
Все последующие дни сенатор был в
прекрасном настроении. Его походка опять
стала упругой и легкой, выражение лица
приветливым.
Он
поддразнивал
Клотильду, от души смеялся над
выходками Христиана, шутил с Тони, а в
воскресенье целый час играл на "балконе"
с Ганно, помогая ему поднимать на блоках
крохотные мешки с зерном в маленький
кирпичный амбар, и при этом искусно
подражал протяжным крикам грузчиков. 3
июля в городской думе, говоря о
скучнейшей в мире материи - о каком-то
незначительном налоговом вопросе, он
нашел слова, столь блистательные и
остроумные, что одержал победу по всем
пунктам, а консул Хагенштрем, ему
возражавший, стал объектом всеобщих
насмешек.
5
War es Unachtsamkeit oder Absicht von des
Senators Seite - es fehlte nicht viel, so wäre er
über eine Tatsache hinweggegangen, die nun
durch Frau Permaneder, welche sich am
treuesten und hingebendsten mit den
Familienpapieren beschäftigte, aller Welt
verkündet ward: die Tatsache, daß in den
Dokumenten der 7. Juli des Jahres 1768 als
Gründungstag der Firma angenommen war
und daß die hundertste Wiederkehr dieses
Tages bevorstand.
Fast schien es, daß Thomas sich unangenehm
berührt fühlte, als Tony ihn mit bewegter
Stimme darauf aufmerksam machte. Der
Aufschwung seiner Laune war nicht von
Dauer gewesen. Allzubald war er wieder still
geworden, stiller vielleicht als vorher. Mitten
in der Arbeit konnte er das Comptoir
verlassen, um, von Unruhe erfaßt, einsam im
Garten umherzugehen, dann und wann wie
Было ли то случайным невниманием или
умыслом со стороны сенатора, но он едва
не позабыл об одной примечательной дате,
которая
только
благодаря
г-же
Перманедер, проявлявшей неусыпный
интерес к фамильным документам, стала
достоянием гласности. Дело в том, что 7
июля 1768 года почиталось днем
основания фирмы, а посему в скором
времени предстояла столетняя годовщина
этой даты.
Томаса
как
будто
даже
слегка
передернуло, когда Тони взволнованным
голосом сообщила ему об этом. Душевный
подъем его продолжался недолго. Он
быстро сник, впал еще в большее уныние.
В разгар рабочего дня он вдруг уходил из
конторы и, гонимый тревогой, бродил по
саду. Время от времени он останавливался,
словно натолкнувшись на препятствие или
Thomas Mann BUDDENBROOKS
gehemmt und aufgehalten stehenzubleiben
und seufzend die Augen mit der Hand zu
bedecken. Er sagte nichts, er sprach sich nicht
aus... Gegen wen auch? Herr Marcus war - ein
erstaunlicher Anblick - zum ersten Male in
seinem Leben heftig geworden, als sein
Kompagnon ihm kurzerhand von dem
Geschäfte mit Pöppenrade Mitteilung
gemacht hatte, und hatte jede Verantwortung
und jede Beteiligung abgelehnt. Seiner
Schwester, Frau Permaneder, aber verriet sich
Thomas an einem Donnerstagabend auf der
Straße, als sie sich mit einer Anspielung auf
die Ernte von ihm verabschiedete, durch einen
einzigen kurzen Händedruck, dem er hastig
und leise die Worte hinzufügte: „Ach, Tony,
ich wollte, ich hätte schon wieder verkauft!"
Dann wandte er sich, jäh abbrechend, zum
Gehen und ließ Frau Antonie verdutzt und
ergriffen
zurück...
Dieser
plötzliche
Händedruck hatte etwas von ausbrechender
Verzweiflung, dieses geflüsterte Wort so viel
von lange verhaltener Angst gehabt... Als aber
Tony bei der nächsten Gelegenheit versucht
hatte, auf die Sache zurückzukommen, hatte
er sich in desto ablehnenderes Schweigen
gehüllt, voll Scham über die Schwäche, mit
der er sich einen Augenblick hatte
gehenlassen, voll Erbitterung über seine
Untauglichkeit, dies Unternehmen vor sich
selbst zu verantworten...
Nun sagte er schwerfällig und verdrießlich:
„Ach, meine Liebe, ich wollte, wir könnten
das ganz einfach ignorieren!"
„Ignorieren, Tom? Unmöglich! Undenkbar!
Meinst du, du könntest diese Tatsache
unterschlagen? Meinst du, die ganze Stadt
könnte die Bedeutung dieses Tages
vergessen?"
„Ich sage nicht, daß es möglich ist; ich sage,
daß es mir lieber wäre, wir könnten den Tag
mit
Stillschweigen
begehen.
Die
Vergangenheit zu feiern, ist hübsch, wenn
man, was Gegenwart und Zukunft betrifft,
guter Dinge ist... Sich seiner Väter zu erinnern
ist angenehm, wenn man sich einig mit ihnen
519
кем-то окликнутый, вздыхал, прикрывал
глаза рукою. Он никому ничего не
говорил. Да и кому бы? Г-н Маркус - это
было удивительное зрелище! - впервые в
жизни вспылил, когда компаньон сообщил
ему о сделке с владельцем Пеппенраде и
наотрез отказался в ней участвовать, а тем
более
нести
за
нее
какую-либо
ответственность.
Однажды,
впрочем,
сенатор проговорился. Когда сестра,
прощаясь в четверг вечером, намекнула
ему на будущий урожай, он быстро сжал ее
руку и торопливо, почти шепотом сказал:
- Ах, Тони! Если бы мне уж поскорее с
ним разделаться!
После этих слов он круто повернулся и
пошел, оставив г-жу Перманедер в полном
недоумении.
В
этом
внезапном
рукопожатии
было
что-то
от
прорвавшегося наружу отчаяния, в этом
шепоте проглянул давно таимый страх.
Когда Тони спустя некоторое время
попыталась вновь заговорить о юбилее
фирмы, он замкнулся в молчании, стыдясь
поддаться слабости и с горечью сознавая
себя неспособным нести на плечах всю
тяжесть
управления
столетним
предприятием.
Потом ответил угрюмо и досадливо:
- Ах, душенька! По-моему, об этой дате
надо просто забыть!
- Забыть, Том? Невозможно! Немыслимо!
И ты воображаешь, что такое событие
можно обойти молчанием? Неужели ты
думаешь, что город не придаст должного
значения этому дню?
- Я не сказал, что это возможно. Я сказал
только, что мне приятнее было бы обойти
этот день молчанием. Праздновать
прошлое приятно, когда радуешься
настоящему
и
будущему.
Хорошо
вспоминать об отцах и дедах, когда ты
ощущаешь связь с ними, когда сознаешь
себя продолжателем их дела... Если бы
520
Thomas Mann BUDDENBROOKS
weiß und sich bewußt ist, immer in ihrem
Sinne gehandelt zu haben... Käme das
Jubiläum zu gelegenerer Zeit... Kurz, ich bin
wenig aufgelegt, Feste zu feiern. "
„Du mußt so nicht reden, Tom. Du meinst es
auch nicht so und weißt wohl, daß es eine
Schande,
eine
Schande
wäre,
das
hundertjährige Jubiläum der Firma Johann
Buddenbrook
sangund
klanglos
vorübergehen zu lassen! Du bist jetzt nur ein
bißchen nervös, und ich weiß auch warum...
obgleich eigentlich gar keine Ursache dafür
vorhanden ist... Aber wenn der Tag da ist,
dann wirst du so freudig bewegt sein wie wir
alle... "
Sie hatte recht, der Tag war nicht mit
Stillschweigen zu übergehen. Nicht lange, so
tauchte in den „Anzeigen" eine vorbereitende
Notiz
auf,
die
eine
ausführliche
Rekapitulation
der
Geschichte
des
altangesehenen Handelshauses für den Festtag
selbst in Aussicht stellte - und es hätte ihrer
kaum bedurft, um die wohllöbliche
Kaufmannschaft aufmerksam zu machen. Was
aber die Familie betraf, so war Justus Kröger
der erste, der am Donnerstag das
Bevorstehende zur Sprache brachte, und Frau
Permaneder sorgte dafür, daß, war das Dessert
abgetragen, die ehrwürdige Ledermappe mit
den Familiendokumenten feierlich aufgelegt
ward, und daß man als Vorfeier sich mit den
Daten, die aus dem Leben des seligen Johan
Buddenbrook, Hannos Ur-Ur-Großvater, des
Gründers der Firma, bekannt waren,
eingehend beschäftigte. Wann er die Frieseln
und wann die echten Blattern gehabt, wann er
vom dritten Boden auf die Darre gestürzt und
wann in ein hitzig Fieber mit Raserei
verfallen, verlas sie mit einem religiösen
Ernste. Sie konnte sich nicht genugtun, sie
griff zurück bis ins sechzehnte Jahrhundert zu
dem ältesten Buddenbrook, der bekannt, zu
dem, der zu Grabau Ratsherr gewesen, und zu
dem Gewandschneider in Rostock, der sich
„sehr gut gestanden" - was unterstrichen war und so außerordentlich viele lebendige und
этот юбилей пришелся в другое время...
Одним словом, я совсем не расположен
"торжествовать"!
- Не надо так говорить, Том! Да ты так и
не думаешь! Ты сам отлично знаешь, что
было бы позором, просто позором, если бы
столетний юбилей фирмы "Иоганн
Будденброк" прошел никем не замеченный
и не отмеченный. Все дело в том, что у
тебя сейчас нервы не в порядке; и я даже
знаю
почему,
хотя
совершенно
безосновательно... И все-таки, когда день
юбилея настанет, ты будешь умилен так
же, как и мы все.
Тони оказалась права: обойти юбилейную
дату молчанием было невозможно.
Прошло
немного
времени,
и
в
"Ведомостях" появилась статья, подробно
излагающая историю старинного и
уважаемого торгового дома, - впрочем,
достопочтенное
купечество
не
запамятовало бы этот день и без статьи. В
семье о грядущем празднестве первым
заговорил дядя Юстус на одном из
"четверговых" обедов, а г-жа Перманедер,
как только горничная обнесла всех
десертом, торжественно положила на стол
папку с семейными документами, и все
собравшиеся, готовясь к праздничному
дню, стали перечитывать и обсуждать
различные события из жизни основателя
фирмы, покойного Иоганна Будденброка,
прапрадеда Ганно. Когда у него была
просяница и когда настоящая оспа, как он
свалился с чердака сушильни и потом
захворал буйной горячкой. Все это г-жа
Перманедер
прочитала
с
почти
религиозным благоговением. Она никак не
могла остановиться и, не переводя
дыхания, вернулась к шестнадцатому
столетию, к записям родоначальника
Будденброков - того самого, кто, как
известно, был ратсгерром в Грабау, - а
также к портному из Ростока, который
"жил в отличном достатке" - эти слова
Thomas Mann BUDDENBROOKS
521
tote Kinder gehabt... „Was für ein prächtiger были подчеркнуты - и наплодил
Mensch!" rief sie aus und machte sich daran, необычайное множество детей, живых и
alte vergilbte und eingerissene Briefe und мертвых...
Festpoeme vorzutragen...
- Какой замечательный человек! вскричала Тони и снова принялась за
чтение пожелтелых, надорванных писем и
поздравительных стихов.
Herr Wenzel war, wie sich versteht, am
Morgen des 7. Juli der erste Gratulant.
„Ja, Herr Senater, hundert Jahr!" sagte er und
ließ Messer und Streichriemen behende in
seinen roten Händen spielen... „Und ungefähr
die Hälfte davon, das darf ich woll sagen, hab'
ich in der werten Familie rasiert, und da erlebt
man manches mit, wenn man immer der erste
ist, der den Chef zu sprechen kriegt... Der
selige Herr Konsul war auch immer des
Morgens am gesprächigsten, und dann fragte
er mich woll: Wenzel, fragt' er, was halten Sie
von dem Roggen? Soll ich verkaufen, oder
meinen Sie, daß er noch steigt?... "
„Ja, Wenzel, ich kann mir das Ganze auch
ohne Sie nicht denken. Ihr Beruf, wie ich
Ihnen schon manchmal sagte, hat wirklich
sehr viel Reizvolles. Wenn Sie morgens mit
Ihrer Tour fertig sind, dann sind Sie klüger als
alle, denn dann haben Sie die Chefs von
ungefähr allen großen Häusern unter dem
Messer gehabt und kennen die Laune von
jedem einzelnen, und darum kann Sie jeder
einzelne beneiden, denn das ist sehr
interessant. "
„Da is was Wahres dran, Herr Senater. Was
aber Herrn Senater seine eigne Laune betrifft,
wenn ich so sagen darf... Herr Senater sind
heut morgen wieder ein bißchen blaß?"
„So? Ja, ich habe Kopfschmerzen, und die
werden nach menschlicher Voraussicht nicht
so schnell vorübergehen, denn ich glaube,
man wird mich heute etwas in Anspruch
nehmen. "
„Glaub' ich auch, Herr Senater. Die
Утром 7 июля первым, как и следовало
ожидать, сенатора поздравил г-н Венцель.
- Да, господин сенатор, сто лет, - говорил
он, в то время как его красные руки ловко
орудовали ремнем и бритвой. - А я уж чуть
ли не полстолетия брею членов вашего
уважаемого семейства; и, уж конечно,
волей-неволей многое знаешь и многое
принимаешь близко к сердцу, когда из года
в год первым являешься поутру к главе
семьи и фирмы. Покойный господин
консул в эти часы тоже был всего
разговорчивее и частенько даже спрашивал
меня: "Ну, как по-вашему, Венцель,
продавать мне рожь? Или есть шансы, что
она еще поднимется в цене?"
- Да, Венцель, я никак не могу себе
представить жизнь в нашем городе без вас.
В вашей профессии - впрочем, я вам уже
не раз это говорил - есть немалые
преимущества. Когда вы заканчиваете свой
утренний обход, вы оказываетесь умнее
всех нас, ибо уже успели "обработать"
физиономии шефов чуть ли не всех
крупных фирм, а следовательно - и узнать
настроение каждого из них. Право же, вам
можно позавидовать, - это ведь очень
интересно.
- О да! Ну, а что касается настроения
почтеннейшего сенатора Будденброка, то
господин сенатор сегодня опять что-то
бледен.
- Возможно. У меня голова болит и, надо
думать, скоро не пройдет. Едва ли сегодня
выдастся спокойный день.
- Да, на это господину сенатору нечего
рассчитывать! Весь город в волнении. Не
угодно ли господину сенатору взглянуть в
522
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Teilnahme ist groß, die Teilnahme ist sehr
groß. Sehen Herr Senater nachher man gleich
mal aus dem Fenster. Eine Menge Fahnen!
Und unten vor der Fischergrube liegen der
'Wullenwever' und die Friederike Oeverdieck'
mit allen Wimpeln... "
„Na, machen Sie also schnell, Wenzel, ich
habe keine Zeit zu verlieren. " Der Senator nahm heute nicht erst die
Comptoirjacke, sondern zog zu seinem hellen
Beinkleid sofort einen schwarzen, offenen
Rock an, der die weiße Pikeeweste sehen ließ.
Besuche waren für den Vormittag zu
erwarten. Er warf einen letzten Blick in den
Toilettenspiegel, ließ noch einmal die langen
Spitzen des Schnurrbartes durch die
Brennschere gleiten und wandte sich mit
einem kurzen Seufzer zum Gehen. Der Tanz
begann... Wäre erst dieser Tag vorüber!
Würde er einen Augenblick allein sein, einen
Augenblick seine Gesichtsmuskeln abspannen
können? Empfänge während des ganzen
Tages, bei denen es galt, den Gratulationen
von hundert Menschen mit Takt und Würde
zu begegnen, nach allen Seiten mit Umsicht
und sicherer Nuancierung passende Worte zu
finden, ehrerbietige, ernste, freundliche,
ironische,
scherzhafte,
nachsichtige,
herzliche... und vom Nachmittag bis in die
Nacht hinein ein Herrendiner im Ratsweinkeller...
Es war nicht wahr, daß er Kopfschmerzen
hatte. Er war nur müde und fühlte wieder,
kaum daß der erste Morgenfriede der Nerven
vorbei, diesen unbestimmten Gram auf sich
lasten... Warum hatte er gelogen? War es
nicht beständig, als hätte er seinem
Übelbefinden gegenüber ein schlechtes
Gewissen? Warum? Warum?... Aber es war
jetzt keine Zeit, darüber nachzudenken.
Als er ins Eßzimmer trat, kam Gerda ihm
lebhaft entgegen. Auch sie war schon in
Empfangstoilette. Sie trug einen glatten Rock
aus schottischem Stoff, eine weiße Bluse und
окно: сколько флагов! А в гавани напротив
Фишергрубе "Вулленвевер" и "Фридерика
Эвердик" стоят под всеми вымпелами.
- Так, так! Поторапливайтесь, Венцель,
сегодня время дорого!
Сенатор, облачившись в светлые брюки,
надел не обычную конторскую куртку, а
черный сюртук, оставлявший открытым
белый пикейный жилет. Гостей следовало
ждать с самого утра. Он бросил последний
взгляд в зеркало на туалетном столе,
позволил Венцелю еще раз провести
горячими щипцами по длинным кончикам
своих усов и, вздохнув, направился к
двери. Начинается канитель! О, если бы
этот день уже остался позади! Удастся ли
ему хоть одно мгновение побыть в
одиночестве, хоть на несколько секунд
ослабить напряжение лицевых мускулов?
Гости будут толочься весь день, а значит
ему весь день придется со спокойным
достоинством принимать поздравления по
меньшей мере ста человек и для каждого
подыскивать
подходящие,
точно
взвешенные
слова:
почтительные,
серьезные, дружелюбные, иронические,
шутливые, снисходительные, сердечные, а
с вечера до глубокой ночи просидеть в
погребке под ратушей, где местное
купечество дает обед в его честь...
Сенатор сказал неправду, голова у него не
болела. Он просто устал, и то
относительное спокойствие, которое он
обычно ощущал по утрам, уже успело
смениться неопределенной, гнетущей
тоской... Зачем он солгал? Похоже, что
дурное самочувствие вызывало у него
угрызения совести? Но почему? Почему?..
Впрочем, сейчас не время размышлять об
этом.
Когда он вошел в столовую, Герда живо
встала ему навстречу. Она тоже уже
оделась для приема гостей. На ней была
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ein dünnes, seidenes Zuavenjäckchen darüber,
von der dunkelroten Farbe ihres schweren
Haares. Sie zeigte lächelnd ihre breiten,
ebenmäßigen Zähne, die noch weißer waren
als ihr schönes Gesicht, und auch ihre Augen,
diese nahe beisammenliegenden, rätselhaften
braunen Augen mit den bläulichen Schatten,
lächelten heute.
„Ich bin schon stundenlang auf den Füßen;
woraus
du
schließen
kannst,
wie
enthusiastisch meine Glückwünsche sind. "
„Sieh da! Die hundert Jahre machen Eindruck
auf dich?"
„Den allertiefsten!... Aber es ist auch möglich,
daß es nur das Festliche überhaupt ist... Was
für ein Tag! Dies da, zum Beispiel", und sie
wies auf den Frühstückstisch, der mit Blumen
aus dem Garten bekränzt war, „ist Fräulein
Jungmanns Werk... Übrigens irrst du, wenn
du denkst, du könntest jetzt Tee trinken. Im
Salon erwarten dich schon die wichtigsten
Mitglieder der Familie, und zwar mit einer
Festgabe, an der ich ebenfalls nicht ganz
unbeteiligt bin... Höre, Thomas, dies ist
natürlich nur der Anfang des Reigens von
Visiten, der sich entwickeln wird. Zu Anfang
will ich aushaken, aber gegen Mittag ziehe ich
mich zurück, das sage ich dir. Der Himmel ist,
obgleich das Barometer ein wenig gefallen ist,
noch immer von einem unverschämten Blau was zwar zu den Flaggen... denn die ganze
Stadt ist beflaggt... sehr gut aussieht - aber es
wird eine fürchterliche Hitze geben... Komm
jetzt hinüber. Dein Frühstück muß warten. Du
hättest früher aufstehen sollen. Nun mußt du
die erste Rührung auf deinen leeren Magen
wirken lassen... "
Die Konsulin, Christian, Klothilde, Ida
Jungmann, Frau Permaneder und Hanno
befanden sich im Salon, und die beiden
letzteren hielten, nicht ohne Anstrengung, die
Festgabe der Familie, eine große Gedenktafel,
aufrecht... Die Konsulin umarmte ihren
Ältesten in tiefer Bewegung.
„Mein lieber Sohn, das ist ein schöner Tag...
523
гладкая юбка из шотландской материи,
белая блузка и поверх нее легонькая
"зуавская" безрукавка темно-красного
цвета, в тон волос. Она улыбалась,
открывая
широкие
ровные
зубы,
соперничавшие с белизной ее прекрасного
лица; и даже глаза ее, близко посаженные,
загадочные карие глаза с голубоватыми
тенями в уголках, улыбались сегодня.
- Я уж чуть свет на ногах, Том, из чего ты
можешь заключить, как горячо я тебя
поздравляю.
- Смотрите-ка! Сто лет и на тебя
произвели впечатление?
- Огромное!.. А может быть, это просто
праздничное настроение... Какой день! Вот
смотри, хотя бы это, - она указала на стол,
накрытый к завтраку и украшенный
гирляндами цветов из их сада, - это работа
мамзель
Юнгман...
Но
если
ты
воображаешь, что тебе можно уже пить
чай, то ты ошибся: в большой гостиной
тебя дожидаются все наши с праздничным
подарком, к которому я тоже немного
причастна... Послушай, Томас, это,
конечно, только начало целой вереницы
визитов. Первые я еще выдержу, но часов в
двенадцать уйду к себе, предупреждаю
заранее. Барометр хоть и упал немножко,
но небо все еще нестерпимо синее. Правда,
это прекрасно сочетается с флагами - ведь
весь город во флагах, - но жара будет
отчаянная. А сейчас иди! Завтрак
подождет. Тебе надо было встать
пораньше, теперь уже ничего не
поделаешь: придется первые волнения
испытать на голодный желудок.
В гостиной его ждали консульша.
Христиан, Клотильда, Ида Юнгман, г-жа
Перманедер и Ганно. Последние двое с
трудом держали в руках праздничный дар
семьи - большую картину в массивной
рамс.
Консульша,
растроганная
до
глубины души, обняла своего первенца.
- Прекрасный день, мой милый сын!
524
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ein schöner Tag... ", wiederholte sie. „Wir
dürfen niemals aufhören, Gott in unseren
Herzen zu preisen für alle Gnade... für alle
Gnade... " Sie weinte.
Den Senator befiel eine Schwäche in dieser
Umarmung. Es war, als ob in seinem Inneren
sich etwas löste und ihn verließ. Seine Lippen
bebten. Ein hinfälliges Bedürfnis erfüllte ihn,
in den Armen seiner Mutter, an ihrer Brust, in
dem zarten Parfüm, das von der weichen
Seide
ihres
Kleides
ausging,
mit
geschlossenen Augen zu verharren, nichts
mehr sehen und nichts mehr sagen zu
müssen... Er küßte sie und richtete sich auf,
um seinem Bruder die Hand zu reichen, der
sie mit der halb zerstreuten und halb
verlegenen Miene drückte, die ihm bei
Feierlichkeiten eigen war. Klothilde sagte
etwas Gedehntes und Freundliches. Was
Fräulein Jungmann betraf, so beschränkte sie
sich darauf, sich sehr tief zu verbeugen, wobei
ihre Hand mit der silbernen Uhrkette spielte,
die an ihrem flachen Busen hing...
„Komm her, Tom", sagte Frau Permaneder
mit wankender Stimme; „wir können es nun
nicht mehr halten, Hanno und ich. " Sie trug
die Tafel beinahe allein, da Hannos Arme
nicht viel vermochten, und bot in ihrer
begeisterten Überanstrengung das Bild einer
verzückten Märtyrerin. Ihre Augen waren
feucht, ihre Wangen hochgerötet, und ihre
Zungenspitze spielte mit einem halb
verzweifelten, halb spitzbübischen Ausdruck
an der Oberlippe...
„Ja, nun zu euch!" sagte der Senator. „Was ist
denn das? Kommt, laßt los, wir wollen sie
anlehnen. " Er stellte die Tafel neben dem
Flügel aufrecht gegen die Wand und blieb,
umgeben von den Seinen, davor stehen.
Der schwere, geschnitzte Nußholzrahmen
umspannte einen Karton, welcher unter Glas
die Porträts der vier Inhaber der Firma Johann
Buddenbrook zeigte; Name und Jahreszahl
standen in Golddruck unter jedem. Da war,
nach einem alten Ölgemälde angefertigt, das
Bild Johan Buddenbrooks, des Gründers, ein
Прекрасный! - повторяла она. - Нам
следует денно и нощно воздавать хвалу
господу за его милости, за все его милости!
- она расплакалась.
В этих объятиях сенатор поддался
слабости. Ему показалось, будто внутри у
него что-то смягчилось, оттаяло. Губы его
дрогнули. Малодушное желание овладело
им: закрыв глаза, прильнуть к матери,
забыться на ее груди в чуть слышном
аромате духов, исходящем от мягкого
шелка ее платья, ничего больше не видеть,
ни о чем не говорить... Он поцеловал
консульшу
и
выпрямился,
чтобы
протянуть руку брату, который пожал ее с
видом не то смущенным, не то
рассеянным. Клотильда, как всегда в
торжественных случаях, произнесла какоето
приветствие,
протяжно
и
благожелательно. Что касается мамзель
Юнгман, то она ограничилась низким
поклоном, ожесточенно теребя при этом
часовую цепочку на плоской груди.
- Поди сюда, Том, - дрожащим голосом
позвала г-жа Перманедер. - Мы с Ганно
уже из сил выбились.
Поскольку от слабых рук Ганно проку
было немного, она, можно сказать, одна
держала тяжелую раму, являя в своем
страстном усердии вид самозабвенной
мученицы. Глаза ее были влажны, щеки
пылали, кончиком языка она, не то лукаво,
не то от избытка чувств, водила по верхней
губе.
- Иду, иду! - отозвался сенатор. - Что у вас
там такое? А ну, давайте-ка опустим ее. Он прислонил картину к стене возле рояля
и, окруженный всею семьею, остановился
перед ней.
В массивной резной раме из орехового
дерева красовались под стеклом портреты
четырех владельцев фирмы "Иоганн
Будденброк"; под каждым из них
золотыми
буквами
имя
и
соответствующие даты. Портрет Иоганна
Будденброка, основателя фирмы, был
Thomas Mann BUDDENBROOKS
langer und ernster alter Herr, der mit
festgeschlossenen
Lippen
streng
und
willensfest über sein Jabot hinwegblickte; da
war das breite und joviale Angesicht Johann
Buddenbrooks, Jean Jacques Hoffstedes
Freund; da hielt, mit seinem in die
Vatermörder geschobenen Kinn, seinem
breiten und faltigen Munde und seiner großen,
stark gebogenen Nase, der Konsul Johann
Buddenbrook die geistvollen, von religiöser
Schwärmerei sprechenden Augen auf den
Beschauer gerichtet; und endlich war da
Thomas Buddenbrook selbst, in etwas
jüngeren Jahren... Eine stilisierte, goldene
Kornähre zog sich zwischen den Bildern hin,
unter denen, ebenfalls in Golddruck, die
Zahlen
1768
und
1868
bedeutsam
nebeneinander prangten. Zu Häupten des
Ganzen aber war in hohen gotischen Lettern
und in der Schreibart dessen, der ihn seinen
Nachfahren überliefert, der Spruch zu lesen:
„Mein Sohn, sey mit Lust bey den Geschäften
am Tage, aber mache nur solche, daß wir bey
Nacht ruhig schlafen können. "
Die Hände auf dem Rücken, betrachtete der
Senator die Tafel längere Zeit.
„Ja, ja", sagte er plötzlich mit ziemlich
spöttischem Akzent, „eine ungestörte
Nachtruhe ist eine gute Sache... " Dann, ernst,
wenn auch ein wenig flüchtig, sagte er, an alle
Anwesenden gewandt: „Ich dank' euch
herzlich, meine Lieben! Das ist ein sehr
schönes und sinniges Geschenk!... Was meint
ihr - wohin hängen wir es? Ins
Privatcomptoir?"
„Ja, Tom, über deinen Schreibtisch im
Privatcomptoir!" antwortete Frau Permaneder
und umarmte ihren Bruder; dann zog sie ihn
in den Erker und wies hinaus.
Unter dem tiefblauen Sommerhimmel
flatterten die zweifarbigen Flaggen von allen
Häusern - die ganze Fischergrube hinunter,
von der Breiten Straße bis zum Hafen,
woselbst der „Wullenwever" und die
525
списан со старинного изображения
масляными красками; то был рослый,
важный человек, с поджатыми губами и
волевым взглядом, устремленным поверх
пышного жабо. Рядом с ним улыбалось
широкое,
веселое
лицо
Иоганна
Будденброка, закадычного друга ЖанЖака
Гофштеде.
Консул
Иоганн
Будденброк, с подбородком, упиравшимся
в высокие стоячие воротнички, большим
ртом, окруженным морщинками, и
крупным горбатым носом, смотрел на
зрителя одухотворенными, фанатическими
глазами. Последним в ряду был Томас
Будденброк, запечатленный в несколько
более молодом возрасте. Стилизованный
золотой колос обвивал все четыре
портрета,
под
которыми
стояли
знаменательные даты 1768-1868. Всю
композицию венчала надпись, высокие
готические буквы которой воспроизводили
почерк того, кто завещал сие изречение
потомству: "Сын мой, с охотой приступай
к дневным делам твоим, но берись лишь за
такие, что ночью не потревожат твоего
покоя".
Заложив руки за спину, сенатор долго
смотрел на портреты.
- О да, - проговорил он наконец не без
иронии, - ночной покой - великое дело! И, обернувшись к своим, добавил уже
вполне серьезно, хотя, может быть,
несколько торопливо: - Большое вам
спасибо, дорогие! Прекрасный и весьма
знаменательный подарок. Где бы нам его
повесить? В моем кабинете?
- Да, Том! Над письменным столом в
твоем
кабинете,
отвечала
г-жа
Перманедер, обнимая брата; затем она
потянула его к окну и указала на улицу.
Под ярко-синим летним небом реяли
двухцветные флаги - вдоль всей
Фишергрубе, от Брейтенштрассе до гавани,
где, подняв вымпелы в честь хозяина,
стояли "Вулленвевер" и "Фридерика
526
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Friederike Oeverdieck" ihrem Reeder zu
Ehren unter vollem Wimpelschmuck lagen.
„So ist die ganze Stadt!" sagte Frau
Permaneder, und ihre Stimme bebte... „Ich bin
schon spazierengegangen, Tom. Auch
Hagenströms haben geflaggt! Ha, sie können
nicht anders... Ich würde ihnen die Fenster
einwerfen... "
Er lächelte, und sie zog ihn ins Zimmer
zurück an den Tisch.
„Und hier sind Telegramme, Tom... nur die
ersten, persönlichen natürlich, von der
auswärtigen
Familie.
Die
von
den
Geschäftsfreunden gehen ans Comptoir... "
Sie öffneten ein paar Depeschen: von den
Hamburgern, von den Frankfurtern, von Herrn
Arnoldsen und seinen Angehörigen in
Amsterdam, von Jürgen Kröger in Wismar...
Plötzlich errötete Frau Permaneder tief.
„Er ist in seiner Art ein guter Mensch", sagte
sie und schob ihrem Bruder ein Telegramm
zu, das sie erbrochen. Es war gezeichnet:
„Permaneder. "
„Aber die Zeit vergeht", sagte der Senator und
ließ den Deckel seiner Taschenuhr springen.
„Ich möchte Tee trinken. Wollt ihr mir
Gesellschaft leisten? Das Haus wird nachher
wie ein Taubenschlag... "
Seine Gattin, der Ida Jungmann ein Zeichen
gegeben hatte, hielt ihn zurück.
„Einen Augenblick, Thomas... Du weißt,
Hanno muß gleich in die Privatstunde... Er
möchte dir ein Gedicht hersagen... Komm her,
Hanno. Und nun, als ob niemand da wäre.
Keine Aufregung!"
Der kleine Johann mußte auch während der
Ferien - denn im Juli waren Sommerferieo Privatunterricht im Rechnen nehmen, um in
diesem Fache mit seiner Klasse Schritt halten
zu können. Irgendwo in der Vorstadt Sankt
Gertrud, in einer heißen Stube, in der es nicht
zum besten roch, erwartete ihn ein Mann mit
rotem Bart und unreinlichen Fingernägeln, um
mit ihm dies verzweifelte Einmaleins zu
exerzieren. Zuvor aber galt es, dem Papa das
Gedicht aufzusagen, das Gedicht, das er mit
Эвердик".
- И так повсюду, Том, - сказала г-жа
Перманедер; голос ее дрогнул. - Я уже
успела пройтись сегодня по городу.
Хагенштремы тоже вывесили флаги!
Впрочем, что им еще оставалось? Я бы им
все стекла повыбила...
Томас улыбнулся, и сестра потащила его
обратно к столу.
- Вот телеграммы, Том! Самые первые!
Конечно, личные, от родственников. От
клиентов поступают прямо в контору.
Они распечатали несколько депеш: от
гамбургской родни, от франкфуртской, от
г-на Арнольдсена и его близких в
Амстердаме, от Юргена Крегера из
Висмара.
Вдруг
г-жа
Перманедер
вспыхнула.
- А все-таки он, по-своему, неплохой
человек! - сказала она, передавая брату
только что вскрытую телеграмму: на ней
стояла подпись "Перманедер".
- А время-то идет и идет! - заметил
сенатор, щелкнув крышкой часов. - Я хочу
чаю. Хорошо бы вы составили мне
компанию. Позднее начнется такая
кутерьма...
Однако жена, по знаку, поданному ей
Идой Юнгман, остановила его.
- Минутку, Томас... Ганно сейчас надо
будет идти на урок, а он хотел бы
прочитать тебе стихотворение. Подойди
ближе, Ганно, и постарайся представить
себе, что здесь никого нет. Не волнуйся!
Маленькому Иоганну даже на каникулах, а июль всегда был каникулярным
временем, - приходилось брать уроки по
арифметике, чтобы не отстать от класса. В
предместье св.Гертруды, в душной
комнатке, где не слишком-то хорошо
пахло, его уже дожидался рыжебородый
человек с грязными ногтями, старавшийся
вдолбить ему злосчастную таблицу
умножения. Но прежде, чем идти к нему,
надлежало прочитать папе стихотворение,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Ida auf dem Altan in der zweiten Etage sorgfältig erlernt...
Er lehnte am Flügel, in seinem Kopenhagener
Matrosenanzug
mit
dem
breiten
Leinwandkragen, dem weißen Halseinsatz
und dem dicken Schifferknoten, der unter dem
Kragen hervorquoll, die zarten Beine
gekreuzt, Kopf und Oberkörper ein wenig
abgewandt, in einer Haltung voll scheuer und
unbewußter Grazie. Vor zwei oder drei
Wochen war sein langes Haar ihm
abgeschnitten worden, weil in der Schule
nicht nur seine Kameraden, sondern auch
seine Lehrer sich darüber lustig gemacht
hatten. Aber auf dem Kopfe war es noch stark
und weich gelockt und wuchs tief in die
Schläfen und in die zarte Stirn hinein. Er hielt
seine Lider gesenkt, daß die langen, braunen
Wimpern auf die bläuliche Umschattung
seiner Augen fielen, und seine geschlossenen
Lippen waren ein wenig verzerrt.
Er wußte wohl, was geschehen würde. Er
würde weinen müssen, vor Weinen dies
Gedicht nicht beenden können, bei dem sich
einem das Herz zusammenzog, wie wenn am
Sonntag in der Marienkirche Herr Pfühl, der
Organist, die Orgel auf eine gewisse,
durchdringend feierliche Weise spielte...
weinen, wie es immer geschah, wenn man von
ihm verlangte, daß er sich produziere, ihn
examinierte, ihn auf seine Fähigkeit und
Geistesgegenwart prüfte, wie Papa das liebte.
Hätte nur Mama lieber nichts von Aufregung
gesagt! Es sollte eine Ermutigung sein, aber
sie war verfehlt, das fühlte er. Da standen sie
und sahen ihn an. Sie fürchteten und
erwarteten, daß er weinen werde... war es da
möglich, nicht zu weinen? Er hob die
Wimpern und suchte die Augen Idas, die mit
ihrer Uhrkette spielte und ihm in ihrer
säuerlich-biderben Art mit dem Kopfe
zunickte. Ein übergroßes Bedürfnis befiel ihn,
sich an sie zu schmiegen, sich von ihr
fortbringen zu lassen und nichts zu hören als
ihre tiefe, beruhigende Stimme, die da sagte:
Sei still, Hannochen, mein Jungchen, brauchst
527
то самое, которое он так прилежно
разучивал с Идой на своем "балконе".
Ганно стоял, прислонившись к роялю, в
копенгагенском матросском костюмчике с
широким полотняным воротником, с белой
вставкой,
с
галстуком,
завязанным
морским узлом, скрестив тонкие ноги и
слегка склонившись набок, - в позе робкой
и грациозной. Недели три назад его
коротко обстригли, так как в школе уже не
только мальчики, но и учителя стали
смеяться над его длинными волосами. Но
они все равно и теперь ложились мягкими
волнами надо лбом и на прозрачных
висках. Веки его были опущены, так что
длинные темные ресницы скрывали
голубоватые тени под глазами. Плотно
сжатые
губы
мальчика
слегка
подергивались.
Ганно наперед знал, что сейчас
произойдет. Он неминуемо расплачется, не
сумеет дочитать стихотворения, от
которого у него сжимается сердце не
меньше, чем по воскресеньям, когда г-н
Пфюль, органист Мариенкирхе, играет
как-то
особенно
торжественно
и
проникновенно, - расплачется, как всегда,
когда от него требуют, чтобы он "показал
себя", когда его экзаменуют или
испытывают
его
способности
и
присутствие духа, чем так любит
заниматься папа. И зачем только мама
просила его не волноваться! Она хотела
его ободрить, а вышло еще хуже. Он это
ясно чувствовал. Теперь они стоят и
смотрят на него. Ждут, боясь, что он
заплачет... А раз так, ну можно ли не
заплакать? Он поднял ресницы, стараясь
встретиться глазами с Идой; она теребила
цепочку на груди и, грустно улыбаясь,
поощрительно кивала ему головой. Им
овладело неодолимое желание прижаться к
ней, дать ей увести себя, не слышать
ничего, кроме ее низкого голоса,
528
Thomas Mann BUDDENBROOKS
nichts hersagen...
„Nun, mein Sohn, laß hören", sagte der
Senator kurz. Er hatte sich in einen
Lehnsessel am Tische niedergelassen und
wartete. Er lächelte durchaus nicht - heute so
wenig wie sonst bei ähnlichen Gelegenheiten.
Ernst, die eine Braue emporgezogen, maß er
die Gestalt des kleinen Johann mit prüfendem,
ja sogar kaltem Blick.
Hanno richtete sich auf. Er strich mit der
Hand über das glattpolierte Holz des Flügels,
ließ einen scheuen Rundblick über die
Anwesenden hingleiten, und ein wenig
ermutigt durch die Milde, die ihm aus den
Augen Großmamas und Tante Tonys
entgegenleuchtete, sagte er mit leiser, ein
wenig
harter
Stimme:
„Schäfers
Sonntagslied'... Von Uhland. "
„Oh, mein Lieber, das ist nichts!" rief der
Senator. „Man hängt dort nicht am Klavier
und faltet die Hände auf dem Bauche... Frei
stehen! Frei sprechen! Das ist das erste. Hier
stelle dich mal zwischen die Portieren! Und
nun den Kopf hoch... und die Arme ruhig
hängen lassen... "
Hanno stellte sich auf die Schwelle zum
Wohnzimmer und ließ die Arme hängen.
Gehorsam erhob er den Kopf, aber die
Wimpern hielt er so tief gesenkt, daß nichts
von seinen Augen zu sehen war.
Wahrscheinlich schwammen schon Tränen
darin.
„Das ist der Tag des Herrn", sagte er ganz
leise, und desto stärker klang die Stimme
seines Vaters, die ihn unterbrach: „Einen
Vortrag beginnt man mit einer Verbeugung,
mein Sohn! Und dann viel lauter. Noch
einmal, bitte!. Schäfers Sonntagslied'... "
Das war grausam, und der Senator wußte
wohl, daß er dem Kinde damit den letzten
Rest von Haltung und Widerstandskraft
raubte. Aber der Junge sollte ihn sich nicht
rauben lassen! Er sollte sich nicht beirren
lassen! Er sollte Festigkeit und Männlichkeit
успокоительно бормочущего: "Ну, полно,
полно, мой мальчик, бог с ним, с этим
стихотворением..."
- Итак, сынок, я тебя слушаю, - сказал
сенатор; усевшись в кресло у стола, он
ждал. Он не улыбался - о нет! - он никогда
не улыбался в подобных случаях. Вскинув
одну бровь, он хмуро оглядывал фигурку
маленького Иоганна испытующим, более
того - холодным взглядом.
Ганно выпрямился, коснулся рукой
блестящей крышки рояля, робко обвел
глазами
собравшихся
и,
несколько
ободренный нежностью, светившейся в
устремленных на него глазах бабушки и
тети Тони, произнес тихим, немножко
глуховатым голосом:
- Уланд (*58), "Воскресная песнь
пастуха".
- Э-э, друг мой! Это ни на что не похоже! воскликнул сенатор. - Руки ты зачем-то
сложил на животе, навалился на рояль.
Прежде всего - стой свободно! Говори
свободно! Поди-ка встань вон там, между
портьерами! Голову выше! Опусти руки!
Ганно встал на пороге малой гостиной и
опустил руки. Он послушно поднял
голову, но ресницы его остались
опущенными, так что глаз не было видно.
Наверно, в них уже стояли слезы.
Господень нынче день, проговорил он совсем тихо, отчего еще
резче прозвучал голос отца, прервавший
его:
- Выступление начинают с поклона, сын
мой! И говорить следует гораздо громче! А
ну, еще раз! "Воскресная песнь пастуха"...
Это было уже жестоко, и сенатор
прекрасно знал, что отнимает у мальчика
остаток сил и самообладания. Но надо,
чтобы он умел постоять за себя! Не давал
бы сбить себя с толку! Сохранял бы
мужество и твердость духа.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
gewinnen... „Schäfers Sonntagslied!'... "
wiederholte er unerbittlich und aufmunternd...
Aber mit Hanno war es zu Ende. Sein Kopf
hing tief auf der Brust, und seine kleine
Rechte, die blaß und mit bläulichen Pulsadern
aus dem unten ganz engen, dunkelblauen, mit
einem Anker bestickten Matrosenärmel
hervorsah, zerrte krampfhaft an dem
Brokatstoff der Portiere. „Ich bin allein auf
weiter Flur", sagte er noch, und dann war es
endgültig aus. Die Stimmung des Verses ging
mit ihm durch. Ein übergewaltiges Mitleid mit
sich selbst machte, daß die Stimme ihm ganz
und gar versagte, und daß die Tränen
unwiderstehlich
unter
den
Lidern
hervorquollen. Eine Sehnsucht nach gewissen
Nächten überkam ihn plötzlich, in denen er,
ein wenig krank, mit Halsschmerzen und
leichtem Fieber im Bette lag und Ida kam, um
ihm zu trinken zu geben und liebevoll eine
frische Kompresse auf seine Stirn zu legen...
Er beugte sich seitwärts, legte den Kopf auf
die Hand, mit der er sich an der Portiere hielt,
und schluchzte.
„Nun, das ist kein Vergnügen!" sagte der
Senator hart und gereizt und stand auf.
„Worüber weinst du? Weinen könnte man
darüber, daß du selbst an einem Tage wie
heute nicht genug Energie aufbringen kannst,
um mir eine Freude zu machen. Bist du denn
ein kleines Mädchen? Was soll aus dir
werden, wenn du so fortfährst? Gedenkst du
dich später immer in Tränen zu baden, wenn
du zu den Leuten sprechen sollst?... "
, Nie', dachte Hanno verzweifelt,, nie werde
ich zu den Leuten sprechen!'
„Überlege dir die Sache bis heute
nachmittag", schloß der Senator; und während
Ida Jungmann bei ihrem Pflegling kniete, ihm
die Augen trocknete und halb vorwurfsvoll,
halb zärtlich tröstend auf ihn einsprach, ging
er ins Eßzimmer hinüber.
Während er eilig frühstückte, verabschiedeten
529
"Воскресная песнь пастуха",
неумолимо, хотя и с оттенком поощрения,
повторил он.
Но Ганно уже обессилел. Голова его упала
на грудь, бледная ручка, выглядывавшая из
темно-синего, узкого у запястья и
украшенного якорем рукава матроски,
судорожно
вцепилась
в
парчовую
портьеру.
В открытом поле я один, еще сумел он проговорить, но на этом
иссяк. Он поддался настроению стихов. От
безграничного сострадания к самому себе
голос Ганно прервался, из-под ресниц
начали проступать слезы. Тоска охватила
его, тоска по тем ночам, когда он,
прихворнув, с немного повышенной
температурой и краснотой в горле, лежал в
постели, а Ида подходила, чтобы напоить
его, и, любовно склоняясь над ним,
переменяла холодный компресс на его
лбу... Он весь поник, положил голову на
руку, уцепившуюся за портьеру, и
расплакался.
- Этого еще только недоставало! жестким, раздраженным голосом произнес
сенатор и поднялся. - О чем ты плачешь?
Плакать тебе надо о том, что даже в
_такой_ день ты не можешь собраться с
силами и доставить мне удовольствие. Что
ты, девчонка, что ли? Что из тебя
получится, если и дальше так пойдет? Или
ты собираешься всю жизнь купаться в
слезах, когда тебе надо будет выступать
публично?..
"Никогда, - в отчаянии думал Ганно, никогда я не буду выступать публично!"
- Поразмысли-ка до обеда над тем, что я
сказал, - заключил сенатор и пошел в
столовую, а Ида Юнгман, стоя на коленях,
вытирала глаза своему питомцу и ласково
его журила.
Томас стал торопливо завтракать, а
консульша, Клотильда, Тони и Христиан
530
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sich die Konsulin, Tony, Klothilde und
Christian von ihm. Sie sollten heute
zusammen mit den Krögers, den Weinschenks
und den Damen Buddenbrook hier bei Gerda
zu Mittag speisen, indes der Senator wohl
oder übel bei dem Diner im Ratskeller
zugegen sein mußte, aber nicht so lange dort
zu bleiben gedachte, als daß er nicht hoffte,
die Familie abends noch in seinem Hause
vorzufinden.
Er trank, an dem bekränzten Tische, den
heißen Tee aus der Untertasse, aß hastig ein
Ei und tat auf der Treppe ein paar Züge aus
der Zigarette. Grobleben, seinen wollenen
Schal auch zu dieser Sommerszeit um den
Hals, einen Stiefel über den linken Unterarm
gezogen, die Wichsbürste in der Rechten und
einen länglichen Tropfen an der Nase, kam
vom Gartenflur auf die vordere Diele und trat
seinem Herrn am Fuße der Haupttreppe
entgegen, wo jetzt der aufrechte Braunbär mit
seiner Visitenkartenschale seinen Platz hatte.
„Je, Herr Senater, hunnert Jahr'... un de ein is
arm, und de anner is riek... "
„Schön, Grobleben, is all gaut!" Und der
Senator ließ ein Geldstück in die Hand mit der
Wichsbürste gleiten, worauf er über die Diele
und durch das Empfangscomptoir schritt, das
ihr zunächst lag. Im Hauptcomptoir kam der
Kassierer, ein langer Mann mit treuen Augen,
ihm entgegen, um ihm in sorgfältigen
Redewendungen die Glückwünsche des
gesamten Personals zu übermitteln. Der
Senator dankte in zwei Worten und ging an
seinen Platz am Fenster. Aber kaum hatte er
begonnen, einen Blick in die bereitliegenden
Zeitungen zu tun und die Post zu öffnen, als
an die Tür gepocht wurde, die zum vorderen
Flur führte, und Gratulanten erschienen.
Es
war
eine
Abordnung
der
Speicherarbeiterschaft, sechs Männer, die
breitbeinig
und
schwer
wie
Bären
hereinkamen, mit ungeheurer Biederkeit ihre
Mundwinkel nach unten zogen und ihre
Mützen in den Händen drehten. Ihr
Wortführer spie den braunen Saft seines
разошлись по домам: сегодня им
предстояло еще обедать здесь, у Герды,
вместе с Крегерами, Вейншенками и
дамами Будденброк. Сенатору волейневолей надо было присутствовать на
обеде в ратуше, но он надеялся не
слишком задержаться там и вечером еще
застать у себя всех в сборе. За украшенным
гирляндами столом он выпил несколько
глотков чаю из блюдечка, быстро съел
яйцо и уже на лестнице несколько раз
затянулся папиросой.
Гроблебен, несмотря на июльскую жару, с
шерстяным шарфом вокруг шеи, с
башмаком, напяленным на левую руку, и с
сапожной щеткой в правой - с носа у него,
как всегда, свисала продолговатая капля предстал перед хозяином на нижней
площадке, где стоял на задних лапах
бурый медведь, держа в передних поднос
для визитных карточек.
- Да, господин сенатор, сто лет!.. А все
один беден, другой богат...
- Ладно, ладно, Гроблебен! - И сенатор,
сунув ему в руку со щеткой монету,
прошел через сени в приемную при
конторе. Там навстречу ему поднялся
кассир, долговязый человек с преданными
глазами, и в изысканных выражениях
поздравил его от имени всех служащих.
Сенатор коротко поблагодарил и сел на
свое место у окна. Но не успел он еще
придвинуть
к
себе
газеты
и
нераспечатанные письма, как раздался стук
в дверь и появились первые поздравители.
Это была делегация от складских рабочих,
состоящая из шести человек; они вошли,
тяжело
ступая,
с
простодушными
улыбками на лицах и шапками в руках.
Глава делегации сплюнул на пол бурый
недожеванный табак, подтянул брюки и,
собравшись с силами, заговорил что-то о
"сотне лет" и еще "многих, многих сотнях
лет...". Сенатор в ответ посулил им
значительную прибавку жалованья за эту
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Kautabaks in die Stube, zog seine Hose empor
und redete mit wildbewegter Stimme von
„hunnert Jahren" und „noch veelen hunnert
Jahren"... Der Senator stellte ihnen eine
beträchtliche Lohnerhöhung für diese Woche
in Aussicht und entließ sie.
Steuerbeamte kamen, um im Namen des
Ressorts ihren Chef zu beglückwünschen. Als
sie gingen, trafen sie in der Tür mit einer
Anzahl Matrosen zusammen, welche, unter
der Führung zweier Steuermänner, von den
beiden zur Reederei gehörigen Schiffen
„Wullenwever" und „Friederike Oever-dieck"
gesandt waren, die augenblicklich im Hafen
lagen. Und es kam eine Deputation der
Kornträger in schwarzen Blusen, Kniehosen
und Zylindern. Dazwischen meldeten sich
einzelne Bürger. Schneidermeister Stuht aus
der Glockengießerstraße erschien, einen
schwarzen Rock über dem wollenen Hemd.
Dieser oder jener Nachbar, Blumenhändler
Iwersen gratulierte. Ein alter Briefträger, mit
weißem Bart, Ringen in den Ohren und
Triefaugen, ein origineller Kauz, den der
Senator an guten Tagen auf der Straße
anzureden und „Herr Oberpostmeister" zu
nennen pflegte, rief schon in der Tür: „Es is
nich darum, Herr Senator, ick komm nich
darum! Ick weet wull, de Lüd verteilen sick
dat all, dat hier hüt jeder wat schenkt kriegt...
öäwer dat is nich darum... !" Dennoch nahm
er dankbar sein Geldstück entgegen... Das
fand kein Ende. Als es halb elf Uhr war,
meldete das Folgmädchen, daß die Senatorin
im Salon die ersten Gäste empfange.
Thomas Buddenbroock verließ das Comptoir
und eilte die Haupttreppe hinan. Droben am
Eingang zum Salon verweilte er eine halbe
Minute vorm Spiegel, ordnete seine Krawatte
und sog einen Augenblick den Eau-deCologne-Duft seines Taschentuches ein. Er
war bleich, obgleich sein Körper sich in
Transpiration befand; seine Hände und Füße
aber waren kalt. Die Empfänge im Comptoir
531
неделю и отпустил их.
Затем
явились
с
поздравлениями
служащие департамента налогов. На смену
им в дверях показалась кучка матросов,
присланных
под
командой
двух
штурманов
с
"Вулленвевера"
и
"Фридерики Эвердик", в настоящее время
стоявших в здешней гавани. Следом за
ними пришла депутация от грузчиков парни в черных блузах, коротких штанах и
цилиндрах. Кроме того, в контору
заглядывал то один, то другой из
сограждан,
портной
Штут
с
Глокенгиссерштрассе, в черном сюртуке
поверх шерстяной фуфайки, кое-кто из
соседей; принес свои поздравления и
владелец цветочного магазина Иверсен.
Старик почтальон, с белой бородой, вечно
слезящимися глазами и серьгами в ушах,
чудак, которого сенатор, когда бывал в
духе, неизменно приветствовал как
"господина обер-почтмейстера", крикнул
еще с порога: "Я не затем, господин
сенатор, ей-богу, не затем пришел! Люди
хоть и говорят, что здесь никого без
подарка не отпускают, да я-то не затем!.."
Но деньги он все же принял с
благодарностью
и
удалился.
Поздравителям конца не было. В половине
одиннадцатого
горничная
доложила
сенатору, что в гостиной у г-жи сенаторши
уже начался прием.
Выйдя из конторы, Томас Будденброк
торопливо поднялся по парадной лестнице.
Возле дверей гостиной он на мгновенье
задержался перед зеркалом, поправил
галстук и с наслаждением вдохнул запах
смоченного одеколоном носового платка.
Он был очень бледен, и, хотя все время
покрывался потом, ноги и руки у него
застыли. Бесконечные посетители в
532
Thomas Mann BUDDENBROOKS
hatten ihn beinahe schon abgenutzt... Er
atmete auf und trat ein, um in dem von
Sonnenlicht erfüllten Gemach den Konsul
Huneus, Holzgroßhändler und fünffacher
Millionär, seine Gemahlin, ihre Tochter und
deren Gatten, Herrn Senator Doktor Gie-seke,
zu begrüßen. Die Herrschaften waren
zusammen
von
Travemünde
hereingekommen, woselbst sie, wie mehrere
der ersten Familien, die nur dem
Buddenbrookschen Geschäftsjubiläum zu
Ehren ihre Badekur unterbrachen, den Juli
verbrachten.
Man saß nicht drei Minuten auf den hellen,
geschweiften Fauteuils beieinander, als
Konsul Oeverdieck, Sohn des verstorbenen
Bürgermeisters, mit seiner Gattin, der
geborenen Kistenmaker, eintraf; und als
Konsul
Huneus
sich
verabschiedete,
begegnete er seinem Bruder, der eine Million
weniger besaß, aber dafür Senator war.
Nun war der Reigen eröffnet. Die große,
weiße Tür mit dem Relief von musizierenden
Amoretten darüber blieb kaum einen
Augenblick geschlossen und gewährte
beständig den Ausblick auf das vom
einfallenden Licht durchflutete Treppenhaus
sowie auf die Haupttreppe selbst, auf der sich
unaufhörlich die Gäste herauf und hinunter
bewegten. Da aber der Salon geräumig war
und die Gruppen, die sich bildeten, von
Gesprächen zusammengehalten wurden, so
waren die Kommenden weit zahlreicher als
die Gehenden, und bald beschränkte man sich
nicht mehr auf das Zimmer, sondern überhob
das Dienstmädchen des Öffnens und
Schließens der Tür, ließ sie offen und stand
auch auf dem parkettierten Korridor
beisammen. Schwirrendes und dröhnendes
Gespräch von Damen- und Männerstimmen,
Händeschütteln, Verbeugungen, Scherzworte
und lautes, behagliches Lachen, das sich
zwischen den Säulen des Treppenhauses
emporschwingt und von der Decke, der
großen Glasscheibe des „Einfallenden
конторе
довели
его
до
полного
изнеможения. Он вздохнул и вошел в
залитую солнечным светом гостиную,
чтобы приветствовать консула Хунеуса,
лесоторговца и пятикратного миллионера,
его супругу, их дочь с мужем, сенатором
доктором Гизеке. Они все вместе прибыли
из Травемюнде, где, как и большинство
видных семей города, проводили июль
месяц, прервав ради будденброковского
юбилея курс морских купаний.
Не успели они просидеть и трех минут на
светлых изогнутых креслах, как вошел
консул
Эвердик,
сын
покойного
бургомистра, с супругой, урожденной
Кистенмакер. А когда консул Хунеус
распрощался и двинулся к двери,
навстречу ему уже шел его брат, который
хоть и имел на миллион меньше, но зато
был сенатором.
С этого момента гости прибывали
непрерывно. Большая белая дверь под
барельефом
с
музицирующими
амурчиками
почти
не
затворялась,
позволяя видеть ярко освещенную солнцем
парадную лестницу, по которой то и дело
спускались и поднимались поздравители.
Но поскольку в гостиной и в прилегающем
к ней коридоре было просторно и в
отдельных группах гостей уже завязались
интересные
разговоры,
число
прибывающих быстро превысило число
уходящих, так что вскоре горничная была
освобождена от обязанности открывать и
закрывать двери - их попросту оставили
открытыми. Всюду гул мужских и женских
голосов, рукопожатия, шутки, громкий,
веселый смех, звенящий вверху между
колонн и отдающийся под стеклянным
потолком парадной лестницы.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Lichtes" widerhallt. Senator Buddenbrook
nimmt bald zu Häupten der Treppe, bald
drinnen an der Schwelle des Erkers ernst und
formell
gemurmelte
oder
kordial
hervorgestoßene Glückwünsche entgegen.
Bürgermeister Doktor Langhals, ein vornehm
untersetzter Herr, der sein rasiertes Kinn in
der weißen Binde birgt, mit kurzen, grauen
Koteletten und müdem Diplomatenblick, wird
mit allgemeiner Ehrerbietung empfangen. Der
Weinhändler Konsul Eduard Kistenmaker
nebst seiner Gattin, der geborenen
Möllendorpf, sowie sein Bruder und Teilhaber
Stephan, Senator Buddenbrooks treuester
Anhänger und Freund, mit seiner Frau, einer
außerordentlich
gesunden
Gutsbesitzerstochter, sind eingetroffen. Die
verwitwete Senatorin Möllendorpf thront im
Salon inmitten des Sofas, während ihre
Kinder, Herr Konsul August Möllendorpf mit
seiner
Gemahlin
Julchen,
geborene
Hagenström,
soeben
anlangen,
ihre
Gratulation erledigen und sich grüßend durch
die Versammlung bewegen. Konsul Hermann
Hagenström hat für seinen schweren Körper
eine Stütze am Treppengeländer gefunden und
plaudert, während seine platt auf der
Oberlippe liegende Nase ein wenig mühsam
in den rötlichen Bart hineinatmet, mit Herrn
Senator Doktor Cremer, dem Polizeichef,
dessen braungrau melierter Backenbart sein
mit einer gewissen milden Schlauheit
lächelndes Gesicht umrahmt. Staatsanwalt
Doktor Moritz Hagenström, dessen schöne
Gattin, die geborene
Puttfarken
aus
Hamburg, ebenfalls anwesend ist, zeigt
irgendwo lächelnd seine spitzigen, lückenhaften Zähne. Einen Augenblick sieht man,
wie der alte Doktor Grabow Senator
Buddenbrooks Rechte zwischen seinen beiden
Händen hält, um gleich darauf vom
Baumeister Voigt verdrängt zu werden. Pastor
Pringsheim, in bürgerlicher Kleidung und nur
durch die Länge seines Gehrockes seine
Würde andeutend, kommt mit ausgebreiteten
Armen und gänzlich verklärtem Angesicht die
533
Сенатор Будденброк, стоя на верхней
площадке либо в дверях большой
гостиной, принимает поздравления - то
чисто формальные, сдержанные, то
радостные, идущие от всего сердца. Вот
все
почтительно
приветствуют
бургомистра
доктора
Лангхальса,
благообразного невысокого человека с
тщательно
выбритым
подбородком,
упрятанным в пышный белый галстук, с
короткими седыми бакенбардами и
утомленным взглядом дипломата. Вслед за
ним входит виноторговец консул Эдуард
Кистенмакер со своим братом и
компаньоном Стефаном - старым другом и
восторженным
почитателем
сенатора
Будденброка, и с невесткой, пышущей
здоровьем дамой, дочерью крупного
землевладельца. Вдовствующая сенаторша
Меллендорф уже восседает в гостиной на
самой середине софы, когда ее сын, консул
Август Меллендорф, со своей супругой
Юльхен,
урожденной
Хагенштрем,
появляются
в дверях
и,
принеся
поздравления хозяевам, проходят по
гостиной, раскланиваясь налево и направо.
Консул Герман Хагенштрем прислонился
своим тяжелым телом к лестничным
перилам и, громко дыша в рыжеватую
бороду приплюснутым к верхней губе
носом, болтает с сенатором доктором
Кремером, начальником полиции; по лицу
Кремера, обрамленному каштановой с
проседью бородой, время от времени
пробегает мягкая, но несколько лукавая
улыбка.
Прокурор,
доктор
Мориц
Хагенштрем, рядом с которым стоит его
красавица жена, урожденная Путтфаркен
из Гамбурга, усмехаясь, скалит острые
редкие зубы. Толпа на мгновенье
расступается - видно, как старый доктор
Грабов обеими руками пожимает руку
сенатора Будденброка, но его тут же
оттесняет архитектор Фойт. По лестнице, с
распростертыми
объятиями
и
просветленным
лицом,
поднимается
534
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Treppe herauf. Auch Friedrich Wilhelm
Marcus ist zugegen. Diejenigen Herren, die
irgendeine Körperschaft, den Senat, die
Bürgerschaft,
die
Handelskammer
repräsentieren, sind im Frack erschienen. Halb zwölf Uhr. Die Hitze ist sehr stark
geworden. Die Dame des Hauses hat sich vor
einer Viertelstunde zurückgezogen...
Plötzlich wird drunten am Windfang ein
stampfendes und schlürfendes Geräusch laut,
wie wenn viele Leute auf einmal die Diele
beträten, und gleichzeitig klingt eine lärmende
und schallende Stimme auf, die das ganze
Haus erfüllt... Alles drängt zum Geländer;
man staut sich auf dem ganzen Korridor, vor
den Türen zum Salon, zum Eßzimmer und
Rauchzimmer, und lugt hinunter. Dort unten
ordnet sich eine Schar von fünfzehn oder
zwanzig Männern mit Musikinstrumenten,
kommandiert von einem Herrn mit brauner
Perücke, grauem Schifferbart und einem
künstlichen Gebiß von breiten gelben Zähnen,
das er laut redend zeigt... Was geschieht?
Konsul Peter Döhlmann hält mit der Kapelle
vom Stadttheater seinen Einzug! Schon steigt
er selbst im Triumphe die Treppe herauf, ein
Paket mit Programmen in der Hand
schwingend!
Und nun beginnt in dieser unmöglichen und
maßlosen Akustik, in der die Töne
zusammenfließen, die Akkorde einander
verschlingen und sinnlos machen, und in der
das überlaut knarrende Grunzen der großen
Baßtrompete, in welche ein dicker Mann mit
verzweifeltem Gesichtsausdruck stößt, alles
übrige dominiert, das Ständchen, das man
dem Hause Buddenbrook zu seinem Jubiläum
bringt - es beginnt mit dem Chorale „Nun
danket alle Gott", dem alsbald eine Paraphrase über Offenbachs „Schöne Helena"
folgt, worauf zunächst ein Potpourri von
Volksliedern erklingen wird... Es ist ein
ziemlich umfangreiches Programm.
Ein hübscher Einfall von Döhlmann! Man
пастор Прингсгейм; сегодня на нем
партикулярное платье, и только сюртук,
более длинный, чем принято, намекает на
его духовный сан. Фридрих Вильгельм
Маркус
тоже
здесь.
Депутации,
представляющие сенат, городскую думу и
торговую палату, явились во фраках.
Половина
двенадцатого.
Жара уже
изрядная. Хозяйка дома с четверть часа как
удалилась в свои комнаты.
Вдруг снизу, из парадных сеней,
доносится такой стук и топот, словно туда
ввалилась целая толпа, и тут же на весь
дом раздается чей-то звучный, громовый
голос. Из большой гостиной, из столовой и
курительной все устремляются к лестнице,
толпятся в коридоре и смотрят вниз через
перила. А там уже выстраиваются
музыканты, человек пятнадцать - двадцать,
с инструментами в руках. Ими управляет
господин в русом парике, с седой морской
бородой и желтыми вставными зубами.
Что же там происходит? Консул Петер
Дельман вступает в дом во главе оркестра
Городского театра! Вот он уже шествует
по ступенькам, потрясая пачкой программ
в высоко поднятой руке!
И на гулкой лестнице с немыслимой
акустикой,
от
которой
сливаются
отдельные звуки, аккорды поглощают друг
друга, становятся бессмысленными и над
всеми звуками доминирует громкое
хрюканье фагота (в него с отчаянным
выражением на лице дует какой-то
толстяк), - раздается серенада в честь
торгового дома "Иоганн Будденброк". Она
начинается хоралом "Восславим днесь
творца", затем следует парафраз из
оффенбаховской "Прекрасной Елены",
который, в свою очередь, сменяется
попурри из народных песен... Словом,
программа достаточно обширная.
Прекрасная идея осенила Дельмана! Все
Thomas Mann BUDDENBROOKS
beglückwünscht den Konsul, und niemand ist
nun geneigt, aufzubrechen, bevor das Konzert
zu Ende. Man steht und sitzt im Salon und auf
dem Korridor, hört zu und plaudert...
Thomas Buddenbrook hielt sich, zusammen
mit Stephan Kistenmaker, Senator Doktor
Gieseke und Baumeister Voigt, jenseits der
Haupttreppe auf, bei der äußeren Tür zum
Rauchzimmer und unweit des Aufganges zur
zweiten Etage. Er stand an die Wand gelehnt,
warf hier und da ein Wort in das Gespräch
seiner Gruppe und blickte im übrigen
schweigsam über das Geländer hinweg ins
Leere. Die Hitze hatte noch zugenommen, sie
war noch drückender geworden; aber Regen
war nun nicht mehr ausgeschlossen, denn den
Schatten nach zu urteilen, die über das
„Einfallende Licht" hinwegzogen, waren
Wolken am Himmel. Ja, diese Schatten waren
so häufig und folgten einander so schnell, daß
die
beständig
wechselnde,
zuckende
Beleuchtung des Treppenhauses schließlich
die Augen schmerzen machte. Jeden
Augenblick erlosch der Glanz des vergoldeten
Stucks, des Messingkronleuchters und der
Blechinstrumente dort unten, um gleich
darauf wieder aufzublitzen... Nur einmal
verweilte der Schatten ein wenig länger als
gewöhnlich, und unterdessen hörte man mit
leicht prasselndem Geräusch und in längeren
Pausen fünf-, sechs-oder siebenmal etwas
Hartes auf die Scheibe des „Einfallenden
Lichtes" niederprallen: ein paar Hagelkörner
ohne Zweifel. Dann erfüllte wieder
Sonnenlicht das Haus von oben bis unten.
Es gibt einen Zustand der Depression, in dem
alles, was uns unter normalen Umständen
ärgert und eine gesunde Reaktion unseres
Unwillens hervorruft, uns mit einem matten,
dumpfen
und
schweigsamen
Grame
niederdrückt... So grämte Thomas sich über
das Benehmen des kleinen Johann, so grämte
er sich über die Empfindungen, die diese
ganze Feierlichkeit in ihm bewirkte, und noch
mehr über diejenigen, deren er sich beim
besten Willen unfähig fühlte. Mehrere Male
535
его прославляют, и никто не собирается
уходить до окончания концерта. Гости
стоят в коридоре, сидят в парадных
комнатах, слушают, переговариваются...
Томас Будденброк стоит со Стефаном
Кистенмакером, сенатором Гизеке и
архитектором Фойтом на другой стороне
площадки, у дверей в курительную, возле
лестницы, ведущей на третий этаж. Он
прислонился к стене, время от времени
вставляет слово в общую беседу, но
больше безмолвно смотрит поверх перил в
пустоту. Жара стала еще сильнее, еще
томительнее; но, может быть, скоро
прольется дождь: тени, пробегающие по
стеклянному потолку, говорят о том, что
на небе появились облака. Теперь они уже
мелькают так часто, так скоро следуют
друг за другом, что от непрестанно
меняющегося,
неровного
освещения
начинают болеть глаза. Блеск лепной
позолоты,
кронштейнов
и
медных
инструментов внизу то и дело потухает,
чтобы вновь еще ярче вспыхнуть... Только
однажды набежавшая тень задержалась
подольше, и тут же стало слышно, как чтото легонько, с перерывами, раз пять или
шесть стукнуло по стеклу потолка:
наверно, упало несколько градинок. И
солнечный свет опять сверху донизу залил
дом.
Случается, человеком овладевает такое
подавленное состояние духа, что все то,
что обычно его сердит и вызывает в нем
здоровую реакцию недовольства, вдруг
начинает томить его долгой, тупой,
безмолвной
печалью...
Так
Томаса
печалило поведение маленького Иоганна,
печалили
чувства,
вызванные
в
собственной его душе всем этим
торжеством, а больше всего то, что многих
чувств он, при всем желании, уже не мог в
себе вызвать. Много раз пытался он
ободриться, посмотреть на все иным,
просветленным взглядом, внушить себе,
что это действительно счастливый день, -
536
Thomas Mann BUDDENBROOKS
versuchte er sich aufzuraffen, seinen Blick zu
erhellen und sich zu sagen, daß dies ein
schöner Tag sei, der ihn notwendig mit
gehobener und freudiger Stimmung erfüllen
müsse. Aber obgleich der Lärm der
Instrumente, das Stimmengewirr und der
Anblick der vielen Menschen seine Nerven
erschütterten und zusammen mit der
Erinnerung an die Vergangenheit, an seinen
Vater, oftmals eine schwache Rührung in ihm
aufsteigen ließen, so überwog doch der
Eindruck des Lächerlichen und Peinlichen,
das für ihn dem Ganzen anhaftete, dieser
minderwertigen, akustisch verzerrten Musik,
dieser banalen, von Kursen und Diners
schwatzenden Versammlung... und dieses
Gemisch von Rührung und Widerwillen
gerade versetzte ihn in eine matte
Verzweiflung...
Um zwölfeinviertel Uhr, als das Programm
des Stadttheater-Orchesters anfing, seinem
Ende entgegenzugehen, trat ein Zwischenfall
ein, der die herrschende Festlichkeit in keiner
Weise berührte oder unterbrach, der aber,
seinem geschäftlichen Charakter zufolge, den
Hausherrn nötigte, seine Gäste für kurze
Minuten zu verlassen. Die Haupttreppe herauf
nämlich kam, als die Musik eben pausierte, in
völliger
Verwirrung
ob
der
vielen
Herrschaften, der jüngste Lehrling des
Comptoirs, ein kleiner, stark verwachsener
Mensch, der seinen schamroten Kopf noch
tiefer als nötig zwischen den Schultern trug,
den einen seiner unnatürlich langen, dünnen
Arme in übertriebener Weise hin und her
schlenkerte,
um
sich
das
Ansehen
zuversichtlicher Lässigkeit zu geben, und mit
dem anderen ein gefaltetes Papier vor sich her
trug, ein Telegramm. Im Heraufsteigen suchte
er mit scheu umherspringenden Blik-ken nach
seinem Chef, und als er ihn dort drüben
entdeckt hatte, wand er sich mit hastig
gemurmelten Entschuldigungen durch die
Menge der Gäste, die ihm den Weg
versperrte.
Seine Verschämtheit war ganz überflüssig,
день, который не может не вдохнуть в него
приподнятого, радостного настроения. И
хотя грохот музыкальных инструментов,
гул голосов и вид этого множества людей
возбуждали его нервы и заодно с
воспоминаниями о прошлом, об отце не
раз заставляли его ощутить известную
растроганность, - но над всем этим брало
верх ощущение чего-то смешного и
неловкого, неотделимое от этой пошлой
музыки, искаженной нелепой акустикой,
от всех этих заурядных людей, только и
знающих, что болтать о биржевых курсах и
званых обедах. Эта смесь растроганности и
отвращения и повергала его в какое-то
тоскливое уныние.
В четверть первого, когда программа,
исполняемая оркестром Городского театра,
уже близилась к концу, произошел ничем
не примечательный случай, нисколько не
нарушивший торжества, но заставивший
хозяина на несколько минут покинуть
гостей. В перерыве между двумя
музыкальными номерами на парадной
лестнице показался вконец смешавшийся
при виде столь блестящего собрания
конторский ученик, низкорослый горбатый
юноша. Весь красный от смущения, еще
ниже втянув голову в плечи и, видимо,
стараясь вести себя непринужденно, он
размахивал неестественно длинной и
тонкой рукой, в которой держал
сложенный вдвое листок бумаги телеграмму. Уже поднимаясь по лестнице,
он исподтишка искал глазами хозяина и,
завидев его, стал пробираться сквозь толпу
гостей, торопливо бормоча извинения.
Конфузился он напрасно, на него никто не
Thomas Mann BUDDENBROOKS
denn niemand achtete seiner. Ohne ihn
anzusehn, und indem man fortfuhr, zu
plaudern, machte man ihm mit einer kleinen
Bewegung Platz und bemerkte kaum mit
einem flüchtigen Blick, daß er dem Senator
Buddenbrook das Telegramm mit einem
Bückling überreichte, und daß dieser hierauf
von Kistenmaker, Gieseke und Voigt weg mit
ihm beiseite trat, um zu lesen. Auch heute, da
doch die weitaus meisten Drahtnachrichten in
bloßen Glückwünschen bestanden, mußte
während der Geschäftszeit jede Depesche
sofort und unter allen Umständen überbracht
werden.
Beim Aufgang zur zweiten Etage bildete der
Korridor ein Knie, um sich nun in der
Richtung der Saallänge bis zur Gesindetreppe
hinzuziehen, bei der sich ein Nebeneingang
zum Saale befand. Der Treppe zum zweiten
Stockwerk gegenüber war die Öffnung zum
Schacht der Winde, mit der die Speisen aus
der Küche heraufbefördert wurden, und dabei
stand an der Wand ein größerer Tisch, an
welchem das Folgmädchen Silberzeug zu
putzen pflegte. Hier blieb der Senator stehen,
indem er dem buckligen Lehrling den Rücken
zuwandte, und erbrach die Depesche.
Plötzlich erweiterten sich seine Augen so
sehr, daß jeder, der es gesehen hätte, entsetzt
zurückgefahren wäre, und mit einem einzigen,
kurzen, krampfhaften Ruck zog er die Luft so
heftig ein, daß sie im Nu seine Kehle
austrocknete und ihn husten machte.
Er vermochte zu sagen: „Es ist gut. " Aber das
Stimmengeräusch hinter ihm machte ihn
unverständlich. „Es ist gut", wiederholte er;
aber nur die beiden ersten Wörter hatten Ton;
das letzte war ein Flüstern.
Da der Senator sich nicht bewegte, sich nicht
umwandte, nicht einmal andeutungsweise eine
Bewegung rückwärts machte, so wiegte der
bucklige Lehrling sich noch einen Augenblick
unsicher und zögernd von einem Fuß auf den
ändern. Dann vollführte er abermals seinen
bizarren Bückling und begab sich die
Gesindetreppe hinunter.
537
обратил внимания. Гости на мгновение
расступились, пропуская его, и вряд ли
кто-нибудь даже заметил, как он с
поклоном передал сенатору телеграмму и
как
тот
немедленно
отошел
от
Кистенмакера, Гизеке и Фойта, чтобы
прочесть ее. Даже в этот день, когда
приходили почти сплошь поздравительные
телеграммы, Томас Будденброк не отменил
своего распоряжения: в служебное время
немедленно передавать ему, чем бы он ни
был занят, любую депешу.
У входа на третий этаж коридор
образовывал колено и тянулся до черного
хода, где была еще одна дверь в зал. Там
же, напротив лестницы, находилась шахта
подъемника, по которому из кухни
подавались наверх кушанья, а рядом с ней,
у стены, стоял довольно большой стол,
обычно служивший для чистки серебра.
Здесь
сенатор
остановился
и,
повернувшись спиной к горбатому
ученику, вскрыл депешу.
Внезапно глаза его так расширились, что
каждый, увидев это, отпрянул бы в ужасе:
он вдохнул воздух столь быстро и
судорожно, что в горле у него пересохло.
Он закашлялся.
У сенатора достало сил проговорить:
"Можете идти". Но шум в зале и в
коридоре заглушил его голос. "Можете
идти", - повторил он, и последнее слово
было произнесено уже почти беззвучно,
одними губами.
Поскольку сенатор не двинулся, не
обернулся, не сделал даже самого слабого
движения рукой, горбун еще несколько
мгновений недоуменно переминался с ноги
на ногу. В конце концов он все-таки
отвесил неловкий поклон и стал
спускаться по черной лестнице.
538
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Senator Buddenbrook blieb an dem Tische
stehen. Seine Hände, in denen er die entfaltete
Depesche hielt, hingen schlaff vor ihm nieder,
und während er noch immer mit halboffenem
Munde kurz, mühsam und schnell atmete,
wobei sein Oberkörper sich arbeitend vorund rückwärts bewegte, schüttelte er,
verständnislos und wie vom Schlage gerührt,
unaufhörlich seinen Kopf hin und her. „Das
bißchen Hagel... das bißchen Hagel... ",
wiederholte er sinnlos. Dann aber ward sein
Atem tiefer und ruhiger, die Bewegung seines
Körpers langsamer; seine halbgeschlossenen
Augen verschleierten sich mit einem müden
und fast gebrochenen Ausdruck, und mit
schwerem Kopfnicken wandte er sich zur
Seite.
Er öffnete die Tür zum Saale und trat ein.
Langsam, gesenkten Hauptes, schritt er über
die spiegelnde Fußbodenfläche des weiten
Raumes und ließ sich ganz hinten am Fenster
auf einem der dunkelroten Ecksofas nieder. Es
war still und kühl hier. Man vernahm das
Plätschern des Springbrunnens im Garten,
eine Fliege stieß summend gegen die Fensterscheibe, und nur ein gedämpftes Geräusch
drang vom Vorplatze zu ihm.
Er legte ermattet den Kopf auf das Polster und
schloß die Augen. „Es ist gut so, es ist gut
so", murmelte er halblaut; und dann,
ausatmend, befriedigt, befreit, wiederholte er
noch einmal: „Es ist ganz gut so!"
Mit gelösten Gliedern und friedevollem
Gesichtsausdruck ruhte er fünf Minuten lang.
Dann richtete er sich auf, faltete das
Telegramm zusammen, schob es in die
Brusttasche seines Rockes und stand auf, um
zu seinen Gästen zu gehen.
Aber in demselben Augenblick sank er mit
einem Ächzen des Ekels auf das Polster
zurück. Die Musik... die Musik setzte wieder
ein, mit einem albernen Lärm, der einen Galopp bedeuten sollte und in welchem Pauke
und Becken einen Rhythmus markierten, den
die übrigen voreilig und verspätet ineinander
Сенатор Будденброк продолжал стоять у
стола. Руки его, все еще державшие
развернутую
депешу,
беспомощно
свесились вдоль туловища, он дышал
полуоткрытым ртом, трудно и быстро, его
грудь тяжело вздымалась и опускалась, он
мотал
головой
бессознательно
и
беспрерывно, как человек, которого постиг
удар.
- Небольшой град... небольшой град! бессмысленно повторял он.
Но вот дыханье его стало глубже,
спокойнее, мутная пелена усталости
заволокла его полуоткрытые глаза. Он еще
раз тяжело качнул головой и двинулся с
места.
Сенатор отворил дверь и вошел в зал. С
опущенной головой, медленно ступая по
блестящему, как зеркало, полу, он пересек
огромную комнату и в самом дальнем
конце ее опустился на один из темнокрасных угловых диванов. Здесь было
прохладно и тихо. Из сада слышался плеск
фонтана. Муха билась об оконное стекло.
Многоголосый шум, наполнявший дом,
сюда доносился глухо.
Обессиленный, он откинул голову на
спинку дивана и закрыл глаза.
- Может быть, оно и к лучшему... к
лучшему, - вполголоса пробормотал он, с
силой выдохнул воздух и уже свободно, с
облегчением повторил: - Да, так оно к
лучшему!
Умиротворенный, с ощущением легкости
во всем теле, он пролежал пять минут
неподвижно, потом приподнялся, сложил
телеграмму, сунул ее в карман сюртука и
встал, чтобы снова выйти к гостям.
Но тут же, едва сдержав стон отвращения,
опустился на диван. Музыка... Опять
заиграла музыка... Этот нелепый шум,
видимо, должен был изображать галоп.
Литавры и тарелки отбивали ритм,
которого не придерживались другие
инструменты, вступая то преждевременно,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
539
hallenden Schallmassen nicht innehielten,
einem aufdringlichen und in seiner naiven
Unbefangenheit unerträglich aufreizenden
Tohuwabohu von Knarren, Schmettern und
Quinquilieren, zerrissen von den aberwitzigen
Pfiffen der Pikkoloflöte. Sechstes Kapitel
то с опозданием. Это была назойливая и в
своей
наивной
непосредственности
нестерпимо раздражающая какофония треск, грохот, пиликанье, - вдобавок еще
пронизываемая наглым взвизгиваньем
флейты-пикколо.
6
„O Bach! Sebastian Bach, verehrteste Frau!"
rief Herr Edmund Pfühl, Organist von Sankt
Marien, der in großer Bewegung den Salon
durchschritt, während Gerda lächelnd, den
Kopf in die Hand gestützt, am Flügel saß, und
Hanno, lauschend in einem Sessel, eins seiner
Knie
mit
beiden
Händen
umspannte.....Gewiß... wie Sie sagen... er ist
es, durch den das Harmonische über das
Kontrapunktische den Sieg davongetragen
hat... er hat die moderne Harmonik erzeugt,
gewiß! Aber wodurch? Muß ich Ihnen sagen,
wodurch? Durch die vorwärtsschreitende
Entwicklung des kontrapunktischen Stiles Sie wissen es so gut wie ich! Was also ist das
treibende
Prinzip
dieser
Entwicklung
gewesen?
Die Harmonik?
O nein!
Keineswegs! Sondern die Kontrapunktik, verehrteste Frau! Die Kontrapunktik!... Wozu,
frage ich Sie, hätten wohl die absoluten
Experimente der Harmonik geführt? Ich
warne... so lange meine Zunge mir gehorcht,
warne ich vor den bloßen Experimenten der
Harmonik!... "
- Да, Бах, сударыня, Себастиан Бах! восклицал г-н Эдмунд Пфюль, органист
Мариенкирхе, в волнении расхаживая по
гостиной.
Герда сидела у рояля, подперев голову
рукой,
и
улыбалась,
а
Ганно,
примостившись в кресле, слушал, обхватив
обеими руками колени.
- Конечно, вы правы... Это благодаря ему
гармония
одержала
победу
над
контрапунктом... без сомнения, он создал
современную гармонию! Но каким путем?
Неужели же мне вам объяснять?
Дальнейшим
развитием
контрапунктического стиля - вам это
известно не хуже, чем мне! Какой же
принцип лег в основу этого развития?
Гармония? О нет! Ни в коем случае!
Контрапункт, и только контрапункт,
сударыня! К чему, скажите на милость,
привели бы самодовлеющие эксперименты
над гармонией? Я всех предостерегаю - да,
покуда мой язык мне повинуется, всех
предостерегаю
от
подобных
экспериментов над гармонией!
Господин Пфюль вносил немало пыла в
такие разговоры и даже не старался
умерить его, ибо в этой гостиной
чувствовал себя как дома. Каждую среду, в
послеобеденный час, на пороге появлялась
его рослая, угловатая, немного сутулая
фигура в кофейного цвета сюртуке, полы
которого доходили до колен. В ожидании
своей партнерши он с любовью открывал
бехштенновский рояль, ставил скрипичные
ноты на резной пульт и несколько минут
прелюдировал, искусно и непринужденно,
склоняя от удовольствия голову то на
Sein Eifer war groß bei solchen Gesprächen,
und er ließ ihm freien Lauf, denn er fühlte
sich zu Hause in diesem Salon. Jeden
Mittwoch, am Nachmittage, erschien seine
große, vierschrötige und ein wenig
hochschulterige
Gestalt,
in
einem
kaffeebraunen Leibrock, dessen Schöße die
Kniekehlen bedeckten, auf der Schwelle, und
in Erwartung seiner Partnerin öffnete er
liebevoll den Bechstein-Flügel, ordnete die
Violinstimmen auf dem geschnitzten Stehpult
und präludierte dann einen Augenblick leicht
und kunstvoll, indem er seinen Kopf
540
Thomas Mann BUDDENBROOKS
wohlgefällig von einer Schulter auf die andere
sinken ließ.
Ein
erstaunlicher
Haarwuchs,
eine
verwirrende Menge von kleinen, festen,
fuchsbraun und grau melierten Löckchen ließ
diesen Kopf ungewöhnlich dick und schwer
erscheinen, obgleich er frei auf dem langen,
mit einem sehr großen Kehlkopfknoten
versehenen Halse thronte, der aus dem Klappkragen
hervorragte.
Der
unfrisierte,
gebauschte Schnurrbart, von der Farbe des
Haupthaares, trat weiter aus dem Gesichte
hervor als die kleine, gedrungene Nase...
Unter seinen runden Augen, die braun und
blank waren, und deren Blick beim
Musizieren die Dinge träumerisch zu
durchschauen und jenseits ihrer Erscheinung
zu ruhen schien, war die Haut ein wenig
beutelartig geschwollen.., Dies Gesicht war
nicht bedeutend, es trug zum mindesten nicht
den Stempel einer starken und wachen
Intelligenz. Seine Lider waren meist halb gesenkt, und oft hing sein rasiertes Kinn, ohne
daß sich doch die Unterlippe von der oberen
trennte, schlaff und willenlos abwärts, was
dem Munde einen weichen, innig verschlossenen, stupiden und hingebenden Ausdruck
verlieh, wie ihn derjenige eines süß
Schlummernden zeigt...
Übrigens kontrastierte mit dieser Weichheit
seines äußeren Wesens ganz seltsam die
Strenge und Würde seines Charakters.
Edmund
Pfühl
war
ein
weithin
hochgeschätzter Organist, und der Ruf seiner
kontrapunktischen Gelehrsamkeit hatte sich
nicht innerhalb der Mauern seiner Vaterstadt
gehalten. Das kleine Buch über die
Kirchentonarten, das er hatte drucken lassen,
wurde an zwei oder drei Konservatorien zum
Privatstudium empfohlen, und seine Fugen
und Choral-bearbeitungen wurden hie und da
gespielt, wo zu Gottes Ehre eine Orgel
erklang. Diese Kompositionen sowie auch die
Phantasien, die er sonntags in der
Marienkirche zum besten gab, waren
unangreifbar, makellos, erfüllt von der
одно, то на другое плечо.
Великолепная
шевелюра
умопомрачительное множество мелких
тугих, темно-рыжих с проседью завитков придавала его голове необыкновенную
внушительность и тяжеловесность, хоть
она и сидела на длинной, с огромным
кадыком шее, торчавшей из отложных
воротничков. Густые взъерошенные усы
того же темно-рыжего цвета выдавались на
его лице сильнее, чем маленький
приплюснутый нос. Под его круглыми
карими
блестящими
глазами,
мечтательный взгляд которых во время
занятий музыкой, казалось, проникает в
суть вещей, покоясь уже по ту сторону
внешних явлений, набухали мешки. Лицо
это не было значительным, вернее - на нем
не было печати живого и сильного ума.
Веки г-н Пфюль обычно держал
полуопущенными,
а
его
бритый
подбородок нередко отвисал безвольно и
дрябло, и хотя губы и оставались
сомкнутыми, это придавало рту какое-то
размягченное,
почти
загадочное,
неосмысленное
и
самозабвенное
выражение, свойственное сладко спящему
человеку.
Впрочем, внешняя мягкость отнюдь не
соответствовала суровой прямоте его
характера. Как органист Эдмунд Пфюль
был достаточно широко известен, а молва
о его познаниях в теории контрапункта
распространилась и за пределы родного
города. Выпущенная им небольшая
книжечка о церковных ладах была
рекомендована
в
двух
или
трех
консерваториях
в
качестве
факультативного чтения, а его фуги и
обработки хоралов время от времени
исполнялись везде, где звучал орган во
славу господа. Эти композиции, равно как
и импровизации, которым он предавался
по воскресеньям в Мариенкирхе, были
безукоризненны, совершенны, насквозь
Thomas Mann BUDDENBROOKS
unerbittlichen,
imposanten,
moralischlogischen Würde des strengen, Satzes. Ihr
Wesen war fremd aller irdischen Schönheit,
und was sie ausdrückten, berührte keines
Laien rein menschliches Empfinden. Es
sprach aus ihnen, es triumphierte sieghaft in
ihnen die zur asketischen Religion gewordene
Technik, das zum Selbstzweck, zur absoluten
Heiligkeit erhobene Können. Edmund Pfühl
dachte gering von aller Wohlgefälligkeit und
sprach ohne Liebe von der schönen Melodie,
das ist wahr. Aber so rätselhaft es sein mag:
dennoch war er kein trockener Mensch und
kein verknöcherter Gesell. „Pale-strina!" sagte
er
mit
einer
kategorischen
und
furchteinflößenden Miene. Aber gleich
darauf, während er am Instrumente eine Reihe
von archaistischen Kunststücken ertönen ließ,
war sein Gesicht eitel Weichheit, Entrücktheit
und Schwärmerei, und als sähe er die letzte
Notwendigkeit alles Geschehens unmittelbar
an der Arbeit, ruhte sein Blick in einer
heiligen Ferne... dieser Musikantenblick, der
vag und leer erscheint, weil er in dem Reiche
einer tieferen, reineren, schlackenloseren und
unbedingteren Logik weilt als dem unserer
sprachlichen Begriffe und Gedanken.
Seine Hände waren groß, weich, scheinbar
knochenlos und mit Sommersprossen bedeckt
- und weich und hohl, gleichsam als stäke ein
Bissen in seiner Speiseröhre, war die Stimme,
mit welcher er Gerda Buddenbrook begrüßte,
wenn sie die Portieren zurückschlug und vom
Wohnzimmer aus eintrat: „Ihr Diener,
gnädige Frau!"
Während er sich ein wenig von dem Sessel
erhob und mit gesenktem Kopfe ehrerbietig
die Hand entgegennahm, die sie ihm reichte,
ließ er mit der Linken schon fest und klar die
Quinten erklingen, worauf Gerda die
Stradivari ergriff und rasch, mit sicherem
Gehör die Saiten stimmte.
„Das g-Moll-Konzert von Bach, Herr Pfühl.
541
проникнуты неумолимым нравственнологическим величием и торжественностью
"строгого стиля". В существе своем
чуждые всякой земной красоты, они не
могли затронуть чисто человеческих
чувств
непосвященного.
В
них
торжествовала техника, доведенная до
степени
религиозного
аскетизма,
виртуозность, возвысившаяся до самоцели,
до абсолютной святости. Эдмунд Пфюль
невысоко ставил благозвучие и холодно
отзывался о мелодических красотах. И при
всем том, как ни странно, он не был
сухарем, не окостенел в своем чудачестве.
- Палестрина! (*59) - восклицал он тоном,
не терпящим возражений, и лицо его
становилось грозным. Но не успевал он
усесться за рояль и сыграть несколько
старинных пьес, как на его лице
появлялось
несказанно
мягкое,
самозабвенное и мечтательное выражение.
Взгляд г-на Пфюля покоился где-то в
священной дали, словно вот сейчас, за
роялем, ему открылся смысл всего сущего.
То был взгляд музыканта, кажущийся
пустым и смутным оттого, что он
устремлен в пределы логики, более
глубокой,
чистой,
беспримесной
и
безусловной, чем все наши языковые
понятия и рассуждения.
Руки у него были большие, пухлые, как бы
бескостные, и усыпанные веснушками.
Мягким и таким глухим голосом, словно
кусок застрял у него в пищеводе,
приветствовал
г-н
Пфюль
Герду
Будденброк,
когда
она,
приподняв
портьеру, входила в гостиную:
- Ваш покорный слуга, сударыня.
Слегка привстав со стула, склонив голову
и почтительно пожимая правой рукой
протянутую ему руку, он левой уже брал
квинты, уверенно и четко, а Герда быстро
благодаря исключительной тонкости слуха
настраивала своего Страдивариуса.
- Сыграем бемольный концерт Баха,
542
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Mich dünkt, das ganze Adagio ging noch
ziemlich mangelhaft... "
Und der Organist intonierte. Kaum aber waren
die ersten Akkorde einander gefolgt, so
pflegte es zu geschehen, daß langsam, ganz
vorsichtig die Tür zum Korridor geöffnet
ward und mit lautloser Behutsamkeit der
kleine Johann über den Teppich zu einem
Lehnsessel schlich. Dort ließ er sich nieder,
umfaßte seine Knie mit beiden Händen,
verhielt sich still und lauschte: auf die Klänge
sowohl wie auf das, was gesprochen wurde.
„Nun, Hanno, ein bißchen Musik naschen?"
fragte Gerda in einer Pause und ließ ihre nahe
beieinanderliegenden, umschatteten Augen, in
denen das Spiel einen feuchten Glanz
entzündet hatte, zu ihm hinübergleiten...
Dann stand er auf und reichte mit einer
stummen Verbeugung Herrn Pfühl die Hand,
der sacht und liebevoll über Hannos
hellbraunes Haar strich, das sich so weich und
graziös um Stirn und Schläfen schmiegte.
„Horche du nur, mein Sohn!" sagte er mit
mildem Nachdruck, und das Kind betrachtete
ein wenig scheu des Organisten großen, beim
Sprechen in die Höhe wandernden Kehlkopfapfel, worauf es sich leise und schnell an
seinen Platz zurückbegab, als könne es die
Fortsetzung des Spieles und der Gespräche
kaum erwarten.
Ein Satz Haydn, einige Seiten Mozart, eine
Sonate von Beethoven wurden durchgeführt.
Dann jedoch, während Gerda, die Geige
unterm Arm, neue Noten herbeisuchte, geschah das Überraschende, daß Herr Pfühl,
Edmund Pfühl, Organist an Sankt Marien, mit
seinem freien Zwischenspiel allgemach in
einen sehr seltsamen Stil hinüberglitt, wobei
in seinem fernen Blick eine Art verschämten
Glückes erglänzte... Unter seinen Fingern hub
ein Schwellen und Blühen, ein Weben und
Singen an, aus welchem sich, leise zuerst und
wieder verwehend, dann immer klarer und
markiger, in kunstvoller Kontrapunktik ein
altvaterisch grandioses, wunderlich pomphaftes Marschmotiv hervorhob... Eine
господин Пфюль. В прошлый раз у нас не
совсем хорошо получилось адажио...
И органист начинал играть. Но едва
только успевали прозвучать первые
аккорды, как дверь из коридора медленно,
осторожно приоткрывалась и маленький
Иоганн, неслышно ступая по ковру,
прокрадывался в дальний угол, где стояло
кресло. Там он усаживался, обеими руками
обхватывал колени и, стараясь не
шевелиться, прислушивался к музыке и к
разговорам.
- Ну что, Ганно, пришел послушать? спрашивала в перерыве Герда, глядя на
него своими близко поставленными
глазами, разгоревшимися от игры и
блестевшими влажным блеском.
Мальчик вставал и с безмолвным
поклоном протягивал руку г-ну Пфюлю,
который ласково и бережно гладил его
русые волосы, так мягко и красиво
ложившиеся на лоб и виски.
- Слушай, слушай, сынок, - приветливо
говорил органист, и Ганно, не без робости
поглядывая
на
его
огромный
вздымавшийся кадык, снова быстро и
бесшумно возвращался на свое место, горя
желанием
поскорее
услышать
продолжение игры и сопутствующие ей
разговоры.
Начинали они обычно с пьески Гайдна,
нескольких страниц Моцарта, сонаты
Бетховена. Но затем, покуда Герда, держа
скрипку под мышкой, разыскивала другие
ноты, случалось необыкновенное: г-н
Пфюль,
Эдмунд
Пфюль,
органист
Мариенкирхе, продолжая потихоньку чтото наигрывать, неожиданно переходил к
музыке совсем иного, диковинного стиля,
и в его отсутствующем взоре появлялся
блеск стыдливого блаженства. Под его
пальцами рождались ширь и цветенье,
бурлила жизнь, пели сладостные голоса, и
из этих звуков, вначале тихо, то возникая,
то вновь улетучиваясь, а потом все
отчетливее и осязаемее вырастал искусно
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Steigerung,
eine
Verschlingung,
ein
Übergang... und mit der Auflösung setzte im
fortissimo die Violine ein. Das MeistersingerVorspiel zog vorüber.
Gerda
Buddenbrook
war
eine
leidenschaftliche Verehrerin der neuen Musik.
Was aber Herrn Pfühl betraf, so war sie bei
ihm auf einen so wild empörten Widerstand
gestoßen, daß sie anfangs daran verzweifelt
hatte, ihn für sich zu gewinnen.
Am Tage, da sie ihm zum ersten Male
Klavierauszüge aus „Tristan und Isolde" aufs
Pult gelegt und ihn gebeten hatte, ihr
vorzuspielen, war er nach fünfundzwanzig
Takten aufgesprungen und mit allen
Anzeichen des äußersten Ekels zwischen
Erker und Flügel hin und wider geeilt.
„Ich spiele dies nicht, gnädige Frau, ich bin
Ihr ergebenster Diener, aber ich spiele dies
nicht! Das ist keine Musik... glauben Sie mir
doch... ich habe mir immer eingebildet, ein
wenig von Musik zu verstehen! Dies ist das
Chaos! Dies ist Demagogie, Blasphemie und
Wahnwitz! Dies ist ein parfümierter Qualm,
in dem es blitzt! Dies ist das Ende aller Moral
in der Kunst! Ich spiele es nicht!" Und mit
diesen Worten hatte er sich wieder auf den
Sessel geworfen und, während sein Kehlkopf
auf und nieder wanderte, unter Schlucken und
hohlem Husten weitere fünfundzwanzig Takte
hervorgebracht, um dann das Klavier zu
schließen und zu rufen:
„Pfui! Nein, Herr du mein Gott, dies geht zu
weit! Verzeihen Sie mir, verehrteste Frau, ich
rede offen... Sie honorieren mich, Sie
bezahlen mich seit Jahr und Tag für meine
Dienste... und ich bin ein Mann in
bescheidener Lebenslage. Aber ich lege mein
Amt nieder, ich verzichte darauf, wenn Sie
mich zu diesen Ruchlosigkeiten zwingen... !
Und das Kind, dort sitzt das Kind auf seinem
Stuhle! Es ist leise hereingekommen, um
Musik zu hören! Wollen Sie seinen Geist
denn ganz und gar vergiften?"
543
контрапунктированный,
по-старинному
грандиозный, прихотливо торжественный
мотив
марша.
Подъем,
сплетение,
переход... и в заключение fortissimo вдруг
вступала
скрипка.
Увертюра
к
"Мейстерзингерам".
Герда Будденброк была убежденной
почитательницей новой музыки, но это ее
пристрастие натолкнулось на такое
неистово-возмущенное сопротивление г-на
Пфюля, что она уже было отчаялась
привлечь его на свою сторону.
В день, когда она впервые раскрыла перед
ним клавираусцуг "Тристана и Изольды",
он, сыграв двадцать пять тактов, вскочил с
места и, выказывая признаки крайнего
отвращения, забегал между окном и
роялем.
- Я этого играть не стану, сударыня! Я
ваш покорный слуга, но этого я играть не
стану! Это не музыка, поверьте мне! Льщу
себя надеждой, что в музыке я кое-что
смыслю.
Это
хаос!
демагогия!
богохульство!
безумие!
Спрыснутый
духами чад, который нет-нет да и
прорежет молния. Тут конец всякой
нравственности в искусстве. Я этого играть
не стану! - С этими словами он снова
ринулся к роялю, кадык его заходил вверх
и вниз; давясь и откашливаясь, он сыграл
еще двадцать пять тактов, видимо лишь
для того, чтобы захлопнуть крышку рояля
и крикнуть: - Тьфу! Да простит меня
господь, это уж слишком! Извините,
сударыня, за откровенность... Вы меня
вознаграждаете, годами оплачиваете мои
услуги, а я человек небогатый... но я
отказываюсь, отказываюсь служить вам,
если вы станете принуждать меня к такому
бесчестному занятию!.. А ребенок! Вон
там, в уголке, сидит ребенок! Он тихонько
пробрался сюда, чтобы послушать музыку.
Неужто вы хотите вконец отравить его
душу?
544
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Aber so fürchterlich er sich gebärdete langsam und Schritt für Schritt, durch
Gewöhnung und Zureden, zog sie ihn zu sich
herüber.
„Pfühl", sagte sie, „seien Sie billig und
nehmen Sie die Sache mit Ruhe. Seine
ungewohnte Art im Gebrauch der Harmonien
verwirrt Sie... Sie finden, im Vergleich damit,
Beethoven rein, klar und natürlich. Aber
bedenken Sie, wie Beethoven seine nach alter
Weise gebildeten Zeitgenossen aus der
Fassung gebracht hat... und Bach selbst, mein
Gott, man warf ihm Mangel an Wohlklang
und Klarheit vor!... Sie sprechen von Moral...
aber was verstehen Sie unter Moral in der
Kunst? Wenn ich nicht irre, ist sie der
Gegensatz zu allem Hedonismus? Nun gut,
den haben Sie hier. So gut wie bei Bach.
Großartiger, bewußter, vertiefter als bei Bach.
Glauben Sie mir, Pfühl, diese Musik ist Ihrem
innersten Wesen weniger fremd, als Sie
annehmen!"
„Gaukelei und Sophismen - um Vergebung",
murrte Herr Pfühl. Aber sie behielt recht:
diese Musik war ihm im Grunde weniger
fremd, als er anfangs glaubte. Zwar mit dem
„Tristan" söhnte er sich niemals vollständig
aus, obgleich er Gerdas Bitte, den „Liebestod"
für Violine und Pianoforte zu setzen,
schließlich mit vielem Geschick erfüllte.
Gewisse Partien der „Meistersinger" waren es,
für die er zuerst ein oder das andere Wort der
Anerkennung fand... und nun begann
unwiderstehlich erstarkend die Liebe zu dieser
Kunst sich in ihm zu regen. Er gestand sie
nicht, er erschrak fast darüber und verleugnete
sie mit Murren. Aber seine Partnerin brauchte
nun nicht mehr in ihn zu dringen, damit er,
hatten die alten Meister ihr Recht erhalten,
seine Griffe kompliziere und, mit jenem
Ausdrucke eines verschämten und fast ärgerlichen Glückes im Blick, in das Leben und
Weben der Leitmotive hinüberführe. Nach
dem Spiele aber entspann sich vielleicht eine
Но, как яростно он ни сопротивлялся,
Герда медленно, шаг за шагом приучала
его к этой новой музыке и в конце концов
перетянула на свою сторону.
- Пфюль, - говорила она, - будьте же
справедливы и не горячитесь! Вы сбиты с
толку непривычными для вас принципами
применения гармонии... Вы утверждаете,
что в сравнении с этой музыкой Бетховен сама чистота, ясность, естественность. Но
вспомните, в какое негодование Бетховен
приводил
своих
современников,
воспитанных на иной музыке... Бог ты
мой! Даже Баха упрекали в недостатке
благозвучия и ясности!.. Вы упомянули о
нравственности. Но что вы, собственно,
понимаете
под
нравственностью
в
искусстве? Если я не ошибаюсь - это
противоположность гедонизму? (*60) Но
ведь здесь-то она и налицо. Так же как у
Баха.
Только
грандиознее,
глубже,
осознаннее, чем у него. Верьте мне,
Пфюль, эта музыка куда менее чужда
вашей душе, чем вы полагаете.
- Прошу прощения! Сплошное фиглярство
и софизмы! - ворчал г-н Пфюль.
Но Герда была права: по существу эта
музыка была совсем не так чужда ему, как
он думал вначале. Впрочем, с "Тристаном"
он полностью так никогда и не
примирился,
хотя
просьбу
Герды
переложить "Смерть Изольды" для
скрипки и рояля в конце концов выполнил
с
большим
мастерством.
Первыми
заслужили его признание отдельные
партии из "Мейстерзингеров", и с тех пор в
нем уже неодолимо стала крепнуть любовь
к этому искусству. Он боялся себе в ней
признаться, ворчливо отрицал ее. Но
партнерше уже не приходилось оказывать
на него давление для того, чтобы он, разумеется, не давая в обиду старых
мастеров, - усложнял свои пассажи и с
выражением стыдливого, чуть ли не
досадливого
блаженства
во
взоре
привносил в них кипучую жизнь
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Auseinandersetzung über die Beziehungen
dieses Kunststiles zu dem des strengen Satzes,
und eines Tages erklärte Herr Pfühl, er sähe
sich, obgleich das Thema ihn persönlich ja
nicht berühre, nun doch verpflichtet, seinem
Buche über den Kirchenstil einen Anhang
„Über die Anwendung der alten Tonarten in
Richard Wagners Kirchen- und Volksmusik"
hinzuzufügen.
Hanno saß ganz still, die kleinen Hände um
seine Knie gefaltet und, wie er zu tun pflegte,
die Zunge an einem Backenzahn scheuernd,
wodurch sein Mund ein wenig verzogen
wurde. Mit großen, unverwandten Augen
beobachtete er seine Mutter und Herrn Pfühl.
Er lauschte auf ihr Spiel und auf ihre
Gespräche, und so geschah es, daß, nach den
ersten Schritten, die er auf seinem
Lebenswege getan, er der Musik als einer
außerordentlich ernsten, wichtigen und
tiefsinnigen Sache gewahr wurde. Kaum hie
und da verstand er ein Wort von dem, was
gesprochen wurde, und was erklang, ging
meist weit über sein kindliches Verständnis
hinaus. Wenn er dennoch immer wiederkam
und ohne sich zu langweilen Stunde für
Stunde reglos an seinem Platze ausharrte, so
waren es Glaube, Liebe und Ehrfurcht, die ihn
dazu vermochten.
Er war erst sieben Jahre alt, als er mit
Versuchen
begann,
gewisse
Klangverbindungen, die Eindruck auf ihn
gemacht, auf eigene Hand am Flügel zu
wiederholen. Seine Mutter sah ihm lächelnd
zu, verbesserte seine mit stummem Eifer
zusammengesuchten Griffe und unterwies ihn
darin, warum gerade dieser Ton nicht fehlen
dürfe, damit sich aus diesem Akkord der
andere ergäbe. Und sein Gehör bestätigte ihm,
was sie ihm sagte.
Nachdem Gerda Buddenbrook ihn ein wenig
hatte gewähren lassen, beschloß sie, daß er
Klavierunterricht bekommen sollte.
„Ich glaube, er inkliniert nicht zum
Solistentum", sagte sie zu Herrn Pfühl, „und
545
лейтмотивов. Правда, после игры у них все
же
возникали
споры
по
поводу
соотношения этого стиля со "строгим
стилем", но в один прекрасный день г-н
Пфюль заявил, что считает своим долгом, хотя его лично эта тема и не интересует, дополнить свою книжечку о стиле
церковных ладов главой о "Применении
Рихардом Вагнером старинных созвучий в
его церковной и народной музыке".
Слушая эти разговоры, Ганно сидел тихотихо, обхватив ручонками колени и
непрестанно дотрагиваясь, по своей
привычке, языком до одного из коренных
зубов, отчего рот его казался немного
искривленным. Он не сводил широко
раскрытых глаз с матери и г-на Пфюля,
вслушивался в их игру, в их споры. Так
случилось, что первые же шаги на
жизненном пути привели его к признанию
музыки чем-то необыкновенно серьезным,
важным, глубоким. Он вряд ли даже
понимал, что они говорили, а вещи, ими
исполняемые, в большинстве случаев
превосходили его детское восприятие. И
если он все-таки являлся и, не скучая,
часами неподвижно сидел в своем кресле,
то, очевидно, его приводили сюда вера,
любовь и благоговение.
Ему было только семь лет, когда он
впервые
попытался
самостоятельно
воспроизвести на рояле звукосочетания,
особенно его поразившие. Мать с улыбкой
наблюдала за ним, с немым усердием
исправляла подобранные им аккорды,
объясняла, почему именно эта, и только
эта тональность необходима для перехода
одного аккорда в другой. Правоту ее слов
подтверждал мальчику его собственный
слух.
Позволив ему некоторое время так
позабавляться,
Герда
решила,
что
мальчику пора учиться музыке.
- По-моему, скрипка не его инструмент, заметила она г-ну Пфюлю, - и я даже рада
546
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ich bin eigentlich froh darüber, denn es hat
seine Schattenseiten. Ich rede nicht über die
Abhängigkeit des Solisten von der
Begleitung, obgleich sie unter Umständen
sehr empfindlich werden kann, und wenn ich
Sie nicht hätte... Aber dann besteht immer die
Gefahr, daß man in mehr oder minder
vollendetes Virtuosentum gerät... Sehen Sie,
ich weiß ein Lied davon zu singen. Ich
bekenne Ihnen offen, ich bin der Ansicht, daß
für den Solisten eigentlich die Musik erst mit
einem sehr hohen Grade von Können beginnt.
Die angestrengte Konzentration auf die
Oberstimme,
ihre
Phrasierung
und
Tonbildung, wobei die Polyphonie nur als
etwas sehr Vages und Allgemeines zum
Bewußtsein kommt, kann bei mittelmäßig
Begabten ganz leicht eine Verkümmerung des
harmonischen Sinnes und des Gedächtnisses
für Harmonien zur Folge haben, die später
schwer zu korrigieren ist. Ich liebe meine
Geige und habe es ziemlich weit mit ihr
gebracht, aber eigentlich steht das Klavier mir
höher ... Ich sage nur dies: Die Vertrautheit
mit dem Klavier, als mit einem Mittel, die
vielfältigsten und reichsten Tongebilde zu
resümieren, einem unübertrefflichen Mittel
zur musikalischen Reproduktion, bedeutet für
mich ein intimes, klareres und umfassenderes
Verhältnis zur Musik... Hören Sie, Pfühl, ich
möchte Sie gleich selbst für ihn in Anspruch
nehmen, seien Sie so gut! Ich weiß wohl, es
gibt hier in der Stadt noch zwei oder drei
Leute - ich glaube, weiblichen Geschlechts -,
die Unterricht geben; aber das sind eben
Klavierlehrerinnen... Sie verstehen mich... Es
kommt so wenig darauf an, auf ein Instrument
dressiert zu werden, sondern vielmehr darauf,
ein wenig von Musik zu verstehen, nicht
wahr?... Auf Sie verlasse ich mich. Sie
nehmen die Sache ernster. Und Sie sollen
sehen, Sie werden ganz guten Erfolg mit ihm
haben. Er hat die Buddenbrookschen Hände...
Die Buddenbrooks können alle Nonen und
Dezimen greifen. -Aber sie haben noch
niemals Gewicht darauf gelegt", schloß sie
этому; ведь игра на скрипке имеет свои
теневые стороны, не говоря уже о
зависимости скрипача от аккомпанемента,
хотя сплошь и рядом это играет
первостепенную роль. Если бы не вы, не
знаю даже... Кроме того, всякого, кто
вступил на этот путь, подстерегает
опасность в той или иной мере, впасть в
виртуозничанье... Я знаю тому немало
примеров. Если говорить откровенно, то я
считаю, что для скрипача музыка
начинается лишь на высокой ступени
мастерства.
Напряженная
сосредоточенность на верхнем голосе, его
фразировке
и
тональности,
когда
полифония доходит до сознания только
смутно и в самых общих формах, - у
ребенка не очень одаренного может
привести к атрофии чувства гармонии, к
неумению воспринимать гармонические
построения, а это уж не исправишь потом.
Я люблю скрипку и добилась в этом
искусстве кое-каких успехов, но рояль все
же ценю выше... Рояль, как средство,
помогающее
резюмировать
разнообразнейшие, богатейшие звуковые
построения, как непревзойденное средство
музыкального воспроизведения, для меня
означает более интимную, более чистую и
глубокую связь с музыкой... Так вот,
Пфюль, очень вас прошу, возьмите на себя
обучение мальчика и приступайте к этому
без промедления! Я знаю, что здесь, в
городе, имеется еще двое или трое
преподавателей, вернее преподавательниц,
но это в точном смысле слова учительницы
музыки. Вы меня понимаете. Не так важно
обучить ребенка игре на каком-либо
инструменте, как важно научить его
пониманию музыки, не так ли? На вас я
полагаюсь, вы к музыке относитесь
серьезно. И вот посмотрите, у вас он будет
успевать. У него будденброковские руки...
Будденброки могут брать все ноны и
децимы, но толку-то от этого немного, - со
смехом заключила она.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
lachend, und Herr Pfühl erklärte sich bereit,
den Unterricht zu übernehmen.
Von nun an kam er auch am
Montagnachmittag, um sich, während Gerda
im Wohnzimmer saß, mit dem kleinen Johann
zu beschäftigen. Er ging in nicht
gewöhnlicher Art dabei vor, denn er fühlte,
daß er dem stummen und leidenschaftlichen
Eifer des Kindes mehr schuldig war, als es ein
bißchen auf dem Klavier spielen zu lehren.
Kaum war das Erste und Elementarste
überwunden, als er schon anfing, in leicht faßlicher Form zu theoretisieren und seinen
Schüler die Grundlagen der Harmonielehre
sehen zu lassen. Und Hanno verstand; denn
man bestätigte ihm nur, was er eigentlich von
jeher schon gewußt hatte.
So weit wie nur immer möglich trug Herr
Pfühl dem sehnsüchtigen Vorwärtsdrängen
des Kindes Rechnung. Mit liebevoller
Sorgfalt war er darauf bedacht, die
Bleigewichte zu erleichtern, mit denen die
Materie die Füße der Phantasie und des
eifernden Talentes beschwert. Er verlangte
nicht allzu streng eine große Fingerfertigkeit
beim Üben der Tonleitern, oder sie war ihm
doch nicht der Zweck dieser Übungen. Was er
bezweckte und schnell erreichte, war vielmehr
eine klare, umfassende und eindringliche
Übersicht über alle Tonarten, eine innere und
überblickende
Vertrautheit
mit
ihren
Verwandtschaften und Verbindungen, aus
welcher nach gar nicht langer Zeit sich jener
rasche
Blick
für
viele
Kombinationsmöglichkeiten,
jenes
intuitive
Herrschaftsgefühl über die Klaviatur ergab,
das zur Phantasie und Improvisation
verführt... Mit einer rührenden Feinfühligkeit
würdigte er die geistigen Bedürfnisse dieses
kleinen, vom Hören verwöhnten Schülers, die
auf einen ernsten Stil gerichtet waren. Er ernüchterte die Tiefe und Feierlichkeit seiner
Stimmung nicht mit dem Üben banaler
Liedchen. Er ließ ihn Choräle spielen und ließ
keinen Akkord sich aus dem anderen ergeben,
ohne auf die Gesetzmäßigkeit dieses
547
Господин Пфюль выразил согласие стать
учителем Ганно. Отныне он приходил еще
и по понедельникам после обеда. Покуда
они занимались, Герда сидела в соседней
комнате. Это были не совсем обычные
уроки, ибо г-н Пфюль чувствовал, что
молчаливое и страстное рвение мальчика
обязывает его к чему-то большему, нежели
простое обучение игре на рояле. Как
только
Ганно
усвоил
первые,
элементарнейшие основы, г-н Пфюль в
простой и доступной форме начал
знакомить его с теорией, с элементами
гармонического учения. И Ганно понимал,
что
все
это
собственно
только
подтверждает то, что всегда было ему
открыто.
По мере возможности г-н Пфюль считался
с неудержимым рвением мальчика,
любовно и тщательно стремился он
облегчить тяжкий груз материи, тянущий
книзу фантазию и неукротимый талант. Он
не придавал слишком большого значения
гибкости пальцев при разучивании гамм, во всяком случае не считал эту гибкость
основной целью. Цель, которую он себе
ставил и которой быстро достиг, сводилась
к тому, чтобы дать мальчику возможно
более ясное представление обо всех
тональностях, глубокое, разностороннее
знание их взаимозависимостей и связей,
которое помогает ученику очень скоро
постичь многоразличные комбинационные
возможности; дает ему ощущение власти
над
клавиатурой,
поощряет
к
импровизации, к сочинительству. С
трогательным уважением относился он к
запросам
своего
маленького,
но
избалованного хорошей музыкой ученика,
к его тяготению к серьезному искусству.
Он не пытался оказывать отрезвляющее
воздействие на склонность мальчика ко
всему глубокому и торжественному, не
принуждал
разыгрывать
банальные
экзерсисы, а предоставлял ему играть
хоралы, при этом неуклонно объясняя
548
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Ergebnisses hinzuweisen.
Bei ihrer Stickerei oder ihrem Buche verfolgte
Gerda jenseits der Portieren den Gang des
Unterrichtes.
„Sie übertreffen alle meine Erwartungen",
sagte sie gelegentlich zu Herrn Pfühl. „Aber
gehen Sie nicht zu weit? Gehen Sie nicht zu
außerordentlich vor? Ihre Methode ist, wie
mir
scheint,
eminent
schöpferisch...
Manchmal fängt er wahrhaftig schon mit
Versuchen an, zu phantasieren. Aber wenn er
Ihre Methode nicht verdient, wenn er nicht
begabt genug dafür ist, so lernt er gar nichts...
"
„Er verdient sie", sagte Herr Pfühl und nickte.
„Manchmal betrachte ich seine Augen... es
liegt so vieles darin, aber seinen Mund hält er
verschlossen. Später einmal im Leben, das
vielleicht seinen Mund immer fester
verschließen wird, muß er eine Möglichkeit
haben, zu reden... "
Sie sah ihn an, diesen vierschrötigen
Musikanten mit seiner Fuchsperücke, seinen
Beuteln unter den Augen, seinem gebauschten
Schnurrbart und seinem großen Kehlkopf und dann reichte sie ihm die Hand und sagte:
„Haben Sie Dank, Pfühl. Sie meinen es gut,
und wir können noch gar nicht wissen,
wieviel Sie an ihm tun. " –
Und Hannos Dankbarkeit für diesen Lehrer,
seine Hingabe an seine Führerschaft war
ohnegleichen.
Er,
der
trotz
aller
Nachhilfestunden in der Schule dumpf und
ohne Hoffnung auf Verständnis über seiner
Rechentafel brütete, er begriff am Flügel
alles, was Herr Pfühl ihm sagte, er begriff es
und eignete es sich an, wie man nur das sich
aneignen kann, was einem schon von jeher
gehört hat. Edmund Pfühl aber, in seinem
braunen Schoßrock, erschien ihm wie ein
großer
Engel,
der
ihn
jeden
Montagnachmittag in die Arme nahm, um ihn
aus aller alltäglichen Misere in das klingende
закономерности переходов одного аккорда
в другой.
Герда, с вышиваньем или книгой в руках,
следила из соседней комнаты за ходом
занятий.
- Вы превзошли все мои ожидания, - както сказала она Пфюлю. - Но не слишком ли
вы далеко заходите? Не забегаете ли
вперед? Метода ваша, по-моему, отличная,
а главное - творческая... Ведь он уже и
вправду пытается сочинять... Но если он
этой методы не заслуживает, если он для
нее недостаточно одарен, то ничему не
научится...
- Он заслуживает ее, - прервал Герду г-н
Пфюль и в подтверждение своих слов
кивнул головой. - Я иногда слежу за
выражением его глаз... Оно многое
говорит. Но губы мальчика всегда
сомкнуты. Позднее, когда жизнь, быть
может, еще плотнее сомкнет его уста, у
него должна остаться возможность
говорить...
Герда взглянула на него, на этого
угловатого человека, на его рыжую
шевелюру, мешки под глазами, на его
взъерошенные усы и огромный кадык,
протянула ему руку и сказала:
- Благодарю вас, Пфюль. У вас добрые
намерения, и мы, вероятно, даже не
подозреваем, как много вы для него
делаете.
Благодарность самого Ганно и его доверие
к учителю не знали границ. Ганно,
который, несмотря на все занятия с
репетиторами,
тупо,
без
малейшей
надежды что-либо понять, сидел над
задачником, - за роялем понимал все, что
говорил ему г-н Пфюль, понимал и
усваивал так, как можно усвоить лишь то,
что уже знаешь изнутри. И Эдмунд
Пфюль, органист в долгополом сюртуке,
представлялся ему ангелом, каждый
понедельник берущим его в свои объятия,
чтобы из будничной серости вознести в
звучащий мир кротких, сладостных,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Reich eines milden, süßen und trostreichen
Ernstes zu entführen...
Manchmal fand der Unterricht in Herrn
Pfühls Hause statt, einem geräumigen alten
Giebelhause mit vielen kühlen Gängen und
Winkeln, das der Organist ganz allein mit
einer
alten
Wirtschafterin
bewohnte.
Manchmal auch, am Sonntag, durfte der
kleine Buddenbrook dem Gottesdienst in der
Marienkirche droben an der Orgel beiwohnen,
und das war etwas anderes, als unten mit den
anderen Leuten im Schiff zu sitzen. Hoch
über der Gemeinde, hoch noch über Pastor
Pringsheim auf seiner Kanzel saßen die
beiden inmitten des Brausens der gewaltigen
Klangmassen, die sie gemeinsam entfesselten
und beherrschten, denn mit glückseligem
Eifer und Stolz durfte Hanno seinem Lehrer
manchmal beim Handhaben der Register
behilflich sein. Wenn aber das Nachspiel zum
Chorgesang zu Ende war, wenn Herr Pfühl
langsam alle Finger von den Tasten gelöst
hatte und nur den Grund- und Baßton noch
leise und feierlich hatte verhallen lassen wenn dann nach einer stimmungsvollen
Kunstpause
unter dem Schalldeckel der
Kanzel Pastor Pringsheims modulierende
Stimme hervorzudringen begann, so geschah
es gar nicht selten, daß Herr Pfühl ganz
einfach sich über die Predigt zu mokieren,
über Pastor Pringsheims stilisiertes Fränkisch,
seine
langen,
dunklen
oder
scharf
akzentuierten Vokale, seine Seufzer und den
jähen Wechsel zwischen Finsternis und
Verklärung auf seinem Angesicht zu lachen
anfing. Dann lachte auch Hanno, leise und tief
belustigt, denn ohne sich anzusehen und ohne
es sich zu sagen, waren die beiden dort oben
der Ansicht, daß diese Predigt ein ziemlich
albernes Geschwätz und der eigentliche
Gottesdienst vielmehr das sei, was der Pastor
und seine Gemeinde wohl nur für eine
Beigabe zur Erhöhung der Andacht hielten:
nämlich die Musik.
549
умиротворяющих чувств.
Случалось, что занятия происходили у гна Пфюля, в просторном старом доме с
островерхой крышей, с множеством
прохладных переходов и уголков, где он
жил в полном одиночестве, если не считать
старушки-домоправительницы.
Иногда
маленькому Будденброку дозволялось во
время воскресного богослужения в
Мариенкирхе сидеть на хорах возле
органа, и он чувствовал себя совсем подругому, чем внизу, среди прихожан.
Высоко над паствой, даже над пастором
Прингсгеймом, стоявшим на кафедре,
сидели они оба среди гудящего, могучего
потока звуков, который они освобождали
из оков и подчиняли своей власти, - да,
они, ибо Ганно, вне себя от счастья и
гордости, время от времени помогал
учителю в управлении регистрами. А когда
смолкала заключительная импровизация
после хорала, когда г-н Пфюль снимал
пальцы с клавиш и только основной и
басовый тоны, повинуясь его воле, еще
звучали торжественно и негромко, и
потом, после искусно выдержанной паузы,
раздавался
из-под
навеса
кафедры
модулирующий
голос
пастора
Прингсгейма, - случалось, что г-н Пфюль
подсмеивался над проповедью и уж вовсе
откровенно смеялся над стилизованным
франконским выговором пастора, над его
протяжными,
глухими
и
резко
подчеркнутыми гласными, его вздохами и
постоянной
сменой
мрака
и
просветленности на его лице. Тогда
смеялся и Ганно, потихоньку, но от всей
души, ибо, не сговариваясь, оба они там,
наверху, держались мнения, что проповедь
- это довольно-таки пустячная болтовня, а
подлинное богослужение - то, что пастору
и его пастве представляется, вероятно,
лишь подсобным средством для поднятия
религиозности настроения, - иными
словами, музыка.
550
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Ja, das geringe Verständnis, das er unten im
Schiff, unter diesen Senatoren, Konsuln und
Bürgern und ihren Familien, für seine
Leistungen vorhanden wußte, war Herrn
Pfühls
beständige
Kümmernis,
und
ebendarum hatte er gern seinen kleinen
Schüler bei sich, den er wenigstens leise
darauf aufmerksam machen konnte, daß das,
was er soeben gespielt, etwas außerordentlich
Schwieriges gewesen sei. Er erging sich in
den
sonderbarsten
technischen
Unternehmungen. Er hatte eine „rückgängige
Imitation" angefertigt, eine Melodie komponiert, welche vorwärts und rückwärts
gelesen gleich war, und hierauf eine ganze
„krebsgängig" zu spielende Fuge gegründet.
Als er fertig war, legte er mit trübem
Gesichtsausdruck die Hände in den Schoß.
„Es merkt es niemand", sagte er mit
hoffnungslosem Kopfschütteln. Und dann
flüsterte er, während Pastor Pringsheim
predigte: „Das war eine krebsgängige
Imitation, Johann. Du weißt noch nicht, was
das ist... es ist die Nachahmung eines Themas
von hinten nach vorn, von der letzten Note zur
ersten... etwas ziemlich Schwieriges. Später
wirst du erfahren, was die Nachahmung im
strengen Satze bedeutet... Mit dem Krebsgang
werde ich dich niemals quälen, dich nicht
dazu zwingen... Man braucht ihn nicht zu
können. Aber glaube nie denen, die
dergleichen als Spielerei ohne musikalischen
Wert bezeichnen. Du findest den Krebsgang
bei den großen Komponisten aller Zeiten. Nur
die Lauen und Mittelmäßigen verwerfen
solche Übung aus Hochmut. Demut ziemt
sich; das merke dir, Johann. "
- Am 15. April 1869, seinem achten
Geburtstage, spielte Hanno der versammelten
Familie zusammen mit seiner Mutter eine
kleine, eigene Phantasie vor, ein einfaches
Motiv, das er ausfindig gemacht, merkwürdig
gefunden und ein wenig ausgebaut hatte.
Natürlich hatte Herr Pfühl, dem er es
anvertraut, mancherlei daran auszusetzen
Да, эти сидящие внизу сенаторы, консулы,
бюргеры и их семейства мало что смыслят
в его, Пфюля, искусстве; г-н Пфюль
постоянно этим огорчается и потому тем
более рад видеть рядом с собою своего
маленького ученика, - ему хоть можно
шепнуть: "Сейчас мы сыграем на редкость
трудную пьесу". Он изощрялся во
всевозможных технических тонкостях,
сочинял "обратные имитации" - то есть
такую мелодию, которая одинаково
читается слева направо и справа налево, и
на
этой
основе
однажды
создал
"перевернутую фугу". Исполнив ее, он
сложил руки на коленях.
- Никто и не заметил, - произнес г-н
Пфюль, безнадежно покачав головой; и
затем,
покуда
пастор
Прингсгейм
произносил проповедь, шепнул на ухо
маленькому Иоганну: - Это была
"ракоходная" имитация, Иоганн. Ты еще не
знаешь,
что
это
такое...
Это
воспроизведение
темы
в
обратном
порядке, от последней ноты к первой.
Трудная штука. Со временем ты поймешь,
что значит имитация в "строгом письме".
Но "ракоходной" имитацией я тебя мучить
не собираюсь и никогда не заставлю ею
заниматься, - это не обязательно... И всетаки не верь тем, кто объявляет это пустой
забавой, не имеющей музыкальной
ценности. "Ракоходную" имитацию ты
встретишь у великих композиторов всех
времен.
Только
равнодушные
посредственности высокомерно отрицают
ценность подобных упражнений... А
музыканту подобает _смирение_, запомни
это, Иоганн!
15 апреля 1869 года, в день своего
рождения, когда ему минуло восемь лет,
Ганно вместе с матерью сыграл перед
собравшейся родней маленькую фантазию
собственного сочинения - простенький
мотив, который он придумал, счел
интересным и разработал в меру своих сил.
Разумеется, г-н Пфюль стал поверенным
Thomas Mann BUDDENBROOKS
gehabt.
„Was ist das für ein theatralischer Schluß,
Johann! Das paßt ja gar nicht zum übrigen?
Zu Anfang ist alles ganz ordentlich, aber wie
verfällst du hier plötzlich aus H-Dur in den
Quart-Sext-Akkord der vierten Stufe mit
erniedrigter Terz, möchte ich wissen? Das
sind Possen. Und du tremo-lierst ihn auch
noch. Das hast du irgendwo aufgeschnappt...
Woher stammt es? ich weiß es schon. Du hast
zu gut zugehört, wenn ich deiner Frau Mama
gewisse Sachen vorspielen mußte... Ändere
den Schluß, Kind, dann ist es ein ganz
sauberes kleines Ding. "
Aber gerade auf diesen Mollakkord und
diesen Schluß legte Hanno das allergrößte
Gewicht, und seine Mutter amüsierte sich so
sehr darüber, daß es dabei blieb. Sie nahm die
Geige, spielte die Oberstimme mit und
variierte dann, während Hanno den Satz ganz
einfach wiederholte, den Diskant bis zum
Schluß in Läufen von Zweiunddreißigsteln.
Das klang ganz großartig, Hanno küßte sie
vor Glück, und so trugen sie es am 15. April
der Familie vor.
Die Konsulin, Frau Permaneder, Christian,
Klothilde, Herr und Frau Konsul Kröger, Herr
und Frau Direktor Weinschenk sowie die
Damen Buddenbrook aus der Breiten Straße
und Fräulein Weichbrodt hatten zur Feier von
Hannos Geburtstag um vier Uhr beim Senator
und seiner Frau zu Mittag gegessen; nun
saßen sie im Salon und blickten lauschend auf
das Kind, das in seinem Matrosenanzug am
Flügel saß, und auf die fremdartige und
elegante Erscheinung Gerdas, die zuerst auf
der g-Saite eine prachtvolle Kantilene entwickelte und dann, mit unfehlbarer
Virtuosität, eine Flut von perlenden und
schäumenden Kadenzen entfesselte. Der
Silberdraht am Griff ihres Bogens blitzte im
Licht der Gasflammen.
Hanno, bleich vor Erregung, hatte bei Tische
fast nichts essen können; aber jetzt war die
551
этой тайны и изрядно раскритиковал
творение Ганно.
- Что это за театральный финал, Иоганн?
Он нисколько не соответствует целому; а
дальше - зачем, скажи на милость, ты
переходишь из H-dur в кварт-секст-аккорд
четвертой ступени с пониженной терцией?
Это штукарство. И вдобавок у тебя еще
тремоло... Это уж ты где-то подцепил. Но
где?.. А, знаю, знаю! Ты слишком
внимательно слушал, когда я играл твоей
маме. Измени-ка конец, мой мальчик, и у
тебя получится премилая вещица.
Но как раз moll-аккорду и финалу Ганно
придавал наибольшее значение. Это
показалось
его
матери
настолько
забавным, что решено было все оставить
без изменений. Герда взяла скрипку,
сыграла верхний голос и, в то время как
Ганно
просто
повторил
фразу,
проварьировала дискант до конца в ритме
одной тридцать второй. Это прозвучало
великолепно, ликующий Ганно поцеловал
мать, и 15 апреля они исполнили его
произведение перед родней.
Консульша, г-жа Перманедер, Христиан,
Клотильда, г-н и г-жа Крегер, директор
Вейншенк с супругой, а также мадемуазель
Вейхбродт по случаю дня рождения Ганно
в четыре часа отобедали у сенатора; теперь
все сидели в большой гостиной, слушали и
смотрели на мальчика в матросском
костюмчике, сидевшего за роялем, и на
Герду, какую-то чужую и неизменно
элегантную, которая сперва исполнила на
струне соль блистательную кантилену, а
затем с совершенством подлинного
виртуоза разразилась целым каскадом
искристых,
пенящихся
каденций.
Серебряная
рукоятка
ее
смычка
поблескивала в свете газовых ламп.
Ганно, бледный от волнения, почти
ничего не ел за обедом; а сейчас он так
самозабвенно отдался своему творению,
552
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Hingebung an sein Werk, das, ach, nach zwei
Minuten schon wieder zu Ende sein sollte, so
groß in ihm, daß er in vollständiger
Entrücktheit alles um sich her vergessen hatte.
Dies kleine melodische Gebilde war mehr
harmonischer als rhythmischer Natur, und
ganz seltsam mutete der Gegensatz an, der
zwischen den primitiven, fundamentalen und
kindlichen musikalischen Mitteln und der
gewichtigen, leidenschaftlichen und fast
raffinierten Art bestand, in welcher diese
Mittel betont und zur Geltung gebracht
wurden. Mit einer schrägen und ziehenden
Bewegung des Kopfes nach vorn hob Hanno
bedeutsam jeden Übergangston hervor, und
ganz vorn auf dem Sessel sitzend, suchte er
durch Pedal und Verschiebung jedem neuen
Akkord einen empfindlichen Wert zu
verleihen. In der Tat, wenn der kleine Hanno
einen Effekt erzielte - und beschränkte sich
derselbe auch ganz allein auf ihn selbst -, so
war der Effekt weniger empfindsamer als
empfindlicher Natur. Irgendein ganz einfacher
harmonischer
Kunstgriff
ward
durch
gewichtige und verzögernde Akzentuierung
zu einer geheimnisvollen und preziösen
Bedeutung erhoben. Irgendeinem Akkord,
einer neuen Harmonie, einem Einsatz wurde,
während Hanno die Augenbrauen emporzog
und mit dem Oberkörper eine hebende,
schwebende Bewegung vollführte, durch eine
plötzlich
eintretende,
matt
hallende
Klanggebung eine nervös überraschende
Wirkungsfähigkeit zuteil... Und nun kam der
Schluß, Hannos geliebter Schluß, der an
primitiver Gehobenheit dem Ganzen die
Krone aufsetzte. Leise und glockenrein
umperlt und umflossen von den Läufen der
Violine, tremolierte pianissitno der e-MollAkkord... Er wuchs, er nahm zu, er schwoll
langsam, langsam an, im forte zog Hanno das
dissonierende, zur Grundtonart leitende cis
herzu, und während die Stradivari wogend
und klingend auch dieses cis umrauschte,
steigerte er die Dissonanz mit aller seiner
Kraft bis zum fortissimo. Er verweigerte sich
которое, увы, через минуты две уже
должно
было отзвучать, что
все
окружающее для него исчезло. Эта
маленькая мелодическая пьеска носила
скорее гармонический, чем ритмический
характер;
крайне
своеобразное
впечатление производил контраст между
примитивными,
ребячески-наивными
музыкальными
средствами
и
значительностью, страстностью, даже
изысканностью
их
подачи,
их
интонированья. Склонив голову немного
набок, вытягивая шейку и всем корпусом
подаваясь вперед, Ганно подчеркивал
каждый переход, сообщая ему возможно
большую значительность; он сидел на
самом краешке стула и пытался с
помощью правой и левой педали сообщить
большую эмоциональную насыщенность
каждому аккорду. И правда, когда он
достигал какого-то эффекта, пусть только
ему и заметного, то этот эффект носил
скорее чувственный, чем чувствительный
характер. Простейший гармонический
прием
благодаря
полновесной,
замедленной акцентировке приобретал
своеобразное, таинственное значение.
Какому-то
аккорду,
новому
гармоническому ходу, вступлению" Ганно,
высоко вскидывая брови, наклоняясь и
делая движение, словно он собирается
взлететь,
сообщал
посредством
неожиданно возникавшего, приглушенного
звучания
нервически
напряженную
действенность.
И вот уже близится финал, столь
полюбившийся Ганно, - финал, своей
наивной приподнятостью венчающий всю
пьесу.
Среди
разлива
жемчужных
пассажей скрипки тихо, чисто, как
серебряный колокольчик, тремолирует
пианиссимо E-moll аккорда. Он нарастает,
ширится, медленно, медленно наполняется
звучанием. В forte Ганно прибег к
диссонирующему cis, возвращающему к
основному тону, и, в то время как
Thomas Mann BUDDENBROOKS
die Auflösung, er enthielt sie sich und den
Hörern vor. Was würde sie sein, diese
Auflösung, dieses entzückende und befreite
Hineinsinken in H-Dur? Ein Glück
ohnegleichen,
eine
Genugtuung
von
überschwenglicher Süßigkeit. Der Friede! Die
Seligkeit! Das Himmelreich!... Noch nicht...
noch nicht! Noch einen Augenblick des
Aufschubs, der Verzögerung, der Spannung,
die unerträglich werden mußte, damit die
Befriedigung desto köstlicher sei... Noch ein
letztes,
allerletztes
Auskosten
dieser
drängenden und treibenden Sehnsucht, dieser
Begierde des ganzen Wesens, dieser äußersten
und krampfhaften Anspannung des Willens,
der sich dennoch die Erfüllung und Erlösung
noch verweigerte, weil er wußte: Das Glück
ist nur ein Augenblick... Hannos Oberkörper
reckte sich langsam empor, seine Augen
wurden ganz groß, seine geschlossenen
Lippen zitterten, mit einem stoßweisen Beben
zog er die Luft durch die Nase ein... und dann
war die Wonne nicht mehr zurückzuhalten.
Sie kam, kam über ihn, und er wehrte ihr nicht
länger. Seine Muskeln spannten sich ab,
ermattet und überwältigt sank sein Kopf auf
die Schulter nieder, seine Augen schlössen
sich, und ein wehmütiges, fast schmerzliches
Lächeln unaussprechlicher Beseligung umspielte seinen Mund, während, mit
Verschiebung
und
Pedal,
umflüstert,
umwoben, umrauscht und umwogt von den
Läufen der Violine, sein Tremolo, dem er nun
Baßläufe gesellte, nach H-Dur hinüberglitt,
sich ganz rasch zum fortissimo steigerte und
dann mit einem kurzen, nachhallosen
Aufbrausen abbrach. Es war unmöglich, daß die Wirkung, die
dieses Spiel auf Hanno selbst ausübte, sich
auch auf die Zuhörer erstreckte. Frau
Permaneder zum Beispiel hatte von dem
ganzen Aufwand nicht das allermindeste
verstanden. Wohl aber hatte sie des Kindes
Lächeln gesehen, die Bewegung seines Oberkörpers, das selige Zur-Seite-Sinken seines
kleinen, zärtlich geliebten Kopfes... und dieser
553
Страдивариус плавно и звучно обтекает
это cis, мальчик, напрягая все свои силы,
доводит диссонанс до fortissimo. Он
медлит с развязкой, приберегает ее для
себя, для слушателей. Что она сулит, эта
развязка,
это
восхитительное,
самозабвенное погружение в H-dur?
Беспримерное
счастье,
небывало
сладостное
удовлетворение.
Мир!
Блаженство! Небо!
Еще не конец... нет, еще не конец! Еще
миг отсрочки, промедления, напряжения
всех сил, пусть нестерпимого, - тем
сладостнее
будет
разрядка...
Еще
последнее, самое последнее упоение этой
зовущей, теснящей грудь страстью, этим
томлением, этим последним усилием воли,
которая еще не хочет свершенья,
освобожденья, - ибо Ганно знал: счастье это только миг... Мальчик медленно
выпрямился, глаза его расширились,
сомкнутые
губы
затрепетали...
он
вздрогнул, втянул воздух носом и...
блаженство неудержимо хлынуло на него.
Оно обуяло, охватило все его существо.
Мускулы
Ганно
ослабели,
голова
бессильно склонилась на плечо, глаза
закрылись, печальная, почти болезненная
улыбка несказанного счастья появилась на
его губах, когда он, модулируя и нажимая
педали, околдованный плеском, рокотом,
пением, журчанием скрипичных пассажей,
перенес свое тремоло, сопровожденное
басовым аккомпанементом в H-dur, довел
его до fortissimo и вдруг оборвал в
коротком, чуть приглушенном всплеске
звуков.
Конечно, его игра не могла захватить
слушателей в той мере, в какой она
захватила его самого. Г-жа Перманедер,
например, ровно ничего не поняла в этом
избытке музыкальных средств, - но она
видела улыбку ребенка, видела, как в
блаженной
истоме
поникла
нежно
любимая ею головка. И это зрелище
перевернуло
ей
душу,
легко
554
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Anblick hatte sie in den Tiefen ihrer leicht
gerührten Gutmütigkeit ergriffen.
„Wie spielt der Junge! Wie spielt das Kind!"
rief sie aus, indem sie beinahe weinend auf
ihn zueilte und ihn in die Arme schloß...
„Gerda, Tom, er wird ein Mozart, ein Meyerbeer, ein... ", und in Ermangelung eines
dritten Namens von ähnlicher Bedeutung, der
ihr nicht sogleich einfiel, beschränkte sie sich
darauf, ihren Neffen, der, die Hände im
Schöße, noch ganz ermattet und mit
abwesenden Augen dasaß, mit Küssen zu
bedecken.
„Genug, Tony, genug!" sagte der Senator
leise. „Ich bitte dich, was setzest du ihm in
den Kopf... "
Siebentes Kapitel
поддававшуюся умилению.
Thomas Buddenbrook war in seinem Herzen
nicht einverstanden mit dem Wesen und der
Entwicklung des kleinen Johann.
Er hatte einst, allem Kopfschütteln schnell
verblüffter Philister zum Trotz, Gerda
Arnoldsen heimgeführt, weil er sich stark und
frei genug gefühlt hatte, unbeschadet seiner
bürgerlichen
Tüchtigkeit
einen
distinguierteren Geschmack an den Tag zu
legen als den allgemein üblichen. Aber sollte
nun das Kind, dieser lange vergebens ersehnte
Erbe, der doch äußerlich und körperlich
manche Abzeichen seiner väterlichen Familie
trug, so ganz und gar dieser Mutter gehören?
Sollte er, von dem er erhofft hatte, daß er einst
mit glücklicherer und unbefangenerer Hand
die Arbeit seines Lebens fortführen werde, der
ganzen Umgebung, in der er zu leben und zu
wirken berufen, ja seinem Vater selbst,
innerlich und von Natur aus fremd und
befremdend gegenüberstehen?
Gerdas Geigenspiel hatte für Thomas bislang,
übereinstimmend mit ihren seltsamen Augen,
die er liebte, zu ihrem schweren dunkelroten
Haar und ihrer ganzen außerordentlichen
Erscheinung, eine reizvolle Beigabe mehr zu
ihrem eigenartigen Wesen bedeutet; jetzt aber,
da er sehen mußte, wie die Leidenschaft der
В глубине души Томас Будденброк был
недоволен склонностями и ходом развития
маленького Иоганна.
В свое время, хотя удивленные филистеры
неодобрительно покачивали головой, он
взял себе в жены Герду Арнольдсен. Тогда
он чувствовал себя достаточно сильным и
достаточно свободным, чтобы, не в ущерб
бюргерской деловитости, постоять за свой
незаурядный и более изысканный вкус. Но
неужели ребенок, этот долгожданный
наследник, внешне, физически, во многом
выдавшийся в отцовскую породу, - все же
точный сколок с матери? Неужели этот
мальчик со временем не только не
продолжит более удачливо и уверенно, как
он надеялся, дело его жизни, а в силу
самой своей природы будет чуждаться и
среды, в которой он призван жить и
действовать, и даже его, своего отца?
- Как он сыграл, мальчик мой! Как он
сыграл, этот ребенок! - воскликнула она и,
едва сдерживая слезы, ринулась заключить
его в объятия. - Герда, Том, это будет
второй Моцарт, Мейербер... - и, так и не
подыскав
третьего
имени,
она
ограничилась тем, что осыпала поцелуями
племянника,
сидевшего
в
полном
изнеможении, с руками, упавшими на
колени, и отсутствующим взором.
- Ну полно. Тони, полно, - шепнул ей
сенатор. - Прошу тебя, не кружи ты голову
мальчугану.
7
До сих пор игра Герды на скрипке в
сочетании с ее удивительными глазами,
которые он любил, с ее тяжелыми темнорыжими волосами, со всей ее необычной
внешностью, была для Томаса еще одним
очарованием, еще одним признаком ее
своеобразной сущности. Но теперь, когда
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Musik, die ihm fremd war, so früh schon, so
von Anbeginn und von Grund aus sich auch
seines Sohnes bemächtigte, wurde sie ihm zu
einer feindlichen Macht, die sich zwischen ihn
und das Kind stellte, aus dem seine
Hoffnungen doch einen echten Buddenbrook,
einen starken und praktisch gesinnten Mann
mit kräftigen Trieben nach außen, nach Macht
und Eroberung machen wollten. Und in der
reizbaren Verfassung, in der er sich befand,
schien es ihm, als drohe diese feindselige
Macht ihn zu einem Fremden in seinem
eigenen Hause zu machen.
Er war nicht imstande, sich der Musik, wie
Gerda und ihr Freund, dieser Herr Pfühl, sie
betrieben, zu nähern, und Gerda, exklusiv und
unduldsam in Dingen der Kunst, erschwerte
ihm noch diese Annäherung in wirklich
grausamer Weise.
Nie hatte er geglaubt, daß das Wesen der
Musik seiner Familie so gänzlich fremd sei,
wie es jetzt den Anschein gewann. Sein
Großvater hatte gern ein wenig die Flöte geblasen, und er selbst hatte immer mit
Wohlgefallen auf hübsche Melodien, die
entweder eine leichte Grazie oder einige
beschauliche Wehmut oder eine munter
stimmende Schwunghaftigkeit an den Tag
legten, gelauscht. Gab er aber seinem
Geschmack an irgendeinem derartigen
Gebilde Ausdruck, so konnte er gewärtig sein,
daß Gerda die Achseln zuckte und mit einem
mitleidigen Lächeln sagte: „Wie ist es
möglich, mein Freund! Ein Ding so ganz ohne
musikalischen Wert... "
Er haßte diesen „musikalischen Wert", dieses
Wort, mit dem sich für ihn kein anderer
Begriff verband als der eines kalten
Hochmutes. Es trieb ihn, sich, während Hanno
dabeisaß, dagegen zu erheben. Mehr als
einmal geschah es, daß er bei solchen
Gelegenheiten aufbegehrte und ausrief: „Ach,
Liebste,
das
Trumpfen
auf
diesen
'musikalischen Wert' scheint mir eine
555
он увидел, что музыка, эта непонятная ему
страсть, с первых же лет жизни целиком
завладела его сыном, он стал относиться к
ней, как к некой враждебной силе,
вставшей между ним и его ребенком, ребенком, из которого он, несмотря ни на
что,
надеялся
сделать
настоящего
Будденброка - сильного, практически
мыслящего
человека,
с
волей,
устремленной к власти, к стяжанию.
Нервно взвинченному и подозрительному
Томасу Будденброку казалось, что эта
враждебная сила грозит сделать его чужим
в собственном доме.
Он не умел понять и почувствовать ту
музыку, которой предавались его жена и ее
друг, - этот г-н Пфюль; Герда же,
замкнутая и нетерпимая во всем, что
касалось
искусства,
с
истинной
жестокостью еще затрудняла ему это
понимание.
Никогда бы он не поверил, что сущность
музыки в такой мере чужда его семье, как
это теперь оказалось. Его дед любил
иногда поиграть на флейте, и сам он с
неизменным
удовольствием
слушал
красивые мелодии, грациозные, или
смутно печальные, или бодрящие своей
веселостью. Но он твердо знал, что стоит
ему только заикнуться о своих вкусах, как
Герда
пожмет
плечами
и
с
сострадательной
усмешкой
заметит:
"Пустое, друг мой! Пьеска, лишенная
всякой музыкальной ценности..."
Он
ненавидел
эту
"музыкальную
ценность" - словцо, с которым у него
неизменно связывалось представление о
холодном высокомерии. Когда разговор о
музыке заходил в присутствии Ганно, его
так и подмывало перейти к открытому
возмущению. И не раз случалось, что он,
не в силах дольше сдерживаться,
восклицал:
556
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ziemlich dünkelhafte und geschmacklose
Sache zu sein!"
Und sie erwiderte ihm: „Thomas, ein für
allemal, von der Musik als Kunst wirst du
niemals etwas verstehen, und so intelligent du
bist, wirst du niemals einsehen, daß sie mehr
ist als ein kleiner Nachtischspaß und
Ohrenschmaus. In der Musik geht dir der Sinn
für das Banale ab, der dir doch sonst nicht
fehlt... und er ist das Kriterium des
Verständnisses in der Kunst. Wie fremd dir
die Musik ist, kannst du schon daraus ersehen,
daß dein musikalischer Geschmack deinen
übrigen Bedürfnissen und Anschauungen ja
eigentlich gar nicht entspricht. Was freut dich
in der Musik? Der Geist eines gewissen faden
Optimismus, den du, wäre er in einem Buche
eingeschlossen, empört oder ärgerlich
belustigt in die Ecke werfen würdest. Schnelle
Erfüllung jedes kaum erregten Wunsches...
Prompte, freundliche Befriedigung des kaum
ein wenig aufgestachelten Willens... Geht es
in der Welt etwa zu wie in einer hübschen
Melodie?... Das ist läppischer Idealismus... "
Er verstand sie, er verstand, was sie sagte.
Aber er vermochte ihr mit dem Gefühl nicht
zu folgen und nicht zu begreifen, warum
Melodien, die ihn ermunterten oder rührten,
null und nichtig sein - und Musikstücke, die
ihn herb und verworren anmuteten, den
höchsten musikalischen Wert besitzen sollten.
Er stand vor einem Tempel, von dessen
Schwelle Gerda ihn mit unnachsichtiger
Gebärde verwies... und kummervoll sah er,
wie sie mit dem Kinde darin verschwand.
Er ließ nichts merken von der Sorge, mit der
er die Entfremdung beobachtete, die zwischen
ihm und seinem kleinen Sohne zuzunehmen
schien, und der Anschein, als bewürbe er sich
um des Kindes Gunst, wäre ihm furchtbar
- А я тебе скажу, дорогая моя, что вечно
козырять этой мало кому понятной
"музыкальной ценностью" не очень-то
хороший тон!
Герда отвечала:
- Томас, примирись раз и навсегда с тем,
что ты ничего не понимаешь в музыке. И
как ты ни умен, все равно никогда не
поймешь, что музыка - нечто большее, чем
услада
для
слуха
или
приятное
послеобеденное развлечение. В музыке
тебе изменяет ощущение банального, во
всем остальном у тебя достаточно острое...
а это единственный критерий для
понимания искусства. Насколько тебе
чужда музыка, ты можешь судить уже хотя
бы по тому, что твой музыкальный вкус
остался далеко позади всех прочих твоих
запросов и воззрений. Что тебе нравится в
музыке? Пошлый оптимизм. Но если бы
им была пропитана книга, ты бы с досадой
или насмешкой отшвырнул ее от себя.
Быстрое осуществление любого чуть
шевельнувшегося желания... Услужливое,
торопливое
удовлетворение
слегка
возбужденных чувств... Да разве жизнь
похожа на красивую мелодию?.. Это, друг
мой, несостоятельный идеализм...
Он понимал ее, понимал, что она
говорила. Но не мог следовать за нею
чувством, не мог уразуметь, почему
мелодии, которые его веселят и трогают,
жалки и ничтожны, а пьесы, по его
представлению скучные и запутанные,
непременно
обладают
высокой
музыкальной ценностью? Он стоял в
преддверии
храма,
откуда
Герда
презрительным мановением руки изгоняла
его... И больно было ему смотреть, как она
с ребенком исчезает в таинственной
глубине святилища.
Он и виду не подавал, как его огорчает все
растущее отчуждение между ним и
маленьким
сыном;
добиваться
благосклонности ребенка - это казалось
ему унизительным. Он был очень занят и
Thomas Mann BUDDENBROOKS
gewesen. Er hatte ja während des Tages nur
wenig
Muße,
mit
dem
Kleinen
zusammenzutreffen;
gelegentlich
der
Mahlzeiten aber behandelte er ihn mit einer
freundschaftlichen Kordialität, die einen
Anflug von ermunternder Härte besaß. „Nun,
Kamerad", sagte er, indem er ihn ein paarmal
auf den Hinterkopf klopfte und sich, seiner
Frau gegenüber, neben ihn an den Speisetisch
setzte... „Wie geht's! Was haben wir getrieben! Gelernt?... Und Klavier gespielt? Das ist
recht! Aber nicht zu viel, sonst haben wir
keine Lust mehr zum übrigen und bleiben
Ostern sitzen!" Keine Muskel in seinem
Gesicht verriet dabei die besorgte Spannung,
mit der er erwartete, wie Hanno seine
Begrüßung aufnehmen, wie sie erwidern
werde; nichts verriet etwas von dem
schmerzlichen Sichzusammenziehen seines
Inneren, wenn das Kind einfach einen scheuen
Blick aus seinen goldbraunen, umschatteten
Augen zu ihm hingleiten ließ, der nicht
einmal sein Gesicht erreichte - und sich
stumm über seinen Teller beugte.
Ungeheuerlich wäre es gewesen, sich über
diese
kindische
Unbeholfenheit
zu
bekümmern. Während des Beisammenseins,
in den Pausen etwa, beim Wechseln des
Geschirrs, war es seine Pflicht, sich ein wenig
mit dem Jungen zu beschäftigen, ihn ein
bißchen zu prüfen, seinen praktischen Sinn für
Tatsachen
herauszufordern...
Wieviel
Einwohner besaß die Stadt? Welche Straßen
führten von der Trave zur oberen Stadt
hinauf? Wie hießen die zum Geschäft
gehörigen Speicher? Frisch und schlagfertig
hergesagt! - Aber Hanno schwieg. Nicht aus
Trotz gegen seinen Vater, nicht um ihm wehe
zu tun. Aber die Einwohner, die Straßen und
selbst die Speicher, die ihm unter
gewöhnlichen
Umständen
unendlich
gleichgültig waren, flößten ihm, zum
Gegenstand eines Examens erhoben, einen
verzweifelten Widerwillen ein. Er mochte
vorher ganz munter gewesen sein, mochte
557
мало видел мальчика, за обедом же
старался
разговаривать
с
ним
непринужденно-дружеским
тоном,
впрочем не без оттенка ободряющей
жесткости.
- Ну-с, дружище, - говаривал он, похлопав сына по плечу и усаживаясь за
столом рядом с ним, напротив жены, - что
слышно! Чем мы сегодня занимались?
Уроками?.. И игрой на рояле? Дело
хорошее. Только меру надо соблюдать, а
то пройдет охота ко всему остальному, и
на пасхе опять придется засесть за
зубрежку!
Ни один мускул на его лице не выдавал
той напряженной озабоченности, с которой
он ждал, как отнесется Ганно к его
приветствию, как на него ответит; ни
одним движением не показывал он, как
болезненно сжималось его сердце, когда
мальчик, скользнув по нему робким
взглядом золотисто-карих, затененных
глаз, взглядом, не достигавшим даже
отцовского лица, молча склонялся над
тарелкой.
Дико было бы огорчаться из-за этой
ребяческой отчужденности. В перерывах
между блюдами, пока горничная меняла
тарелки,
Томас
почитал
своей
обязанностью заниматься мальчиком,
задавать ему вопросы, проверять его
практические знания: "Сколько жителей в
городе? Какие улицы ведут от Травы в
Верхний город? Как называются амбары
фирмы "Иоганн Будденброк"? Отвечай
живо, без запинки!" Но Ганно молчал. Не
назло отцу, не затем, чтобы огорчить его, но жители, улицы, даже амбары, обычно
нисколько его не интересовавшие, будучи
возведены в степень экзаменационных
вопросов, вызывали в нем непреодолимое
внутреннее торможение. До того он мог
быть весел, мог даже болтать с отцом, но
едва только разговор - хоть отдаленно начинал смахивать на испытание, как он
ощущал полнейший упадок сил, всякая
558
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sogar mit seinem Vater geplaudert haben sowie das Gespräch auch nur annähernd den
Charakter einer kleinen Prüfung annahm, sank
seine Stimmung unter Null, brach seine
Widerstandskraft vollständig zusammen.
Seine Augen verschleierten sich, sein Mund
nahm einen verzagten Ausdruck an, und was
ihn
beherrschte,
war
ein
großes,
schmerzliches
Bedauern
über
die
Unvorsichtigkeit, mit welcher Papa, der doch
wissen mußte, daß solche Versuche zu nichts
Gutem führten, nun sich selbst und allen die
Mahlzeit verdorben habe. Mit Augen, die in
Tränen schwammen, sah er auf seinen Teller
nieder. Ida stieß ihn an und flüsterte ihm zu...
die Straßen, die Speicher. Aber ach, das war
ja unnütz, ganz unnütz! Sie mißverstand ihn.
Er wußte ja die Namen, zum Teile wenigstens, ganz gut, und so leicht wäre es
gewesen, Papas Wünschen bis zu einem
gewissen Grade wenigstens entgegenzukommen, wenn es eben möglich gewesen
wäre, wenn ihn nicht eben etwas
unüberwindlich Trauriges daran gehindert
hätte... Ein strenges Wort, ein Klopfen mit der
Gabel auf den Messerblock von seiten seines
Vaters schreckte ihn auf. Er warf einen Blick
auf seine Mutter und Ida und versuchte zu
sprechen; aber schon die ersten Silben wurden
von Schluchzen erstickt; es ging nicht.
„Genug!" rief der Senator zornig. „Schweig!
Ich will gar nichts mehr hören! Du brauchst
nichts herzusagen! Du darfst stumm und
dumm vor dich hin brüten dein Lebtag!" Und
in schweigsamer Mißstimmung ward die
Mahlzeit zu Ende geführt.
Diese träumerische Schwäche aber, dieses
Weinen, dieser vollständige Mangel an
Frische und Energie war der Punkt, an dem
der Senator einsetzte, wenn er gegen Hannos
leidenschaftliche Beschäftigung mit der
Musik Bedenken erhob.
Hannos Gesundheit war immer zart gewesen.
Besonders seine Zähne hatten von jeher die
Ursache von mancherlei schmerzhaften
Störungen und Beschwerden ausgemacht. Das
способность к сопротивлению оставляла
его. Глаза Ганно затуманивались, на губах
появлялось выражение отчаяния, все
мысли исчезали из его головы. Оставалось
только жгучее мучительное недоумение:
зачем папа своей неосторожностью - он
ведь отлично знал, что эти опыты никогда
до добра не доводят, - испортил обед себе
и ему? Ганно потуплял полные слез глаза в
тарелку. Ида тихонько толкала его в бок,
шептала названия улиц, амбаров. Ах, к
чему? Все равно это было бесполезно,
совершенно бесполезно! Она не понимала,
в чем дело: он ведь знал эти названия, во
всяком случае большую их часть, и ему
было бы совсем нетрудно, ну хоть
немного, порадовать папу, если бы... это
было-возможно, если бы этому не мешало
какое-то неодолимо грустное ощущение...
Строгий оклик отца, стук вилкой о
подставку заставляли его вздрагивать. Он
смотрел на мать, на Иду и пытался что-то
ответить, но с первых же слов начинал
всхлипывать.
Ничего
у
него
не
получалось!
- Довольно! - гневно кричал сенатор. Молчи! Я теперь и слушать не хочу.
Можешь не отвечать мне. Можешь весь
век сидеть молча и таращить глаза!
Дальше обед протекал уже в унылой
тишине.
На эту мечтательную расслабленность,
плаксивость, на это полное отсутствие
бодрости, энергии и ссылался сенатор,
восставая против страстного увлечения
сына музыкой.
Здоровье Ганно всегда отличалось
хрупкостью. Особенно много мучений, и
боли причиняли ему зубы. Прорезыванье
молочных
зубов,
сопровождавшееся
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Hervorbrechen der Milchzähne mit seiner
Gefolgschaft von Fieber und Krämpfen hatte
ihn beinah das Leben gekostet, und dann hatte
sein Zahnfleisch stets zur Entzündung und zur
Bildung von Geschwüren geneigt, die
Mamsell Jungmann, wenn sie reif waren, mit
einer Stecknadel zu öffnen pflegte. Jetzt, zur
Zeit des Zahnwechsels, waren die Leiden
noch größer. Schmerzen kamen, die fast über
Hannos Kräfte gingen, und schlaflos, unter
leisem Stöhnen und Weinen in einem matten
Fieber, das keine andere Ursache als eben den
Schmerz hatte, verbrachte er ganze Nächte.
Die Zähne, die äußerlich so schön und weiß
wie die seiner Mutter, dabei aber außerordentlich weich und verletzlich waren,
wuchsen falsch, sie bedrängten einander, und
damit allen diesen Übelständen gesteuert
würde, mußte der kleine Johann einen
furchtbaren Menschen in sein junges Leben
eintreten sehen: Herrn Brecht, den Zahnarzt
Brecht in der Mühlenstraße...
Schon der Name dieses Mannes gemahnte
gräßlich an jenes Geräusch, das im Kiefer
entsteht, wenn mit Ziehen, Drehen und Heben
die Wurzeln eines Zahnes herausgebrochen
werden, und ließ Hannos Herz sich in der
Angst zusammenziehen, die er erlitt, wenn er,
gegenüber der treuen Ida Jungmann, im
Wartezimmer des Herrn Brecht in einem
Lehnstuhl kauerte und, während er die scharf
riechende Luft dieser Räumlichkeiten atmete,
illustrierte Journale besah, bis der Zahnarzt
mit
seinem
ebenso
höflichen
wie
grauenerregenden „Bitte" in der Tür des
Operationszimmers erschien...
Eine Anziehungskraft, einen seltsamen Reiz
besaß dieses Wartezimmer, und das war ein
stattlicher bunter Papagei mit giftigen kleinen
Augen, der in einem Winkel inmitten eines
Messingbauers saß und aus unbekannten
Gründen Jose-phus hieß. Mit der Stimme
eines wütenden alten Weibes pflegte er zu
sagen: „Nehmen Sie Platz... Einen Momang...
", und obgleich dies unter den obwaltenden
Umständen wie ein abscheulicher Hohn
559
лихорадкой и судорогами, едва не стоило
ему жизни, а впоследствии десны у него
часто
воспалялись
и
нарывали.
Дождавшись, покуда такой нарыв созреет,
мамзель Юнгман обычно прокалывала его
булавкой. Теперь, когда стали выпадать
молочные-зубы,
страдания
Ганно
приумножились. Боль почти превосходила
его силы. Ночи напролет Ганно проводил
без сна, плакал и тихонько стонал в
полузабытьи и жару, не вызванным ничем,
кроме этих болей. Его зубы, красивые и
белые, как у матери, но необыкновенно
рыхлые и слабые, росли неправильно,
напирая друг на друга. Чтобы положить
конец
всем
этим
неприятностям,
маленькому Иоганну пришлось открыть
доступ в свою жизнь страшному человеку г-ну Брехту, зубному врачу Брехту с
Мюленштрассе.
Уже
самый
звук
этого
имени,
отвратительнейшим
образом
напоминавший треск челюсти, из которой
тянут, выворачивают и выламывают корни
зуба, сжимал страхом сердце Ганно, когда
он, сидя в приемной г-на Брехта, напротив
своей неизменной Иды, перелистывал
иллюстрированные журналы и вдыхал
особенный едкий запах этого помещения,
покуда г-н Брехт с учтивым, но
внушавшим трепет "прошу" не появлялся
на пороге своего кабинета.
Но было в этой приемной и нечто
своеобразно притягательное, а именно большой пестрый попугай с злобными
глазками, сидевший в самой середине
медной клетки, в одном из углов комнаты,
и по каким-то неизвестным причинам
прозывавшийся
Иозефусом.
Голосом
взбеленившейся старухи он выкрикивал:
"Присядьте! Сию минутку!.." И хотя в
данных обстоятельствах эти слова звучали
560
Thomas Mann BUDDENBROOKS
klang, war Hanno Buddenbrook ihm mit
einem Gemisch von Liebe und Grauen
zugetan. Ein Papagei... ein großer, bunter
Vogel, welcher Josephus hieß und reden
konnte! War er nicht wie entwischt aus einem
Zauberwalde, aus einem der Grimmschen
Märchen, die Ida zu Hause vorlas?... Auch das
„Bitte", mit dem Herr Brecht die Tür öffnete,
wiederholte Josephus aufs eindringlichste,
und so geschah es, daß man seltsamerweise
lachend das Operationszimmer betrat und sich
auf den großen, unheimlich konstruierten
Stuhl am Fenster setzte, neben dem die Tretmaschine stand.
Was Herrn Brecht persönlich betraf, so sah er
ganz ähnlich aus wie Josephus, denn ebenso
hart und krumm bog seine Nase sich auf den
schwarz und grau melierten Schnurrbart hinab
wie der Schnabel des Papageis. Das Schlimme
aber, das eigentlich Entsetzliche an ihm
bestand darin, daß er nervös und selbst den
Qualen nicht gewachsen war, die zuzufügen
sein Amt ihn zwang. „Wir müssen zur
Extraktion schreiten, Fräulein", sagte er zu Ida
Jungmann und erblich. Dann, wenn Hanno in
einem matten, kalten Schweiße und mit übergroßen Augen, unfähig zu protestieren,
unfähig,
davonzulaufen,
in
einem
Seelenzustand, der sich absolut durch nichts
von dem eines hinzurichtenden Delinquenten
unterschied, Herrn Brecht, die Zange im
Ärmel, auf sich zukommen sah, so konnte er
bemerken, daß auf der kahlen Stirn des Zahnarztes kleine Schweißtropfen perlten, und daß
sein Mund ebenfalls von Angst verzogen
war... Und wenn der abscheuliche Vorgang
vorüber, wenn Hanno, bleich, zitternd, mit
tränenden Augen und entstelltem Gesicht,
sein Blut in die blaue Schale zu seiner Seite
spie, so mußte Herr Brecht einen Augenblick
irgendwo Platz nehmen, sich die Stirn
trocknen und ein wenig Wasser trinken...
Man versicherte dem kleinen Johann, daß
dieser Mann ihm viel Gutes tue und ihn vor
vielen noch größeren Schmerzen bewahre;
aber wenn Hanno die Pein, die Herr Brecht
как злая насмешка, Ганно все же влекло к
нему смешанное чувство любви и страха.
Попугай! Большая пестрая птица, которая
зовется Иозефусом и умеет говорить, словно прилетевшая из заколдованного
леса, из сказки Гримма (*61), которую Ида
читает ему дома... "Прошу!" г-на Брехта
Иозефус тоже повторял, притом весьма
настоятельно, почему вдруг и оказывалось,
что Ганно со смехом входил в кабинет и
усаживался в весьма неуютном кресле у
окна, возле бормашины.
Что касается особы г-на Брехта, то он был
очень похож на Иозефуса: его нос
загибался книзу, к черным с проседью
усам, таким же крючком, как и клюв
попугая. Но самое печальное, даже
ужасное, заключалось в том, что г-н Брехт,
будучи субъектом весьма нервным, сам
страдал от мучений, которые он, в силу
своей профессии, причинял другим.
- Придется совершить экстракцию,
мадемуазель, - объявлял он Иде Юнгман и
бледнел. И когда Ганно, весь в холодном
поту, с расширенными от ужаса глазами,
не в силах выразить протест, не в силах
вскочить с кресла и убежать, в душевном
состоянии, ничем не отличающемся от
состояния приговоренного к смертной
казни, видел, как г-н Брехт со щипцами,
запрятанными в рукав, приближается к
нему, - он мог бы заметить, что на голом
черепе почтенного дантиста выступают
капельки пота, а рот его, так же как рот
пациента, искривлен от страха. Когда
отвратительная
процедура
бывала
закончена и Ганно, бледный, трясущийся, с
мокрыми от слез глазами и искаженным
лицом, сплевывал кровь в синий тазик над
подлокотником
кресла,
г-н
Брехт
присаживался тут же в сторонке, чтобы
отереть лоб и выпить глоток воды.
Маленького Иоганна уверяли, что этот
человек делает ему добро, спасая его от
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ihm zugefügt, mit dem positiven und
fühlbaren Vorteil verglich, den er ihm
verdankte, so überwog die erstere zu sehr, als
daß er nicht alle diese Besuche in der
Mühlenstraße zu den schlimmsten aller
unnützen Qualen hätte rechnen müssen. Im
Hinblick auf die Weisheitszähne, die
dermaleinst kommen würden, mußten vier
Backenzähne, die soeben weiß, schön und
noch vollkommen gesund herangewachsen
waren, entfernt werden, und das nahm, da
man das Kind nicht überanstrengen wollte,
vier Wochen in Anspruch. Was für eine Zeit!
Diese langgezogene Marter, in der schon die
Angst vor dem Bevorstehenden wieder
einsetzte, wenn noch die Erschöpfung nach
dem Überstandenen herrschte, ging zu weit.
Als der letzte Zahn gezogen war, lag Hanno
acht Tage lang krank, und zwar aus reiner
Ermattung.
Übrigens
beeinflußten
diese
Zahnbeschwerden
nicht
nur
seine
Gemütsstimmung,
sondern
auch
die
Funktionen
einzelner
Organe.
Die
Behinderungen beim Kauen hatten immer
wieder Verdauungsstörungen, ja auch Anfälle
von gastrischem Fieber zur Folge, und diese
Magenverstimmungen
standen
im
Zusammenhange
mit
vorübergehenden
Anfällen von verstärktem oder geschwächtem
unregelmäßigen
Herzschlag
und
Schwindelgefühlen. Bei alldem bestand
unvermindert, ja verstärkt, das seltsame
Leiden fort, das Doktor Grabow „pavor
nocturnus" nannte. Kaum eine Nacht verging,
ohne daß der kleine Johann ein- oder zweimal
emporfuhr und händeringend, mit allen
Anzeichen der unerträglichsten Angst nach
Hilfe oder Erbarmen rief, als stände er in
Flammen, als wollte man ihn erwürgen, als
geschähe etwas unsäglich Grauenhaftes... Am
Morgen wußte er nichts mehr von allem. -
561
еще больших мучений. Но когда Ганно
сравнивал боль, причиненную ему г-ном
Брехтом, с положительными и ощутимыми
результатами, достигнутыми путем таких
страданий,
то
первая
настолько
перевешивала,
что
визиты
на
Мюленштрассе все равно казались ему
самым жестоким изо всех бесполезных
мучительств на земле. В ожидании зубов
мудрости, которым еще бог знает когда
предстояло появиться, решено было
удалить четыре коренных зуба, только что
выросших,
белых,
красивых,
еще
совершенно здоровых, и так как родители
боялись перенапрячь слабые силы ребенка,
то на это потребовалось целых четыре
недели. Ужасное время! До бесконечности
растянутая
пытка,
когда
страх
предстоящих страданий наступал раньше,
чем восстанавливались силы от уже
перенесенных! После того как г-н Брехт
удалил последний зуб, Ганно целую
неделю пролежал больной от пережитых
мучений.
Эти неурядицы с зубами действовали не
только на его настроение, но и на функции
отдельных его органов. Невозможность
хорошо прожевывать пищу неизбежно
приводила к расстройству пищеварения,
более того - к приступам гастрической
лихорадки; а желудочные недомогания, в
свою
очередь,
имели
следствием
сердцебиения или, напротив, упадок
сердечной
деятельности,
сопровождавшийся головокружениями.
Наряду с этими недугами его попрежнему одолевал, даже с еще большей
силой, тот странный недуг, который
доктор Грабов называл "pavor nocturnus".
Редкая ночь проходила без того, чтобы
маленький Иоганн раз, а то и два не
вскакивал, ломая руки в мольбе о помощи,
о пощаде. Можно было подумать, что он
объят пламенем, что его душат, что вокруг
происходит что-то невыносимо страшное...
Наутро он ничего об этом не помнил.
562
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Doktor Grabow suchte dieses Leiden mit
einem abendlichen Trunk von Heidelbeersaft
zu behandeln; allein das half ganz und gar
nichts.
Die Hemmungen, denen Hannos Körper
unterworfen war, die Schmerzen, die er erlitt,
verfehlten nicht, in ihm jenes ernsthafte
Gefühl
vorzeitiger
Erfahrenheit
hervorzurufen, das man Altklugheit nennt,
und wenn es auch, gleichsam als würde es von
einer überwiegenden Begabung mit gutem
Geschmacke niedergehalten, nicht oft und
durchaus nicht aufdringlich zutage trat, so
äußerte es sich doch hie und da in Form einer
wehmütigen Überlegenheit... „Wie geht es dir,
Hanno?" fragte jemand von seinen
Verwandten, seine Großmutter, die Damen
Buddenbrook aus der Breiten Straße... und ein
kleines, resigniertes Emporziehen des
Mundes, ein Zucken seiner vom blauen
Matrosenkragen bedeckten Achseln war die
ganze Antwort.
„Gehst du gern zur Schule?"
„Nein", antwortete Hanno ruhig und mit einer
Offenheit, welche angesichts ernsterer Dinge
es nicht der Mühe wert erachtet, in solchen
Angelegenheiten zu lügen.
„Nicht? Oh! Man muß aber doch lernen:
Schreiben, Rechnen, Lesen... "
„Und so weiter", sagte der kleine Johann.
Nein, er ging nicht gern in die alte Schule,
diese
ehemalige
Klosterschule
mit
Kreuzgängen und gotisch gewölbten Klassenzimmern. Fehlen wegen Unwohlseins und
gänzliche Unaufmerksamkeit, wenn seine
Gedanken bei irgendeiner harmonischen
Verbindung oder den noch unenträtselten
Wundern eines Musikstückes weilten, das er
von seiner Mutter und Herrn Pfühl gehört,
förderten ihn nicht eben in den Wissenschaften,
und
die
Hilfslehrer
und
Seminaristen, die ihn in diesen unteren
Klassen
unterrichteten,
und
deren
gesellschaftliche Unterlegenheit, geistige
Gedrücktheit und körperliche Ungepflegtheit
Доктор Грабов попытался было поить его
на ночь черничным настоем, но пользы это
не принесло ни малейшей.
Все эти недомогания, которым был
подвержен Ганно, и боли, которые ему
приходилось претерпевать, не могли не
развить в нем преждевременного чувства
умудренности жизнью. Правда, эта
умудренность, вероятно в силу его
врожденного хорошего вкуса, редко
бросалась в глаза, и если время от времени
все же сказывалась, то лишь в каком-то
грустном
превосходстве
над
окружающими.
- Как поживаешь, Ганно? - спрашивал его
кто-нибудь из родных - бабушка или дамы
Будденброк с Брейтенштрассе.
Ответом служила только едва заметная
усмешка, кривившая его губы, да легкое
пожатие плеч под голубым матросским
воротником.
- Ты охотно ходишь в школу?
- Нет, - спокойно и откровенно отвечал
Ганно, знавший жизнь с более серьезной
стороны и потому убежденный, что лгать
по таким пустякам не стоит.
- Нет? О! Но ведь надо же учиться письму, арифметике, чтению...
- И так далее, - добавлял маленький
Иоганн.
Да, он неохотно ходил в старую школу бывшую монастырскую, с крытыми
переходами и готическими сводами в
классных комнатах. Частые пропуски по
болезни и полнейшая невнимательность в
часы, когда он думал о каком-нибудь
гармоническом звукосочетании или о еще
неразгаданных
чудесах
музыкальной
пьесы, сыгранной матерью и г-ном
Пфюлем, не способствовали его успехам в
науках, а младшие учителя и студенты
учительской семинарии, преподававшие в
низших классах, подчиненное положение
которых, равно как их духовное убожество
и физическую нечистоплотность, он
Thomas Mann BUDDENBROOKS
er empfand, flößten ihm neben der Furcht vor
Strafe eine heimliche Mißachtung ein. Herr
Tietge, der Rechenlehrer, ein kleiner Greds in
fettigem schwarzen Rock, der schon zur Zeit
des verstorbenen Marcellus Stengel im
Dienste der Anstalt gewirkt hatte, und der auf
eine unmögliche Weise in sich hineinschielte,
was er durch Brillengläser, rund und dick wie
Schiffsluken, zu korrigieren suchte, - Herr
Tietge gemahnte den kleinen Johann in jeder
Stunde, wie fleißig und scharfsinnig sein
Vater stets beim Rechnen gewesen sei...
Beständig nötigten Herrn Tietge starke
Hustenanfälle, den Boden des Katheders mit
seinem Auswurf zu bedecken.
Hannos Verhältnis zu seinen kleinen
Kameraden war im allgemeinen ganz fremder
und äußerlicher Natur; nur mit einem von
ihnen verknüpfte ihn, und zwar seit den ersten
Schultagen, ein festes Band, und das war ein
Kind von vornehmer Herkunft, aber gänzlich
verwahrlostem Äußeren, ein Graf Mölln mit
dem Vornamen Kai.
Es war ein Junge von Hannos Statur, aber
nicht wie dieser mit einem dänischen
Matrosenhabit, sondern mit einem ärmlichen
Anzug von unbestimmter Farbe bekleidet, an
dem hie und da ein Knopf fehlte und der am
Gesäß einen großen Flicken zeigte. Seine
Hände, die aus den zu kurzen Ärmeln
hervorsahen, erschienen imprägniert mit
Staub und Erde und von unveränderlich
hellgrauer Farbe, aber sie waren schmal und
außerordentlich fein gebildet, mit langen
Fingern und langen, spitz zulaufenden
Nägeln. Und diesen Händen entsprach der
Kopf, welcher, vernachlässigt, ungekämmt
und nicht sehr reinlich, von Natur mit allen
Merkmalen einer reinen und edlen Rasse
ausgestattet war. Das flüchtig in der Mitte
gescheitelte, rötlichgelbe Haar war von einer
alabasterweißen Stirn zurückgestrichen, unter
welcher, tief und scharf zugleich, hellblaue
Augen blitzten. Die Wangenknochen traten
563
ощущал острее, чем нужно, внушали ему
наряду со страхом наказания еще и тайное
неуважение.
Господин Титге, учитель арифметики старичок в засаленном черном сюртуке,
служивший здесь еще во времена
покойного Марцеллуса Штенгеля и до
ужаса
косоглазый
недостаток,
скрываемый им при помощи очков,
круглых и толстых, как корабельные
иллюминаторы, - почитал своим долгом на
каждом уроке напоминать Ганно, как
прилежен и сообразителен был в свое
время его отец. С г-ном Титге часто
случались приступы кашля, и он
отхаркивал мокроту прямо на пол.
Со своими маленькими товарищами Ганно
особенно не сближался; его отношения с
ними носили чисто поверхностный
характер. Только с одним соучеником с
первых же школьных дней его связала
тесная дружба. Это был мальчик
аристократического происхождения, но с
виду крайне неряшливый - некий граф
Мельн, по имени Кай.
Он был одного роста с Ганно, но носил не
датскую
матроску,
а
выцветший
костюмчик,
на
котором
кое-где
недоставало пуговиц, а сзади на брюках
красовалась большая заплата. Узкие руки
Кая - необыкновенно изящной формы, с
длинными пальцами и длинными же
овальными ногтями, - выглядывавшие из
слишком коротких рукавов, были до того
пропитаны пылью и грязью, что кожа на
них казалась серой. В таком же
запущенном состоянии находилась и его
голова, растрепанная, непричесанная, но от
природы отмеченная всеми признаками
чистой и благородной крови. Рыжеватозолотистые
волосы,
разделенные
посередине
неровным
пробором,
оставляли открытым его лоб, белый, как
алебастр, под которым блестели светлоголубые глаза, вдумчивые и в то же время
пронзительные. Скулы на его лице слегка
564
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ein wenig hervor, und die Nase, mit zarten
Nüstern und schmalem, ganz leicht
gebogenem Rücken, war wie der Mund mit
etwas geschürzter Oberlippe, schon jetzt von
charakteristischem Gepräge.
Hanno Buddenbrook hatte den kleinen Grafen
schon vor Beginn der Schulzeit zwei- oder
dreimal ganz flüchtig zu sehen bekommen,
und zwar auf Spaziergängen, die er mit Ida
gen Norden durchs Burgtor hinaus gemacht.
Dort nämlich, weit draußen, unfern des ersten
Dorfes, war irgendwo ein kleines Gehöft, ein
winziges, fast wertloses Anwesen, das
überhaupt keinen Namen hatte. Man gewann,
blickte man hin, den Eindruck eines
Misthaufens, einer Anzahl Hühner, einer
Hundehütte
und
eines
armseligen,
katenartigen
Gebäudes,
mit
tief
hinunterreichendem, rotem Dache. Dies war
das Herrenhaus, und dort wohnte Kais Vater,
Eberhard Graf Mölln.
Er war ein Sonderling, den selten jemand zu
sehen bekam, und der, beschäftigt mit
Hühner-,
Hundeund
Gemüsezucht,
abgeschieden von aller Welt auf seinem
kleinen Gehöfte hauste: ein großer Mann mit
Stulpenstiefeln, einer grünen Friesjoppe,
kahlem Kopfe, einem ungeheuren ergrauten
Rübezahlbarte, einer Reitpeitsche in der
Hand, obgleich er durchaus kein Pferd besaß,
und einem unter der buschigen Braue ins
Auge geklemmten Monokel. Es gab, außer
ihm und seinem Sohne, weit und breit keinen
Grafen Mölln mehr im Lande. Die einzelnen
Zweige der ehemals reichen, mächtigen und
stolzen Familie waren nach und nach verdorrt,
abgestorben und vermodert, und nur eine
Tante des kleinen Kai, mit der sein Vater aber
nicht in Korrespondenz stand, war noch am
Leben. Sie veröffentlichte unter einem
abenteuerlichen Pseudonym Romane in
Familienblättern. - Was den Grafen Eberhard
betraf, so erinnerte man sich, daß er, um sich
vor allen Störungen durch Anfragen,
Angebote und Bettelei zu schützen, während
längerer Zeit, nachdem er das Anwesen vorm
выдавались, а в носе с тонкими ноздрями и
маленькой горбинкой было что-то очень
характерное, так же как и в его слегка
оттопыренной верхней губе.
Ганно Будденброку еще до поступления в
школу довелось во время прогулок,
которые он совершал с Идой, два или три
раза мельком видеть Кая. К северу от
Городских ворот, не доходя первой
деревни, в стороне от дороги стоял
хуторок - захудалая, бедная усадебка, не
имевшая даже названия. За ее оградой
виднелась только навозная куча, несколько
кур, собачья конура да какое-то убогое
строение с отлогой черепичной крышей господский дом, обиталище отца Кая,
графа Эбергарда Мельна.
Этот чудак и нелюдим, крайне редко
показывавшийся в городе и всецело
поглощенный разведением кур, собак и
овощей, был высокий мужчина с голым
черепом и седой бородой, огромной, как у
сказочного великана. Он всегда ходил с
моноклем под кустистой бровью, в
ботфортах, в зеленой грубошерстной
куртке, с хлыстом в руках - хотя лошадей у
него не было и в помине. Кроме него и его
сына, ни одного графа Мельна больше не
существовало. Отдельные ветви этого
некогда богатого, гордого и славного рода
мало-помалу впали в ничтожество,
заглохли, вымерли; в живых оставалась
еще только тетка маленького Кая, с
которой его отец, впрочем, даже не
переписывался. Она публиковала под
каким-то вычурным псевдонимом романы
в журналах для семейного чтения. О самом
же графе Эбергарде рассказывали, что,
переехав в свое именьице за Городскими
воротами и желая раз и навсегда
избавиться от поставщиков, нищих и тому
подобных назойливых посетителей, он
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Burgtore bezogen, ein Schild an seiner
niedrigen Haustür geführt hatte, auf dem zu
lesen gewesen: „Hier wohnt Graf Mölln ganz
allein, braucht nichts, kauft nichts und hat
nichts zu verschenken. " Als das Schild seine
Wirkung getan und niemand ihn mehr
belästigte, hatte er es wieder entfernt.
Mutterlos - denn die Gräfin war an seiner
Geburt gestorben, und irgendein ältliches
Frauenzimmer führte das Hauswesen - war
der kleine Kai hier wild wie ein Tier unter den
Hühnern und Hunden herangewachsen, und
hier hatte - von fern und mit großer Scheu Hanno Buddenbrook ihn gesehen, wie er
gleich einem Kaninchen im Kohle
umhersprang, sich mit jungen Hunden balgte
und mit seinen Purzelbäumen die Hühner
erschreckte.
In
der
Schulstube
hatte
er
ihn
wiedergefunden, und seine Scheu vor dem
verwilderten Äußeren des kleinen Grafen
hatte wohl anfangs fortbestanden. Aber nicht
lange, so hatte ein sicherer Instinkt ihn die
unsoignierte Hülle durchschauen lassen, hatte
ihn auf diese weiße Stirn, diesen schmalen
Mund,
diese
länglich
geschnittenen,
hellblauen Augen achten lassen, die mit einer
Art zorniger Befremdung dareingeblickt
hatten, und eine große Sympathie für diesen
Kameraden unter allen übrigen hatte ihn ganz
erfüllt. Dennoch war er viel zu zurückhaltend,
als daß er den Mut gefunden hätte, die
Freundschaft einzuleiten, und ohne die
rücksichtslose Initiative des kleinen Kai
wären die beiden einander wohl fremd
geblieben. Ja, das leidenschaftliche Tempo,
mit dem Kai sich ihm genähert, hatte den
kleinen Johann anfangs sogar erschreckt.
Dieser kleine, verwahrloste Gesell hatte mit
einem Feuer, einer stürmisch aggressiven
Männlichkeit um die Gunst des stillen, elegant
gekleideten Hanno geworben, der gar nicht zu
widerstehen gewesen war. Zwar konnte er
ihm beim Unterricht nicht behilflich sein,
denn seinem ungezähmten und frei
565
приколотил к своей низенькой двери
дощечку со следующей надписью: "Здесь
проживает граф Мельн в полном
одиночестве. Он ни в чем не нуждается,
ничего не покупает и никому ничего
подавать не может". После того как эта
дощечка, провисев довольно долгое время,
сделала свое дело и никто ему больше не
докучал, он сорвал ее.
Здесь-то и рос Кай без материнского
присмотра, - графиня умерла, произведя
его на свет, и хозяйством графа ведала
какая-то старушонка, - рос, точно
звереныш, среди кур и собак. Ганно
Будденброк издали и, надо сказать, с
великой робостью смотрел, как он, словно
кролик, прыгал и кувыркался среди
капустных гряд, возился со щенками и
пугал кур.
Затем он встретился с ним в классе и
первое время с такой же робостью
поглядывал на одичалого маленького
графа. Но только первое время. Вскоре он
инстинктивно
отвлекся
от
его
неприглядной
оболочки,
получше
присмотрелся к его белому лбу, узким
губам, голубым миндалевидным глазам,
смотревшим на мир с какой-то сердитой
отчужденностью, - и проникся горячей
симпатией к этому мальчику. Но Ганно
был слишком сдержан и недостаточно
смел, чтобы первому завязать дружбу; и
если бы маленький Кай со своей стороны
не проявил необходимой инициативы, то
они, скорее всего, так бы и остались
чужими
друг
другу.
Поначалу
безудержный напор Кая даже напугал
Ганно. Этот маленький заброшенный
мальчик с такой страстью, так настойчиво
и по-мужски домогался благосклонности
тихого, нарядно одетого Ганно, что
сопротивление было немыслимо. Правда,
во время уроков Кай ничем не мог быть
полезен своему новому другу, ибо его
необузданная, свободолюбивая натура не
принимала таблицы умножения, так же,
566
Thomas Mann BUDDENBROOKS
umherschweifenden Sinn war das Einmaleins
etwas ebenso Abscheuliches wie dem
träumerisch
abwesenden
des
kleinen
Buddenbrook; aber er hatte ihn mit allem
beschenkt, was sein gewesen war, mit
Glaskugeln, Holzkreiseln und sogar mit einer
kleinen, verbogenen Blechpistole, obgleich
sie das Beste war, was er besaß... Hand in
Hand mit ihm, in den Pausen, hatte er ihm von
seinem Heim, von den jungen Hunden und
Hühnern erzählt, und hatte ihn mittags,
obgleich stets Ida Jungmann, ein Päckchen
belegten Butterbrotes in der Hand, ihren
Pflegling vor der Schultür zum Spazierengehen erwartete, so weit wie möglich
begleitet. Bei dieser Gelegenheit hatte er
erfahren, daß der kleine Buddenbrook zu
Hause Hanno genannt wurde, und sofort hatte
er sich dieses Kosenamens bemächtigt, um
seinen Freund nun nie mehr anders zu nennen.
Eines Tages hatte er verlangt, daß Hanno, statt
nach dem Mühlenwall, mit ihm nach seines
Vaters Besitz spazierengehe, um neugeborene
Meerschweinchen zu besehen, und Fräulein
Jungmann hatte endlich den Bitten der beiden
nachgegeben. Sie waren nach dem gräflichen
Anwesen hinausgewandert, hatten den
Misthaufen, das Gemüse, die Hunde, Hühner
und Meerschweinchen in Augenschein
genommen und waren schließlich auch in das
Haus eingetreten, woselbst in einem
niedrigen, langgestreckten Räume zu ebener
Erde Graf Eberhard, ein Bild trotziger
Vereinsamung, lesend an einem schweren
Bauerntisch gesessen und unwirsch nach dem
Begehren gefragt hatte...
Ida Jungmann war nicht zu bewegen gewesen,
diesen Besuch zu wiederholen; vielmehr hatte
sie darauf bestanden, daß, wollten die beiden
beieinander sein, Kai lieber Hanno besuchen
sollte, und so hatte der kleine Graf denn zum
ersten Male mit aufrichtiger Bewunderung,
aber doch ohne Scheu das prachtvolle
Vaterhaus seines Freundes betreten. Von da
an hatte er oft und öfter sich eingestellt, und
nun konnte nur im Winter hoch liegender
как и мечтательная, самоуглубленная
натура маленького Будденброка. Но зато
он одаривал его всем, что имел:
стеклянными шариками, деревянными
волчками, отдал ему даже погнутый
оловянный пистолетик - лучшее из всего,
чем он владел. На переменах они ходили
взявшись за руки, и Кай рассказывал ему о
своем домишке, о щенках и курах, а после
занятий, хотя Ида Юнгман с пакетиком
бутербродов в руках уже дожидалась у
школьных дверей, чтобы вести гулять
своего питомца, норовил как можно
дальше проводить его. Во время таких
проводов Кай узнал, что маленького
Будденброка дома зовут Ганно, и с тех пор
присвоил и себе право звать его этим
уменьшительным именем.
Однажды он стал настаивать, чтобы Ганно
вместо гулянья по Мельничному валу
отправился на хутор его отца - посмотреть
новорожденных морских свинок, и
мамзель Юнгман в конце концов пришлось
сдаться на просьбы мальчиков. Они
вступили
в
графские
владения,
полюбовались на навозную кучу, на
огород, собак, кур и морских свинок и под
конец зашли в дом, где в низкой длинной
комнате, даже не возвышавшейся над
землей, граф Эбергард, упрямый нелюдим,
читал что-то за простым некрашеным
столом. Он весьма нелюбезно осведомился
о цели их посещения.
После этого Иду Юнгман уже невозможно
было соблазнить на повторный визит: она
решительно заявила, что если уж им
непременно надо быть вместе, то пусть
лучше Кай приходит к Ганно. Так вот и
случилось, что маленький граф впервые
переступил - с изумлением, но без всякой
робости - порог роскошного жилища
своего друга. С того дня он стал к нему
наведываться все чаще и чаще, и разве что
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Schnee ihn hindern, den weiten Weg am
Nachmittage noch einmal zurückzulegen, um
ein paar Stunden bei Hanno Buddenbrook zu
verbringen.
Man saß in dem großen Kinderzimmer im
zweiten Stockwerk zusammen und erledigte
seine Schularbeiten. Es gab da lange
Rechenaufgaben zu lösen, die, nachdem man
beide Seiten der Schiefertafel mit Additionen,
Subtraktionen,
Multiplikationen
und
Divisionen bedeckt hatte, am Ende und als
Resultat ganz einfach Null ergeben mußten wo nicht, so steckte irgendwo ein Fehler, der
gesucht, gesucht werden mußte, bis man das
kleine bösartige Tier gefunden hatte und
vertilgen konnte; und hoffentlich steckte er
nicht zu hoch, weil sonst beinahe das Ganze
noch einmal geschrieben werden mußte.
Ferner galt es, sich mit deutscher Grammatik
zu beschäftigen, die Kunst der Komparation
zu erlernen und ganz reinlich und gradlinig
Betrachtungen untereinanderzuschreiben, wie
zum Beispiel: „Horn ist durchsichtig, Glas ist
durchsichtiger, Luft ist am durchsichtigsten. "
Worauf man sein Diktatheft zur Hand nahm,
um Sätze zu studieren wie diesen: „Unsere
Hedwig ist zwar sehr willig, aber den
Kehricht auf dem Estrich fegt sie niemals
ordentlich zusammen. " Bei dieser Übung
voller Versuchungen und Fußangeln hatte die
Absicht bestanden, daß man Hedwig, willig
und fegt mit einem ch, Estrich mit g und
Kehricht womöglich ebenfalls mit einem g
schreiben sollte, und das hatte man denn auch
gründlich besorgt, weshalb nun die Korrektur
vorgenommen werden mußte. War aber alles
fertig, so packte man ein und setzte sich auf
das Fensterbrett, um Ida vorlesen zu hören.
Die gute Seele las vom Katerlieschen, von
Dem, der auszog, das Fürchten zu lernen, von
Rumpelstilzchen, Rapunzel und Froschkönig mit tiefer, geduldiger Stimme und halb geschlossenen Augen, denn sie sagte die
Märchen, die sie in ihrem Leben schon
allzuoft gelesen, beinahe ganz aus dem Kopfe
her, und dabei schlug sie mechanisch die
567
глубокий снег иногда мешал ему зимою
вторично совершать весь длинный путь,
чтобы провести несколько часов у Ганно
Будденброка.
Они сидели в просторной детской на
третьем этаже и готовили уроки. Среди
задач попадались такие, что приходилось
вдоль и поперек исписывать аспидную
доску
сложением,
вычитанием,
умножением и делением, чтобы в
результате получить просто ноль; если это
не выходило, значит где-то вкралась
ошибка, которую надо было искать и
искать, покуда не выловишь эту злобную
зверюшку и не истребишь ее; хорошо еще,
если она вкралась в конце, а то изволь все
переписывать
по
второму
разу.
Приходилось им заниматься и немецкой
грамматикой,
зубрить
сравнительные
степени
и
аккуратно,
столбиком,
выписывать
наблюдения,
вроде
следующих: "Рог прозрачен, стекло
прозрачнее рога, воздух всего прозрачнее".
Далее, вооружившись тетрадками для
диктанта, они разбирали предложения,
исполненные всевозможных ловушек и
подвохов. Когда со всем этим бывало
покончено, мальчики убирали книжки и
усаживались на подоконник послушать
чтение Иды.
Простая душа, она читала им о
Катерлизхен, о человеке, который никак не
мог
научиться
страху,
о
Румпельштильцхене, о Рапунцеле и
лягушином короле (*62) - низким, ровным
голосом, с полузакрытыми глазами, - ибо
она уже столько раз в жизни читала эти
сказки, что ей почти не приходилось
заглядывать в книгу, и страницы, слегка
послюнив указательный палец, она
перевертывала машинально.
568
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Blätter mit dem benetzten Zeigefinger um.
Bei dieser Unterhaltung aber geschah das
Merkwürdige, daß in dem kleinen Kai sich
das Bedürfnis zu regen und auszubilden
begann, es dem Buche gleichzutun und selbst
etwas zu erzählen, und das war um so
erwünschter, als man die gedruckten Märchen
allmählich alle kannte und auch Ida sich dann
und wann ein wenig ausruhen mußte. Kais
Geschichten waren anfangs kurz und einfach,
wurden dann aber kühner und komplizierter
und gewannen an Interesse dadurch, daß sie
nicht gänzlich in der Luft standen, sondern
von der Wirklichkeit ausgingen und diese in
ein seltsames und geheimnisvolles Licht
rückten... Besonders gern vernahm Hanno die
Erzählung
von
einem
bösen,
aber
außerordentlich mächtigen Zauberer, der
einen schönen und hochbegabten Prinzen mit
Namen Josephus in der Gestalt eines bunten
Vogels bei sich gefangenhalte und alle
Menschen mit seinen tückischen Künsten
quäle. Schon aber wachse in der Ferne der
Auserwählte heran, welcher dereinst an der
Spitze einer unwiderstehlichen Armee von
Hunden, Hühnern und Meerschweinchen
gegen den Zauberer furchtlos zu Felde ziehen
und den Prinzen sowie die ganze Welt,
besonders aber Hanno Buddenbrook vermittelst eines Schwertstreiches von ihm
erlösen werde. Dann werde, befreit und
entzaubert, Josephus in sein Reich zurückkehren, König werden und Hanno sowohl wie
Kai zu sehr hohen Würden emporsteigen
lassen...
Senator Buddenbrook, der hie und da, wenn er
das Kinderzimmer passierte, die Freunde
beisammen sah, hatte gegen diesen Verkehr
nichts einzuwenden, denn es war leicht zu beobachten, daß die beiden einander vorteilhaft
beeinflußten. Hanno wirkte besänftigend,
zähmend und geradezu veredelnd auf Kai, der
ihn zärtlich liebte, die Weiße seiner Hände
bewunderte und sich ihm zuliebe die seinen
von Fräulein Jungmann mit Bürste und Seife
behandeln ließ. Und wenn Hanno seinerseits
В
результате
такого
времяпрепровождения случилось нечто
весьма примечательное: в маленьком Кае
шевельнулась и стала расти потребность,
подражая книге, самому что-нибудь
рассказывать; это было тем более
желательно, что напечатанные сказки они
знали уже вдоль и поперек, да и Иде таким
образом
удавалось
хоть
изредка
передохнуть. Вначале Кай рассказывал
истории очень короткие и простые, но
мало-помалу
они
усложнялись,
становились
смелее.
Прелесть
их
заключалась еще и в том, что они не были
плодом чистой фантазии, а отталкивались
от
действительной
жизни,
которой
сообщали налет какой-то сказочности и
таинственности. Больше всего Ганно
любил слушать повесть о злом и
могущественном волшебнике, который,
обратив прекрасного и высокоодаренного
принца по имени Иозефус в пеструю
птицу, держал его в плену и мучил всех
людей своими коварными чарами. Но гдето вдали уже подрастал тот, избранный,
кто во главе непобедимой армии собак, кур
и морских свинок бесстрашно двинется на
волшебника и своим мечом освободит от
злых чар не только принца, но всех людей,
и
прежде
всего,
конечно,
Ганно
Будденброка.
Тогда
расколдованный
Иозефус вновь примет человеческий образ,
воротится в свое царство и сделает Ганно и
Кая знатными вельможами.
Сенатор
Будденброк,
мимоходом
заглядывая в детскую, видел обоих
мальчиков вместе и не возражал против
этой дружбы, так как было очевидно, что
они благотворно влияют друг на друга.
Ганно
оказывал
умиротворяющее,
облагораживающее и усмиряющее влияние
на Кая, который его нежно любил,
восхищался белизной его рук и, чтобы
сделать ему приятное, покорно подставлял
мамзель Юнгман свои, которые она
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ein wenig Frische und Wildheit von dem
kleinen Grafen empfing, so war das mit
Freude zu begrüßen, denn Senator
Buddenbrook verhehlte sich nicht, daß die
beständige weibliche Obhut, unter welcher
der Junge stand, nicht eben geeignet war, die
Eigenschaften der Männlichkeit in ihm
anzureizen und zu entwickeln.
Die Treue und Hingebung der guten Ida
Jungmann, die nun schon länger als drei
Jahrzehnte den Buddenbrooks diente, war ja
mit Gold nicht zu bezahlen. Sie hatte die
vorhergehende Generation mit Aufopferung
gehegt und gepflegt: Hanno aber trug sie auf
Händen, sie hüllte ihn gänzlich in Zärtlichkeit
und Sorgfalt ein, sie liebte ihn abgöttisch und
ging in ihrem naiven und unerschütterlichen
Glauben an seine absolut bevorzugte und
bevorrechtigte Stellung in der Welt oftmals
bis zum Absurden. Sie war, galt es, für ihn zu
handeln, von erstaunlicher und manchmal
peinlicher Unverfrorenheit. Gelegentlich eines
Einkaufs beim Konditor zum Beispiel unterließ sie es niemals, sehr ungeniert in die
ausgestellten Schalen hineinzugreifen, um
ihm diese oder jene Süßigkeit zuzustek-ken,
ohne dafür zu bezahlen - denn konnte der
Mann sich nicht nur geehrt fühlen? Und vor
einem umlagerten Schaufenster war sie sofort
bei der Hand, die Leute in ihrem westpreußischen
Dialekt
freundlich,
aber
entschieden um Platz für ihren Schützling zu
ersuchen. Ja, er war in ihren Augen etwas so
ganz Besonderes, daß sie kaum je ein anderes
Kind würdig gehalten hatte, mit ihm in
Berührung zu kommen. Was den kleinen Kai
betraf, so war die beiderseitige Zuneigung
stärker gewesen als ihr Mißtrauen; auch hatte
der Name sie ein wenig bestochen. Gesellten
sich aber auf dem Mühlenwall, wenn sie sich
mit Hanno auf einer Bank niedergelassen
hatte, andere Kinder mit ihrer Begleitung zu
ihnen, so erhob Fräulein Jungmann sich
beinahe sogleich und ging unter irgendeinem
Vorwande von Verspätung oder Zugwind von
569
усиленно отмывала щеткой и мылом. И
если бы Ганно, со своей стороны,
заимствовал у маленького графа толику
его живости и необузданности, это можно
было бы только приветствовать. Сенатор
сознавал,
что
женское
попечение,
которому был вверен мальчик, вряд ли
способно пробудить и развить в нем
мужественность характера.
Самоотверженную
преданность
Иды
Юнгман, вот уже более трех десятилетий
служившей
Будденброкам,
конечно,
никакими деньгами оплатить было нельзя.
Не щадя своих сил, она вырастила и
выходила предшествующее поколение; но
Ганно она буквально носила на руках,
окружала его тепличной атмосферой
бесконечной нежности и заботливости,
боготворила его и в своей наивной и
непоколебимой
вере
в
его
исключительное,
привилегированное
положение в мира нередко доходила до
абсурда. Если надо было сделать что-либо
в
его
интересах,
она
проявляла
поразительную,
порою
даже
предосудительную
бесцеремонность.
Зайдя, например, с ним в кондитерскую
купить каких-нибудь сластей, она, нимало
не церемонясь, запускала руку в вазы на
прилавке, чтобы сунуть Ганно еще чтонибудь повкуснее, и денег за это не
платила, - ведь хозяин должен быть только
польщен! Перед витриной, у которой
толпился
народ,
она
на
своем
западнопрусском диалекте учтиво, но
решительно просила людей посторониться
и пропустить ее питомца. В глазах Иды
Юнгман он был созданием таким
необыкновенным, что ни одного ребенка
она не считала достойным к нему
приблизиться. Только в случае с
маленьким Каем взаимная склонность
мальчиков одержала верх над ее
недоверчивостью; впрочем, отчасти ее
подкупал графский титул. Но если на
Мельничном валу, когда она сидела с
570
Thomas Mann BUDDENBROOKS
dannen. Die Erklärungen, die sie dem kleinen
Johann dafür zuteil werden ließ, waren
geeignet, in ihm die Vorstellung zu erwecken,
als seien alle seine Altersgenossen mit
Skrofeln und „Bösen Säften" schwer behaftet
- nur er nicht. Und das trug nicht gerade dazu
bei, seine sowieso schon mangelnde
Zutraulichkeit und Unbefangenheit zu stärken.
Senator Buddenbrook wußte von solchen
Einzelheiten nicht; aber er sah, daß die
Entwicklung seines Sohnes von Natur und
infolge
äußerer
Einflüsse
vorläufig
keineswegs die Richtung einschlug, die er ihr
zu geben wünschte. Hätte er seine Erziehung
in die Hand nehmen, täglich und stündlich auf
seinen Geist wirken können! Aber die Zeit
fehlte ihm dazu, und mit Schmerz mußte er
sehen, wie gelegentliche Versuche dazu
kläglich mißlangen und das Verhältnis
zwischen Vater und Kind nur kälter und
fremder machten. Ein Bild schwebte ihm vor,
nach dem er seinen Sohn zu modeln sich
sehnte: das Bild von Hannos Urgroßvater, wie
er selbst ihn als Knabe gekannt - ein heller
Kopf, jovial, einfach, humoristisch und stark...
Konnte er so nicht werden? War das
unmöglich? Und warum?... Hätte er
wenigstens die Musik unterdrücken und
verbannen können, die den Jungen dem
praktischen Leben entfremdete, seiner
körperlichen Gesundheit sicherlich nicht
nützlich war und seine Geisteskräfte absorbierte! Grenzte sein träumerisches Wesen
nicht
manchmal
geradezu
an
Unzurechnungsfähigkeit?
Eines Nachmittags war Hanno drei
Viertelstunden vorm Essen, das um vier Uhr
stattfand, allein in die erste Etage
hinabgestiegen. Er hatte eine Zeitlang am
Ганно на скамейке, к ним подсаживались
другие дети со своими провожатыми,
мамзель Юнгман в ту же минуту вставала
и удалялась под предлогом позднего часа
или сквозного ветра. Объяснения, которые
она по этому случаю давала маленькому
Ганно, должны были вызвать в нем
представление, что, кроме него, все дети
на свете поражены золотухой или
худосочием, - что, разумеется, не
способствовало повышению его и так-то
не сильно развитой доверчивости и
общительности.
Сенатор Будденброк ничего не знал об
этих подробностях, но он видел, что сын,
как в силу врожденных свойств, так и
вследствие внешних влияний, развивается
отнюдь не в том направлении, которое он
считал желательным. Ах, если бы взять
воспитание мальчика в свои руки,
ежедневно, ежечасно влиять на его душу!
Но времени у него не было, и он только с
болью убеждался, что все его от случая к
случаю предпринимаемые попытки терпят
самую жалкую неудачу и делают
отношения отца и сына еще более
холодными и отчужденными. Один образ
всегда стоял перед его мысленным взором
- образ прадеда Ганно, каким он сам в
детстве знал его и по чьему подобию
мечтал вырастить сына: светлая голова,
веселый, простой, сильный, с развитым
чувством юмора... Возможно ли, чтобы
Ганно
стал
таким?
Нет,
видимо
невозможно! Но почему?.. Если бы хоть
подавить в нем страсть к музыке, изгнать
музыку из дома, - ведь это она отчуждает
мальчика от практической жизни, вредит
его физическому здоровью, подтачивает
душевные силы! Не граничит ли иной раз
его мечтательная самоуглубленность с
невменяемостью?
Однажды, минут за сорок до обеда,
который подавался в четыре часа, Ганно
один спустился во второй этаж. Сыграв
несколько упражнений на рояле, он от
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Flügel geübt und hielt sich nun müßig im
Wohnzimmer auf. Halb liegend saß er auf der
Chaiselongue, nestelte an dem Schifferknoten
auf seiner Brust, und indem seine Augen,
ohne etwas zu suchen, seitwärts glitten,
gewahrte er auf dem zierlichen Nußholzschreibtisch seiner Mutter eine offene
Ledermappe - die Mappe mit den
Familienpapieren. Er stützte den Ellenbogen
auf das Rückenpolster und das Kinn in die
Hand und betrachtete die Sachen ein
Weilchen aus der Ferne. Ohne Zweifel hatte
Papa sich heute nach dem zweiten Frühstück
damit beschäftigt und sie zu weiterem
Gebrauche liegenlassen. Einiges stak in der
Mappe, lose Blätter, die draußen lagen, waren
vorläufig mit einem metallenen Lineal
beschwert, das große Schreibheft mit goldnem
Schnitt und verschiedenartigem Papier lag
offen da. Hanno glitt nachlässig von der
Ottomane
hinunter
und
ging
zum
Schreibtisch. Das Buch war an jener Stelle
aufgeschlagen, wo, in den Handschriften
mehrerer seiner Vorfahren und zuletzt in der
seines Vaters, der ganze Stammbaum der
Buddenbrooks mit Klammern und Rubriken
in übersichtlichen Daten geordnet war. Mit
einem Bein auf dem Schreibsessel kniend, das
weichgewellte hellbraune Haar in die flache
Hand gestützt, musterte Hanno das
Manuskript ein wenig von der Seite, mit dem
matt-kritischen und ein bißchen verächtlichen
Ernste einer vollkommenen Gleichgültigkeit,
und ließ seine freie Hand mit Mamas
Federhalter spielen, der halb aus Gold und
halb aus Ebenholz bestand. Seine Augen wanderten über all diese männlichen und
weiblichen Namen hin, die hier unter- und
nebeneinander standen, zum Teile in altmodisch verschnörkelter Schrift mit weit
ausladenden Schleifen, in gelblich verblaßter
oder stark aufgetragener schwarzer Tinte, an
der Reste von Goldstreusand klebten... Er las
auch, ganz zuletzt, in Papas winziger,
geschwind über das Papier eilender Schrift,
unter denen seiner Eltern seinen eigenen Na-
571
нечего делать прошел в маленькую
гостиную. Растянувшись на оттоманке,
Ганно потеребил угол своего матросского
галстука на груди и, бесцельно скользнув
взглядом по комнате, заметил на изящном
письменном столике матери раскрытый
кожаный
бювар
с
семейными
документами. Подпершись кулачком, он
некоторое время издали созерцал его:
наверно, папа что-то вписывал туда после
второго завтрака, не успел кончить и
оставил его лежать до своего возвращения
из конторы. Кое-какие бумаги были
убраны в бювар, остальные лежали рядом с
ним, под металлической линейкой. Толстая
золотообрезная тетрадь с неодинаковыми
по формату и цвету страницами была
раскрыта.
Ганно беспечно соскользнул с оттоманки
и направился к письменному столу.
Тетрадь была раскрыта на той самой
странице, где почерком его предков, а под
конец рукой его отца было нарисовано
родословное древо Будденброков со всеми
подобающими рубриками, скобками и
четко проставленными датами. Стоя одним
коленом на стуле и подперев ладонью
русую кудрявую голову, Ганно смотрел на
рукопись как-то сбоку, с безотчетно
критической и слегка презрительной
серьезностью полнейшего безразличия, в
то время как свободная его рука играла
маминой ручкой из отправленного в золото
черного дерева. Он пробежал глазами по
всем этим мужским и женским именам,
выведенным одно под другим или рядом.
Многие из них были начертаны постаромодному затейливо, с размашистыми
росчерками, поблекшими или, напротив,
густо-черными чернилами, к которым
пристали крупинки тонкого золотистого
песка. Под конец он прочитал написанное
папиным мелким, торопливым почерком
под именами Томаса и Герды свое
собственное имя: "Юстус-Иоганн-Каспар,
род. 15 апреля 1861 года". Это его
572
Thomas Mann BUDDENBROOKS
men - Justus, Johann, Kaspar, geb. d. 15.
April 1861 -, was ihm einigen Spaß machte,
richtete sich dann ein wenig auf, nahm mit
nachlässigen Bewegungen Lineal und Feder
zur Hand, legte das Lineal unter seinen
Namen, ließ seine Augen noch einmal über
das ganze genealogische Gewimmel hingleiten: und hierauf, mit stiller Miene und
gedankenloser Sorgfalt, mechanisch und
verträumt, zog er mit der Goldfeder einen
schönen, sauberen Doppelstrich quer über das
ganze Blatt hinüber, die obere Linie ein wenig
stärker als die untere, so, wie er jede Seite
seines Rechenheftes verzieren mußte... Dann
legte er einen Augenblick prüfend den Kopf
auf die Seite und wandte sich ab.
Nach Tische rief der Senator ihn zu sich und
herrschte ihn mit zusammengezogenen
Brauen an.
„Was ist das. Woher kommt das. Hast du das
getan?"
Er mußte sich einen Augenblick besinnen, ob
er es getan habe, und dann sagte er schüchtern
und ängstlich: „Ja. "
„Was heißt das! Was ficht dich an! Antworte!
Wie kommst du zu dem Unfug!" rief der
Senator, indem er mit dem leicht
zusammengerollten Heft auf Hannos Wange
schlug.
Und der kleine Johann, zurückweichend,
stammelte, indem er mit der Hand nach seiner
Wange fuhr: „Ich glaubte... ich glaubte... es
käme nichts mehr... "
Achtes Kapitel
позабавило. Он выпрямился, небрежным
движением взял в руки линейку и перо,
приложил линейку чуть пониже своего
имени, еще раз окинул взглядом все это
генеалогическое
хитросплетение
и
спокойно, ни о чем при этом не думая,
почти машинально, провел поперек всей
страницы аккуратно двойную черту,
сделав верхнюю линию несколько более
толстой, чем нижнюю, как полагалось в
арифметических тетрадках. Затем он
склонил голову набок и испытующим
взглядом посмотрел на-свою работу.
Donnerstags, wenn die Familie, umgeben von
den ruhevoll lächelnden Götterstatuen der
Tapete, beim Essen saß, gab es seit kurzem
einen
neuen,
sehr
ernsten
Gesprächsgegenstand, der auf den Gesichtern
der Damen Buddenbrook aus der Breiten
Straße den Ausdruck kalter Zurückhaltung, in
den Mienen und Gesten Frau Permaneders
aber
eine
außerordentliche
Erregung
hervorrief. Sie sprach, zurückgelegten
Hauptes und indem sie beide Arme zugleich
С недавних пор у семьи Будденброков,
обедавшей по четвергам в окружении
спокойно улыбавшихся богов на шпалерах,
появился новый, весьма серьезный
предмет разговора, вызывавший на лицах
дам
Будденброк
с
Брейтенштрассе
выражение холодной сдержанности, а в
мимике и движениях г-жи Перманедер
необычайную горячность. Она начинала
говорить, откинув голову, вытянув обе
руки вперед или воздев их к небесам, со
После обеда сенатор позвал его к себе и,
нахмурив брови, крикнул:
- Что это такое? Откуда это взялось? Это
ты сделал?
На мгновение Ганно даже задумался - он
или не он? - но тут же ответил робко,
боязливо:
- Да!
- Что это значит? Зачем ты это сделал?
Отвечай! Как ты смел позволить себе такое
безобразие? - и сенатор ударил Ганно
свернутой тетрадью по лицу.
Маленький
Иоганн
отпрянул
и,
схватившись рукой за щеку, пролепетал:
- Я думал... я думал, что дальше уже
ничего не будет...
8
Thomas Mann BUDDENBROOKS
vorwärts oder nach oben streckte, mit Zorn,
mit Entrüstung, mit aufrichtiger, tiefgefühlter
Empörung. Sie ging von dem besonderen
Falle, um den es sich handelte, zum
Allgemeinen über, sprach über schlechte
Menschen überhaupt und ließ, unterbrochen
von dem trockenen nervösen Räuspern, das
mit ihrer Magenschwäche zusammenhing, mit
einer gewissen Kehlkopfstimme, die ihr eigen
war, wenn sie zürnte, kleine Trompetenstöße
des Ab-scheus ertönen, die etwa klangen wie
„Tränen-Trieschke -!"
„Grünlich -!" „Permaneder -!"... Das
Sonderbare aber war der neue Ruf, der
hinzugekommen war, und den sie mit unbeschreiblicher Verachtung und Gehässigkeit
hervorbrachte. Er lautete: „Der Staatsanwalt !"
Wenn dann Direktor Hugo Weinschenk,
verspätet wie immer, denn er war mit
Geschäften überhäuft, den Saal betrat und, mit
balancierenden Fäusten sich ungewöhnlich
lebhaft in der Taille seines Gehrockes
wiegend, zu seinem Platze schritt, wobei seine
Unterlippe unter dem schmalen Schnurrbart
mit keckem Ausdruck hinabhing, so
verstummte das Gespräch, so lagerte sich eine
peinliche, schwüle Stille über der Tafel, bis
der Senator allen aus der Verlegenheit half,
indem er ganz leichthin und als handle es sich
um irgendein Geschäft, sich bei dem Direktor
nach dem Stande der Angelegenheit
erkundigte.
Und
Hugo
Weinschenk
antwortete, die Sachen ständen sehr gut, sie
ständen, wie das nicht anders möglich sei,
vortrefflich... worauf er leicht und fröhlich
von etwas anderem sprach. Er war viel
aufgeräumter als früher, ließ seine Augen mit
einer gewissen wilden Unbefangenheit umherschweifen und fragte viele Male, ohne
Antwort zu erhalten, nach dem Befinden von
Gerda Buddenbrooks Geige. Überhaupt
plauderte er viel und munter, und
unangenehm war nur der Umstand, daß er in
seinem Freimut nicht immer genügend nach
seinen Worten sah und vor übermäßig guter
573
злобой, с негодованием, с неподдельным,
глубоко прочувствованным возмущением.
От частного случая, о котором шла речь, гжа Перманедер, то и дело закашливаясь
сухим нервическим кашлем, - следствие ее
желудочного недомогания, - переходила к
общему, распространялась о плохих людях
вообще и гортанным голосом, который
появлялся у нее в минуты гнева, издавала
звуки,
напоминавшие
короткий
воинственный зов фанфары. Так она
некогда
произносила:
"Слезливый
Тришке!" "Грюнлих!" "Перманедер!" Но
примечательно было то, что к этим словам
присоединилось новое, которое она
выговаривала с неописуемым презрением
и ненавистью. И это слово было
"прокурор".
Когда же директор Гуго Вейншенк - как
всегда с опозданием, ибо он был
обременен делами, - входил в столовую,
неся перед собою сжатые в кулаки руки,
самоуверенно ухмыляясь, вихляющей
походкой направлялся к своему месту,
разговор прекращался, и за столом
воцарялось
напряженное,
тягостное
молчание, покуда сенатор не выводил всех
из
замешательства,
самым
непринужденным гоном, словно речь шла
об обыденном деле, спрашивая директора,
что у него слышно нового. Гуго Вейншенк
заверял, что все обстоит очень хорошо, как
нельзя лучше, и тотчас же спешил
заговорить о другом. Он теперь бывал
много оживленнее, чем прежде, и взгляд
его
с
каким-то
неистребимым
простодушием блуждал по сторонам, когда
он несколько раз подряд, не получая,
впрочем,
ответа,
спрашивал
Герду
Будденброк о "самочувствии" ее скрипки.
Вообще он стал очень разговорчив, даже
боек на язык; неприятно было только, что
от избытка веселости и простодушия он
недостаточно обдумывал свои слова и
нередко пускался в довольно неуместные
рассказы. Так, например, в одном из его
574
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Laune hie und da Geschichten vorbrachte, die
nicht ganz am Platze waren. Eine Anekdote
zum Beispiel, die er erzählte, handelte von
einer Amme, welche die Gesundheit des ihr
anvertrauten Kindes dadurch beeinträchtigt
hatte, daß sie an Blähungen litt; in einer
Weise, die er ohne Zweifel für humoristisch
hielt, ahmte er den Hausarzt nach, der gerufen
hatte: „Wer stinkt hier so! Wer ist es, der hier
so stinkt!", und spät oder nie bemerkte er, daß
seine Gattin heftig errötet war, daß die
Konsulin, Thomas und Gerda unbewegt
dasaßen,
die
Damen
Buddenbrook
durchbohrende Blicke tauschten, selbst
Riekchen Severin am unteren Tischende
beleidigt darein-blickte und höchstens der
alte Konsul Kröger leise pruschte...
Was war es mit dem Direktor Weinschenk?
Dieser ernste, tätige und kernhafte Mann,
dieser Mann, der, abhold aller Geselligkeit
und von rauher Außenseite, mit zäher Pflichttreue nur seiner Arbeit zugetan war, - dieser
Mann sollte nicht einmal, nein, wiederholt
sich eines schweren Fehltrittes schuldig
gemacht haben, ja, er war angeklagt,
gerichtlich angeklagt, mehrere Male ein
geschäftliches Manöver ausgeführt zu haben,
das nicht fragwürdig, sondern unreinlich und
verbrecherisch zu nennen war, und ein
Prozeß, dessen Ausgang nicht abzusehen, war
gegen ihn im Gange! - Was wurde ihm zur
Last gelegt? - Brände hatten an verschiedenen
Orten stattgefunden, größere Feuersbrünste,
die der Gesellschaft, welche den damit
Betroffenen kontraktlich verbunden gewesen,
große Summen gekostet haben würden.
Direktor Weinschenk aber sollte, erst
nachdem er durch seine Agenten rasche
vertrauliche
Mitteilung
von
den
Unglücksfällen empfangen, also bewußt
betrügerischerweise, die Rückversicherungen
bei einer anderen Gesellschaft vorgenommen
und dieser so den Schaden zugeschoben
haben. Nun lag die Sache in den Händen des
Staatsanwaltes, des Staatsanwaltes Doktor
Moritz Hagenström...
анекдотов
фигурировала
кормилица,
страдавшая ветровой немощью и тем
наносившая ущерб здоровью своего
питомца. Господин Вейншенк с большим
юмором, как он полагал, воспроизводил
восклицания домашнего врача: "Кто это
здесь так воняет? Нет, кто же все-таки так
навонял?", не замечая, или замечая уже
слишком поздно, что его супруга, Эрика,
заливалась краскою, консульша, Томас и
Герда замирали в неподвижности, дамы
Будденброк
обменивались
колкими
взглядами, даже Рикхен Зеверин на
нижнем конце стола строила обиженную
мину, и только старый консул Крегер
тихонько фыркал.
Что же случилось с директором
Вейшенком? Этот солидный, работящий,
положительный и несветский человек,
душой и телом преданный своей работе,
якобы допустил - и не однажды! - тяжкий
проступок и теперь официально обвинялся
в совершении не только сомнительной, но
более того - неблаговидной, даже
преступной сделки. Против него было
возбуждено
судебное
преследование,
исход
которого
невозможно
было
предвидеть.
В чем же, собственно, была суть
предъявленного ему обвинения? А вот в
чем: в ряде местностей произошли
большие пожары; страховому обществу
предстояло выплатить погорельцам весьма
крупные суммы; и директор Вейншенк,
своевременно получив от своих агентов
донесения о катастрофах, а следовательно
пустившись на заведомый обман, будто бы
перестраховывал своих клиентов в других
обществах, тем самым перелагая на них
все убытки. Дело его было передано
прокурору,
доктору
прав
Морицу
Хагенштрему.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Thomas", sagte die Konsulin unter vier
Augen zu ihrem Sohne, „ich bitte dich... ich
verstehe nichts. Was soll ich von der Sache
halten!"
Und er antwortete: „Ja, meine liebe Mutter...
Was läßt sich da sagen! Daß alles ganz in
Ordnung ist, muß man leider bezweifeln.
Aber daß Weinschenk in dem Umfange schuldig ist, wie gewisse Leute es wollen, halte ich
ebenfalls für unwahrscheinlich. Es gibt im
Geschäftsleben moderneren Stiles etwas, was
man Usance nennt... Eine Usance, verstehst
du, das ist ein Manöver, das nicht ganz
einwandfrei ist, sich nicht ganz mit dem
geschriebenen Gesetze verträgt und für den
Laienverstand schon unredlich aussieht, das
aber
dennoch
nach
stillschweigender
Übereinkunft in der Geschäftswelt gang und
gäbe ist. Die Grenzlinie zwischen Usance und
Schlimmerem ist sehr schwer zu ziehen...
Einerlei... Wenn Weinschenk sich vergangen
hat, so hat er es höchstwahrscheinlich nicht
ärger getrieben als viele seiner Kollegen, die
ungestraft davongekommen sind. Aber... für
einen günstigen Ausgang des Prozesses stehe
ich deshalb durchaus nicht. Vielleicht würde
er in einer großen Stadt freigesprochen
werden; aber hier, wo alles auf Cliquenwesen
und persönliche Motive hinausläuft... Das
hätte er bei der Wahl seines Verteidigers
besser bedenken sollen. Wir haben hier in der
Stadt keinen hervorragenden Anwalt, keinen
eminenten Kopf mit überlegenem und
überzeugendem Rednertalent, der mit allen
Hunden gehetzt und in den bedenklichsten
Sachen versiert wäre. Dafür aber hängen
unsere
Herren
Juristen
untereinander
zusammen, sie sind einander verbunden durch
gemeinsame Interessen, durch Mittagessen,
womöglich durch Verwandtschaft, und haben
aufeinander Rücksicht zu nehmen. Meiner
Ansicht nach wäre es klug gewesen, wenn
Weinschenk einen hier ansässigen Advokaten
genommen hätte. Aber was hat er getan? Er
hat es für nötig befunden - ich sage für nötig
befunden, und das gibt zuletzt über sein gutes
575
- Томас, - сказала консульша, оставшись
как-то раз вдвоем с сыном, - скажи на
милость, я ровно ничего не понимаю... Как
нам отнестись к этому делу?
- Что мне тебе сказать, милая мама! отвечал он. - Утверждать, что все будет в
порядке, я, к сожалению, не берусь. Но
чтобы Вейншенк был так уж виноват, как
кое-кому угодно это изображать, мне тоже
не думается. В современной деловой
жизни существует понятие, называемое
"usance" [обычай (фр.)]. Это... как бы мне
тебе объяснить... ну, скажем, маневр не
вполне безупречный, не в полном смысле
слова законный; человеку непосвященному
он может даже показаться бесчестным, но
тем не менее, по какому-то молчаливому
соглашению, вполне принятый в деловом
мире. Провести границу между "usance" и
прямым правонарушением не так-то легко.
Но неважно! Если Вейншенк и поступил
не вполне благовидно, то все же, надо
думать, сделал не многим больше того, что
делали его коллеги, вышедшие сухими из
воды. И тем не менее... в благоприятный
исход процесса я не верю. Может быть, в
большом городе его бы и оправдали, но не
у
нас,
где
все
руководствуются
групповыми интересами и личными
мотивами... Ему следовало бы это учесть
при выборе защитника. У нас в городе нет
ни одного выдающегося, по-настоящему
умного адвоката, достаточно талантливого,
красноречивого и опытного, чтобы
распутать такое сомнительное дело. Зато
все наши господа юристы тесно связаны
друг с другом общностью интересов,
совместными обедами, частично даже
родством и, конечно, друг с другом
считаются. По-моему, Вейншенк поступил
бы умнее, пригласив одного из здешних
адвокатов. А он что сделал? Он счел
нужным, - я сказал: счел нужным, - и это в
конце концов говорит за то, что совесть у
него чиста, - выписать себе защитника из
Берлина, некоего доктора Бреслауэра,
576
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Gewissen zu denken -, sich einen Verteidiger
aus Berlin zu verschreiben, den Doktor
Breslauer, einen rechten Teufelsbraten, einen
geriebenen Redner, einen raffinierten
Rechtsvirtuosen, dem der Ruhm vorangeht,
soundso vielen betrügerischen Ban-kerottiers
am Zuchthaus vorbeigeholfen zu haben. Der
wird nun ohne Zweifel die Sache gegen ein
sehr großes Honorar mit ebenso großer
Schlauheit führen... Aber ob das von Nutzen
sein wird? Ich sehe es kommen, daß unsere
wackeren Rechtsgelehrten sich mit Händen
und Füßen dagegen sträuben werden, sich von
dem fremden Herrn imponieren zu lassen, und
daß der Gerichtshof für Doktor Hagenströms
Plai-doyer ein sehr viel willigeres Ohr haben
wird... Und die Zeugen? Was sein eigenes
Geschäftspersonal betrifft, so glaube ich nicht,
daß es ihm besonders liebevoll zur Seite
stehen wird. Das, was wir Wohlwollenden und, ich glaube, auch er selbst - seine rauhe
Außenseite nennen, hat ihm nicht viel
Freunde gemacht... Kurz, Mutter, mir ahnt
Arges. Es wäre ja schlimm für Erika, wenn es
ein Unglück gäbe, aber am wehesten sollte es
mir um Tony tun. Siehst du, sie hat ja recht,
wenn sie sagt, daß Hagenström die Sache mit
Genugtuung in die Hand genommen hat. Sie
geht uns alle an, und ein schmählicher
Ausgang würde uns insgesamt betreffen, denn
Weinschenk gehört einmal zur Familie und
sitzt an unserem Tische. Was mich angeht, ich
komme darüber hinweg. Ich weiß, wie ich
mich zu benehmen habe. Ich muß in der
Öffentlichkeit der Sache ganz fremd
gegenüberstehen,
darf
nicht
die
Verhandlungen besuchen - obgleich Breslauer
mich interessieren würde - und darf mich,
schon um mich vor dem Vorwurf
irgendwelcher
Beeinflussungsgelüste
zu
wahren, überhaupt um nichts bekümmern.
Aber Tony? Ich mag nicht ausdenken, wie
traurig eine Verurteilung für sie wäre. Man
muß hören, wie aus ihren lauten Protesten
gegen Verleumdung und neidische Intrigen
die Angst herausklingt... die Angst, nach
прожженную бестию, ловкача, виртуозно
перетолковывающего законы, о котором
говорят, что он немало злостных
банкротов избавил от скамьи подсудимых.
За очень крупный гонорар он, конечно,
поведет дело, и поведет достаточно
хитро... Но будет ли от этого какой-нибудь
толк? Я предвижу, что наши почтенные
юристы станут руками и ногами
противиться успеху "чужака" и что состав
суда весьма благосклонно отнесется к речи
доктора Хагенштрема... А свидетели? Не
думаю, чтобы сослуживцы Вейншенка
особенно горячо за него ратовали. То, что
даже мы, люди благожелательно к нему
настроенные, называем его "внешней
грубостью", да он и сам это так называет,
не обогатило его друзьями... Словом, мама,
я ничего хорошего не жду. Ужасно,
конечно, для Эрики, если произойдет
несчастье, но больше всего я болею душой
за Тони. Ведь она, понимаешь, права,
говоря, что Хагенштрем с радостью взялся
за это дело. Оно всех нас касается, как
коснется всех нас и его позорный исход.
Вейншенк, что ни говори, принадлежит к
нашей семье, сидит за нашим столом. Я
лично сумею стать выше этого. Я знаю, как
мне себя повести. В глазах города я буду в
стороне от этого дела, не пойду даже на
разбирательство - хотя мне было бы очень
интересно послушать Бреслауэра - и,
чтобы избежать малейшего упрека в
желании как-то воздействовать на суд,
вообще от всего устранюсь. Но Тони? Мне
страшно даже подумать, чем был бы для
нее обвинительный приговор. Разве ты не
понимаешь, что кроется под всеми ее
протестами, под всеми разговорами о
клевете и зависти? Страх. Страх после всех
несчастий и потерь, выпавших на ее долю,
потерять и это последнее - достойное
семейное
положение
дочери.
Вот
посмотришь, чем глубже начнут в нее
закрадываться сомнения, тем ретивее она
будет
отстаивать
невиновность
Thomas Mann BUDDENBROOKS
allem Malheur, das sie erduldet, auch dieser
letzten, ehrenvollen Position, des würdigen
Hausstandes ihrer Tochter noch verlustig zu
gehen. Ach, paß auf, sie wird immer lauter
Weinschenks Unschuld beteuern, je mehr sie
zu Zweifeln daran gedrängt werden wird...
Aber er kann ja auch unschuldig sein, gewiß,
ganz unschuldig sein... Wir müssen es
abwarten, Mutter, und ihn und Tony und
Erika taktvoll behandeln. Aber mir ahnt nichts
Gutes... "
Unter solchen Umständen kam diesmal das
Weihnachtsfest heran, und der kleine Johann
verfolgte mit Hilfe des Abreißkalenders, den
Ida ihm angefertigt, und auf dessen letztem
Blatte ein Tannenbaum gezeichnet war,
pochenden Herzens das Nahen der
unvergleichlichen Zeit.
Diese Vorzeichen mehrten sich... Schon seit
dem ersten Advent hing in Großmamas
Eßsaal ein lebensgroßes, buntes Bild des
Knecht Ruprecht an der Wand. Eines
Morgens fand Hanno seine Bettdecke, die
Bettvorlage
und
seine
Kleider
mit
knisterndem Flittergold bestreut. Dann,
wenige Tage später, nachmittags im
Wohnzimmer, als Papa mit der Zeitung auf
der Chaiselongue lag und Hanno gerade in
Geroks „Palmblättern" das Gedicht von der
Hexe zu Endor las, wurde wie alljährlich und
doch auch diesmal ganz überraschenderweise
ein „alter Mann" gemeldet, welcher „nach
dem Kleinen frage". Er wurde hereingebeten,
dieser alte Mann, und kam schlürfenden
Schrittes, in einem langen Pelze, dessen rauhe
Seite nach außen gekehrt und der mit Flittergold und Schneeflocken besetzt war,
ebensolcher Mütze, schwarzen Zügen im
Gesicht und einem ungeheuren weißen Barte,
der wie die übernatürlich dicken Augenbrauen
mit glitzernder Lametta durchsetzt war. Er
erklärte, wie jedes Jahr, mit eherner Stimme,
daß dieser Sack - auf seiner linken Schulter für gute Kinder, welche beten könnten, Äpfel
und goldene Nüsse enthalte, daß aber
andererseits diese Rute -auf seiner rechten
577
Вейншенка. Возможно, впрочем, что он и
вправду не виновен... Как знать? Нам
остается только дожидаться, мама, и
стараться как можно тактичнее обходиться
с ним, с Тони и с Эрикой. Но я лично ни на
что доброе не надеюсь.
Вот при каких обстоятельствах на сей раз
наступало рождество. Маленький Иоганн с
помощью
отрывного
календаря,
склеенного Идой, на последнем листке
которого была нарисована елка, с
бьющимся
сердцем
следил
за
приближением счастливой поры.
Предвестья ее множились... С первого дня
рождественского
поста
в
большой
столовой у бабушки повесили на стену
картину
с
изображением
дедушки
Рупрехта (*63) во весь рост. Однажды
поутру Ганно обнаружил, что его одеяло,
коврик перед постелью и платье посыпаны
хрустящим
сусальным
золотом.
А
несколькими днями позднее, когда папа с
газетой в руках лежал после обеда на
оттоманке в маленькой гостиной и Ганно
читал в Героковых "Пальмблеттер" (*64)
стихотворение об Андорской волшебнице
(*65), доложили, как то бывало каждый год
- и все-таки неожиданно, - о "старике",
который спрашивает здешнего "мальчика".
Разумеется, его попросили в гостиную,
этого старика, и он вошел шаркающей
походкой, в длиннополой шубе мехом
вверх, весь обсыпанный золотой мишурой
и снегом, в такой же шапке, с полосами
сажи на лице и с громадной белой
бородой, в которой, так же как и в его
противоестественно
густых
бровях,
искрились блестки. Низким басом он
объяснил, так же как объяснял всякий год,
что вот _этот_ мешок на левом его плече, с
яблоками
и
золочеными
орехами,
578
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Schulter - für die bösen Kinder bestimmt sei...
Es war Knecht Ruprecht. Das heißt, natürlich
nicht so ganz und vollkommen der echte und
im Grunde vielleicht bloß Barbier Wenzel in
Papas gewendetem Pelz; aber soweit ein
Knecht Ruprecht überhaupt möglich, war er
dies, und Hanno sagte auch dieses Jahr
wieder, aufrichtig erschüttert und nur einoder zweimal von einem nervösen und halb
unbewußten Aufschluchzen unterbrochen,
sein Vaterunser her, worauf er einen Griff in
den Sack für die guten Kinder tun durfte, den
der alte Mann dann überhaupt wieder mit sich
zu nehmen vergaß...
Es setzten die Ferien ein, und der Augenblick
ging ziemlich glücklich vorüber, da Papa das
Zeugnis las, das auch in der Weihnachtszeit
notwendig ausgestellt werden mußte... Schon
war
der
große
Saal
geheimnisvoll
verschlossen, schon waren Marzipan und
Braune Kuchen auf den Tisch gekommen,
schon war es Weihnacht draußen in der Stadt.
Schnee fiel, es kam Frost, und in der scharfen,
klaren Luft erklangen durch die Straßen die
geläufigen oder wehmütigen Melodien der
italienischen Drehorgelmänner, die mit ihren
Sammet-jacken und schwarzen Schnurrbärten
zum Feste herbeigekommen waren. In den
Schaufenstern
prangten
die
Weihnachtsausstellungen. Um den hohen
gotischen Brunnen auf dem Marktplatze
waren die bunten Belustigungen des
Weihnachtsmarktes aufgeschlagen. Und wo
man ging, atmete man mit dem Duft der zum
Kauf gebotenen Tannenbäume das Aroma des
Festes ein.
Dann endlich kam der Abend des
dreiundzwanzigsten Dezembers heran und mit
ihm die Bescherung im Saale zu Haus, in der
Fischergrube, eine Bescherung im engsten
Kreise, die nur ein Anfang, eine Eröffnung,
ein Vorspiel war, denn den Heiligen Abend
hielt die Konsulin fest in Besitz, und zwar für
die ganze Familie, so daß am Spätnachmittage
предназначается для добрых детей,
которые молятся богу, а розга, что торчит
у него за правым плечом, - для злых... Это
был дедушка Рупрехт. Может быть,
конечно, и не самый настоящий, может
быть, даже просто цирюльник Венцель в
вывороченной папиной шубе, - но если уж
дедушка Рупрехт существует, так значит
это он. И Ганно, потрясенный до глубины
души, только раз или два запнувшись от
нервического,
полубессознательного
всхлипывания, опять, как в прошлые годы,
прочитал "Отче наш", после чего ему было
разрешено запустить руку в мешок для
добрых детей; а уходя, старик и вовсе
позабыл захватить этот мешок с собой.
Наступили рождественские каникулы.
Первый день, когда папа прочитал отметки
в
школьном
дневнике,
которые
обязательно
выставлялись
перед
рождеством
Христовым,
сошел
благополучно. Уже были таинственно
закрыты двери в большую столовую, уже к
столу начали подавать марципан и
коричневые пряники... И на улицах тоже
стояло рождество. Морозило, шел снег. В
колючем прозрачном воздухе разносились
бравурные или тоскливые мелодии
черноусых итальянских шарманщиков в
бархатных куртках, прибывших сюда на
праздник. Окна магазинов ломились от
рождественских товаров. Вокруг высокого
готического
фонтана
на
Рыночной
площади выстроились пестрые балаганы
рождественской ярмарки. И вместе с
запахами выставленных на продажу елок
жители города везде, везде, где бы они ни
проходили, вдыхали запах праздника.
И вот наконец настал вечер двадцать
третьего декабря и вместе с ними раздача
рождественских
даров
дома,
на
Фишергрубе, в большом зале - церемония,
совершавшаяся в самом узком семейном
кругу и бывшая только началом,
прелюдией, прологом, ибо сочельник всей
семьей
неизменно
справлялся
у
Thomas Mann BUDDENBROOKS
des Vierund-zwanzigsten die gesamte
Donnerstagstafelrunde, und dazu noch Jürgen
Kröger aus Wismar sowie Therse Weichbrodt
mit
Madame
Kethelsen,
im
Landschaftszimmer zusammentrat.
In schwerer, grau und schwarz gestreifter
Seide, mit geröteten Wangen und erhitzten
Augen, in einem zarten Duft von Patschuli,
empfing die alte Dame die nach und nach eintretenden Gäste, und bei den wortlosen
Umarmungen
klirrten
ihre
goldenen
Armbänder leise. Sie war in unaussprechlicher stummer und zitternder Erregung an
diesem Abend. „Mein Gott, du fieberst ja,
Mutter!" sagte der Senator, als er mit Gerda
und Hanno eintraf... „Alles kann doch ganz
gemütlich vonstatten gehen. " Aber sie
flüsterte, indem sie alle drei küßte: „Zu Jesu
Ehren... Und dann mein lieber seliger Jean... "
In der Tat, das weihevolle Programm, das der
verstorbene Konsul für die Feierlichkeit
festgesetzt hatte, mußte aufrechterhalten
werden, und das Gefühl ihrer Verantwortung
für den würdigen Verlauf des Abends, der von
der Stimmung einer tiefen, ernsten und
inbrünstigen Fröhlichkeit erfüllt sein mußte,
trieb sie rastlos hin und her - von der Säulenhalle, wo schon die Marien-Chorknaben sich
versammelten, in den Eßsaal, wo Riekchen
Severin letzte Hand an den Baum und die
Geschenktafel legte, hinaus auf den Korridor,
wo scheu und verlegen einige fremde alte
Leutchen umherstanden, Hausarme, die
ebenfalls an der Bescherung teilnehmen
sollten, und wieder ins Landschaftszimmer,
wo sie mit einem stummen Seitenblick jedes
überflüssige Wort und Geräusch strafte. Es
war so still, daß man die Klänge einer
entfernten Drehorgel vernahm, die zart und
klar wie die einer Spieluhr aus irgendeiner
beschneiten Straße den Weg hierher fanden.
Denn obgleich nun an zwanzig Menschen im
Zimmer saßen und standen, war die Ruhe
größer als in einer Kirche, und die Stimmung
gemahnte, wie der Senator ganz vorsichtig
seinem Onkel Justus zuflüsterte, ein wenig an
579
консульши. Вечером двадцать четвертого в
ландшафтной собралось общество, обычно
собиравшееся здесь по четвергам, да еще
Юрген Крегер, приехавший из Висмара, а
также Тереза Вейхбродт и мадам
Кетельсен.
В полосатом - черном с серым - платье из
тяжелого шелка, раскрасневшаяся, с
горящим взором, распространяя вокруг
себя чуть слышный аромат пачулей,
встречала старая дама прибывавших
гостей, и когда она безмолвно заключала
их в объятия, браслеты на ее руках
тихонько звенели. В этот вечер ею владело
какое-то необычное, хотя и молчаливое
возбуждение.
- Бог мой, да никак у тебя жар, мама? сказал сенатор, вошедший вместе с Гердой
и Ганно. - Я уверен, что все сегодня сойдет
премило.
Но консульша, целуя всех трех,
прошептала:
- Во славу господа нашего Иисуса Христа.
Ведь мой милый, покойный Жан...
И
правда,
чтобы
соблюсти
ту
благоговейную торжественность, которую
покойный
консул
умел
придать
сочельнику, и ничем не омрачить
глубокой, серьезной, искренней радости,
которая, по его мнению, должна была
наполнять все сердца в этот вечер,
консульше приходилось наведываться во
все концы дома - в ротонду, где уже
собрались
мальчики-певчие
из
Мариенкирхе, в большую столовую, где
Рикхен Зеверин кончала раскладывать
подарки, оттуда в коридор, где смущенно
переминались с ноги на ногу какие-то
бедные старики и старушки, постоянно
приходившие на Менгштрассе в этот день,
- им тоже были приготовлены подарки, - и
потом снова в ландшафтную, чтобы
укоризненным взглядом пресечь хотя бы
малейший шум.
Было так тихо, что с отдаленной
заснеженной улицы слышалось, как тонко
580
Thomas Mann BUDDENBROOKS
die eines Leichenbegängnisses.
Übrigens war kaum Gefahr vorhanden, diese
Stimmung möchte durch einen Laut
jugendlichen Übermutes zerrissen werden.
Ein Blick hätte genügt, zu bemerken, daß fast
alle Glieder der hier versammelten Familie in
einem Alter standen, in welchem die
Lebensäußerungen längst gesetzte Formen
angenommen haben. Senator Thomas
Buddenbrook, dessen Blässe den wachen,
energischen und sogar humoristischen
Ausdruck seines Gesichtes Lügen strafte;
Gerda, seine Gattin, welche, unbeweglich in
einem Sessel zurückgelehnt und das schöne,
weiße Gesicht nach oben gewandt, ihre nahe
beieinanderliegenden, bläulich umschatteten,
seltsam schimmernden Augen von den
flimmernden Glasprismen des Kronleuchters
bannen ließ; seine Schwester, Frau
Permaneder; Jürgen Kröger, sein Cousin, der
stille, schlicht gekleidete Beamte; seine
Cousinen Friederike, Henriette und Pfiffi, von
denen die beiden ersteren noch magerer und
länger geworden waren und die letztere noch
kleiner und beleibter erschien als früher,
denen aber ein stereotyper Gesichtsausdruck
durchaus gemeinsam war, ein spitziges und
übelwollendes Lächeln, das gegen alle
Personen und Dinge mit einer allgemeinen
medisanten Skepsis gerichtet war, als sagten
sie beständig: 'Wirklich? Das möchten wir
denn doch fürs erste noch bezweifeln'...;
schließlich die arme, aschgraue Klothilde,
deren Gedanken wohl direkt auf das
Abendessen gerichtet waren: -sie alle hatten
die Vierzig überschritten, während die Hausherrin mit ihrem Bruder Justus und seiner
Frau gleich der kleinen Therese Weichbrodt
schon ziemlich weit über die Sechzig hinaus
war und die alte Konsulin Buddenbrook, ge-
и отчетливо, словно куранты, где-то играет
шарманка. И хотя в комнате находи лось
более двадцати человек, но тишина там
стояла как в церкви, и настроение - о чем
сенатор не преминул шепнуть на ухо дяде
Юстусу - несколько смахивало на
похоронное.
Нельзя не заметить, что это настроение
вряд ли могло быть нарушено какойнибудь резкой юношеской выходкой. С
первого же взгляда на собравшееся здесь
общество можно было определить, что
члены его достигли того возраста, когда
проявления жизнерадостности принимают
раз навсегда установленные формы. Томас
Будденброк, чья бледность удивительно не
вязалась с бодрым, энергичным, даже
слегка насмешливым выражением его
лица; Герда - его супруга, которая
неподвижно сидела в кресле, обратив
кверху прекрасное белое лицо и, словно
зачарованная, смотрела своими близко
посаженными,
окруженными
голубоватыми
тенями
и
странно
мерцающими глазами на хрусталики
люстры, переливающиеся всеми цветами
радуги; его сестра, г-жа Перманедер;
Юрген Крегер - его кузен, тихий, скромно
одетый человек; кузины Фридерика,
Генриетта и Пфиффи, из которых две
первые стали еще худее и долговязей, а
последняя еще меньше и круглее; тем не
менее у всех трех на лице играла
одинаковая
улыбка
язвительная,
недоброжелательная
и,
казалось,
говорившая: "Ах так! Ну, в этом можно
еще усомниться"; и, наконец, тощая,
пепельно-серая Клотильда, чьи мысли,
минуя все остальное, устремлялась к
ужину, - все они уже перешагнули за
сорок, тогда как хозяйке дома, ее брату
Юстусу, его жене и маленькой Терезе
Вейхбродт шел уже седьмой десяток, а
старой консульше Будденброк, рожденной
Штювинг, и мадам Кетельсен, уже
окончательно оглохшей, - даже восьмой.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
borene Stüwing, sowie die gänzlich taube
Madame Kethelsen sich schon in den
Siebzigern befanden.
In der Blüte ihrer Jugend stand eigentlich nur
Erika Weinschenk; aber wenn ihre hellblauen
Augen - die Augen Herrn Grünlichs - zu
ihrem Manne, dem Direktor, hinüberglitten,
dessen geschorener, an den Schläfen ergrauter
Kopf mit dem schmalen, in die Mundwinkel
hineingewachsenen Schnurrbart sich dort
neben dem Sofa von der idyllischen Tapetenlandschaft abhob, so konnte man bemerken,
daß ihr voller Busen sich in lautlosem, aber
schwerem Atemzuge hob... Ängstliche und
wirre Gedanken an Usancen, Buchführung,
Zeugen, Staatsanwalt, Verteidiger und Richter
mochten sie bedrängen, ja, es war wohl keiner
im Zimmer, dem diese unweihnachtlichen
Gedanken nicht im Sinne gelegen hätten. Der
angeklagte Zustand von Frau Permaneders
Schwiegersohn, das Bewußtsein der gesamten
Familie von der Gegenwart eines Mitgliedes,
das eines Verbrechens gegen die Gesetze, die
bürgerliche Ordnung und die geschäftliche
Ehrenhaftigkeit geziehen und vielleicht der
Schande und dem Gefängnis verfallen war,
gab der Versammlung ein vollständig
fremdes, ungeheuerliches Gepräge. Ein
Weihnachtsabend der Familie Buddenbrook
mit einem Angeklagten in ihrer Mitte! Frau
Permaneder lehnte sich mit strengerer
Majestät in ihren Sessel zurück, das Lächeln
der Damen Buddenbrook aus der Breiten
Straße ward um noch eine Nuance spitziger...
Und die Kinder? Der ein wenig spärliche
Nachwuchs? War auch er für das leis
Schauerliche dieses so ganz neuen und
ungekannten Umstandes empfänglich? Was
die kleine Elisabeth betraf, so war es
unmöglich, über ihren Gemütszustand zu
urteilen. In einem Kleidchen, an dessen
reichlicher Garnitur mit Atlasschleifen man
Frau Permaneders Geschmack erkannte, saß
das Kind auf dem Arm seiner Bonne, hielt
seine Daumen in die winzigen Fäuste
geklemmt, sog an seiner Zunge, blickte mit
581
В цвете молодости находилась собственно
только Эрика Вейншенк; но когда ее
светло-голубые глаза - глаза г-на
Грюнлиха - взглядывали на мужа,
директора, чья коротко остриженная и на
висках уже поседевшая голова выделялась
на фоне идиллического ландшафта
шпалер, нельзя было не заметить, что из ее
пышной груди вырывался беззвучный, но
тяжелый вздох. Ее, видимо, одолевали
боязливые и смутные мысли об "usance",
бухгалтерских
балансах,
свидетелях,
прокуроре, защитнике, судьях; впрочем,
среди сидящих здесь не было никого, в
чьем мозгу не теснились бы те же самые,
отнюдь не праздничные, мысли. Сознание,
что зять г-жи Перманедер привлечен к
суду и следствию, что среди членов семьи
имеется
человек,
обвиненный
в
преступлении против закона, против
бюргерских правил и коммерческой
честности,
человек,
быть
может,
обреченный позору и тюрьме, накладывало
какой-то
непривычный,
мрачный
отпечаток
на
семейное
сборище.
Сочельник у Будденброков с обвиняемым
в составе семьи! Г-жа Перманедер
величественнее, чем когда-либо, восседала
в кресле, улыбки дам Будденброк с
Брейтенштрассе были еще на один градус
язвительнее.
А дети, весьма немногочисленное юное
поколение? Неужели и они ощущают
тайный ужас перед тем новым и
небывалым, что вторглось в их семью? Что
касается маленькой Элизабет, то судить об
ее душевном состоянии еще невозможно.
В платьице, отделанном атласными
лентами, по обилию которых можно было
узнать вкус г-жи Перманедер, девочка
сидела на руках у бонны, зажав большие
пальцы в крохотные кулачки, и, тихонько
посапывая, смотрела прямо перед собой
582
Thomas Mann BUDDENBROOKS
etwas hervortretenden Augen starr vor sich
hin und ließ dann und wann einen kurzen,
knarrenden Laut vernehmen, worauf das
Mädchen es ein wenig schaukeln ließ. Hanno
aber saß still auf seinem Schemel zu den
Füßen seiner Mutter und blickte gerade wie
sie zu einem Prisma des Kronleuchters
empor...
Christian fehlte! Wo war Christian? Erst jetzt
im letzten Augenblick bemerkte man, daß er
noch nicht anwesend sei. Die Bewegungen
der Konsulin, die eigentümliche Manipulation, mit der sie vorn Mundwinkel zur Frisur
hinauf-zustreichen pflegte, als brächte sie ein
hinabfallendes Haar an seine Stelle zurück,
wurden noch fieberhafter... Sie instruierte
eilig Mamsell Severin, und die Jungfer begab
sich an den Chorknaben vorbei durch die
Säulenhalle, zwischen den Hausarmen hin
über den Korridor und pochte an Herrn
Buddenbrooks Tür.
Gleich darauf erschien Christian. Er kam mit
seinen mageren, krummen Beinen, die seit
dem Gelenkrheumatismus etwas lahmten,
ganz gemächlich ins Landschaftszimmer, indem er sich mit der Hand die kahle Stirne
rieb.
„Donnerwetter, Kinder", sagte er, „das hätte
ich beinahe vergessen!"
„Du hättest es... ", wiederholte seine Mutter
und erstarrte...
„Ja, beinah vergessen, daß heut Weihnacht
ist... Ich saß und las... in einem Buch, einem
Reisebuch über Südamerika ... Du lieber Gott,
ich habe schon andere Weihnachten gehabt...
", fügte er hinzu und war soeben im Begriff,
mit der Erzählung von einem Heiligen Abend
anzufangen, den er zu London in einem
Tingeltangel fünfter Ordnung verlebt, als
plötzlich die im Zimmer herrschende
Kirchenstille auf ihn zu wirken begann, so
daß er mit krausgezogener Nase und auf den
Zehenspitzen zu seinem Platze ging.
„Tochter Zion, freue dich!" sangen die
Chorknaben, und sie, die eben noch da
draußen so hörbare Allotria getrieben, daß der
светлыми навыкате глазами. Когда она
время
от
времени
отрывисто
покряхтывала, бонна начинала ее слегка
укачивать. Ганно же молча сидел на
скамеечке у ног матери и, так же как она,
смотрел на игру огней в хрустале.
А Христиан? Где же Христиан? Его
хватились только сейчас, в последнюю
минуту.
Движения
консульши,
характерный жест, которым она проводила
рукой от уголка рта к прическе, словно
заправляя выбившуюся прядь, стали еще
более
нервозными.
Она
торопливо
приказала что-то мамзель Зеверин, после
чего та отправилась через ротонду мимо
толпившихся там мальчиков-певчих и
бедняков в комнату г-на Будденброка.
И тут же появился Христиан. Он вошел на
своих кривых сухопарых ногах, слегка
прихрамывая - последствия суставного
ревматизма - и с самым благодушным
видом потирая рукой свой лысый лоб.
- Черт побери, детки, - сказал он, - я чуть
было не позабыл...
- Позабыл?.. - цепенея, повторила
консульша.
- Да, чуть было не позабыл, что сегодня
сочельник. Я сижу и читаю книгу
"Путешествие в Южную Америку"... О
господи, мне ведь приходилось и совсем
по-другому праздновать рождество... - И
он совсем уж было собрался рассказать о
сочельнике в третьеразрядном лондонском
кабаре, но тут до его сознания вдруг дошла
благоговейная тишина, царившая в
комнате, и он, сморщив нос, на цыпочках
пробрался к своему месту.
"Дщерь Сиона, возвеселися!" - запели
певчие, только что так шумевшие в
коридоре, что сенатору пришлось постоять
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Senator sich einen Augenblick an die Tür
hatte stellen müssen, um ihnen Respekt
einzuflösen - sie sangen nun ganz
wunderschön. Diese hellen Stimmen, die sich,
getragen von den tieferen Organen, rein,
jubelnd und lobpreisend aufschwangen, zogen
aller Herzen mit sich empor, ließen das
Lächeln der alten Jungfern milder werden und
machten, daß die alten Leute in sich
hineinsahen und ihr Leben überdachten,
während die, welche mitten im Leben
standen, ein Weilchen ihrer Sorgen vergaßen.
Hanno ließ sein Knie los, das er bislang
umschlungen gehalten hatte. Er sah ganz blaß
aus, spielte mit den Fransen seines Schemels
und scheuerte seine Zunge an einem Zahn, mit
halbgeöffnetem
Munde
und
einem
Gesichtsausdruck, als fröre ihn. Dann und
wann empfand er das Bedürfnis, tief
aufzuatmen, denn jetzt, da der Gesang, dieser
glockenreine A-cappella-Gesang die Luft
erfüllte, zog sein Herz sich in einem fast
schmerzhaften
Glück
zusammen.
Weihnachten... Durch die Spalten der hohen,
weißlackierten, noch fest geschlossenen
Flügeltür drang der Tannenduft und erweckte
mit seiner süßen Würze die Vorstellung der
Wunder dort drinnen im Saale, die man jedes
Jahr aufs neue mit pochenden Pulsen als eine
unfaßbare, unirdische Pracht erharrte... Was
würde dort drinnen für ihn sein? Das, was er
sich gewünscht hatte, natürlich, denn das
bekam man ohne Frage, gesetzt, daß es einem
nicht als eine Unmöglichkeit zuvor schon
ausgeredet worden war. Das Theater würde
ihm gleich in die Augen springen und ihm den
Weg zu seinem Platze weisen müssen, das
ersehnte Puppentheater, das dem Wunschzettel für Großmama stark unterstrichen zu
Häupten gestanden hatte und das seit dem
„Fidelio" beinahe sein einziger Gedanke
gewesen war.
583
некоторое время в дверях, чтобы
припугнуть их. Они пели дивно хорошо.
Звонкие голоса, которым вторили более
низкие,
славя
господа,
ликующе
возносились к небу, увлекая за собой все
сердца, так что старые девы улыбались
добрее, старики глубже заглядывали в свои
души, припоминая всю прошедшую жизнь,
а люди средних лет на мгновение забывали
о своих тревогах и заботах.
Ганно разомкнул руки, которыми сжимал
свое колено. Побледнев, он теребил
бахрому скамеечки, полуоткрывши рот,
тер язык о зуб, и выражение лица у него
было такое, словно его трясет озноб.
Временами он ощущал потребность
поглубже вздохнуть, ибо теперь, когда
воздух звенел серебряно-чистым пением
хора, блаженство почти до боли сжимало
его сердце.
Рождество!
Из-под высокой двустворчатой белой
двери пробивался запах елки и своей
сладостной пряностью будил предчувствие
чуда там, в столовой, - чуда, которого
всякий год наново ждешь с сердцем,
громко
бьющимся
в
чаянии
его
непостижимого, неземного великолепия...
Что же там, за дверью, приготовлено для
него, Ганно? То, чего он желал, - это уж
бесспорно! Так всегда бывает, - разве уж
попросишь
чего-нибудь
совсем
немыслимого; но тогда тебя заранее
предупреждают,
что
твое
желание
неисполнимо. Театр! Он сразу его увидит,
сразу подбежит к нему! Вожделенный
кукольный театр! В списке желанных
подарков,
который
Ганно
перед
рождеством передал бабушке, слово театр
было подчеркнуто жирной чертой, - ведь
после "Фиделио" (*66) он, можно сказать,
ни о чем другом и не думал.
Ja, als Entschädigung und Belohnung für Недавно, в награду и в утешение за
584
Thomas Mann BUDDENBROOKS
einen Besuch bei Herrn Brecht hatte Hanno
kürzlich zum ersten Male das Theater besucht,
das Stadttheater, wo er im ersten Range an der
Seite seiner Mutter atemlos den Klängen und
Vorgängen des „Fidelio" hatte folgen dürfen.
Seitdem träumte er nichts als Opernszenen,
und eine Leidenschaft für die Bühne erfüllte
ihn, die ihn kaum schlafen ließ. Mit
unaussprechlichem Neide betrachtete er auf
der Straße die Leute, die, wie ja auch sein
Onkel Christian, als Theaterhabitues bekannt
waren, Konsul Döhlmann, Makler Gösch...
War das Glück ertragbar, wie sie fast jeden
Abend dort anwesend sein zu dürfen? Könnte
er nur einmal in der Woche vor Beginn der
Aufführung einen Blick in den Saal tun, das
Stimmen der Instrumente hören und ein wenig
den geschlossenen Vorhang ansehen! Denn er
liebte alles im Theater: den Gasgeruch, die
Sitze, die Musiker, den Vorhang...
Wird sein Puppentheater groß sein? Groß und
breit? Wie wird der Vorhang aussehen? Man
muß baldmöglichst ein kleines Loch
hineinschneiden, denn auch im Vorhang des
Stadttheaters war ein Guckloch... Ob
Großmama oder Mamsell Severin - denn
Großmama konnte nicht alles besorgen - die
nötigen Dekorationen zum „Fidelio" gefunden
hatte? Gleich morgen wird er sich irgendwo
einschließen und ganz allein eine Vorstellung
geben... Und schon ließ er seine Figuren im
Geiste singen; denn die Musik hatte sich ihm
mit dem Theater sofort aufs engste
verbunden...
„Jauchze laut, Jerusalem!" schlössen die
Chorknaben, und die Stimmen, die fugenartig
nebeneinander hergegangen waren, fanden
sich in der letzten Silbe friedlich und freudig
zusammen. Der klare Akkord verhallte, und
tiefe Stille legte sich über Säulenhalle und
Landschaftszimmer. Die Mitglieder der
Familie blickten unter dem Drucke der Pause
vor sich nieder; nur Direktor Weinschenks
Augen schweiften keck und unbefangen
очередной визит к г-ну Брехту, Ганно
впервые взяли в театр, в Городской театр,
где он сидел в ложе рядом с матерью,
затаив дыхание, внимал звукам "Фиделио"
и следил за тем, что происходит на сцене.
С тех пор он только об опере и мечтал, и
такая страсть к театру охватила его, что он
почти не спал по ночам. С невыразимой
завистью смотрел он при встречах на
людей, слывших, как и его дядя Христиан,
завзятыми театралами, - на консула
Дельмана, маклера Гоша... Неужто же
можно вынести такое счастье, какое
суждено этим людям, - чуть ли не каждый
вечер бывать в театре? Если бы ему хоть
раз в неделю позволено было одним
глазком заглянуть в зал перед началом
представления
послушать,
как
настраивают инструменты, посмотреть на
спущенный занавес! Ведь он все, все
любил в театре: запах газа, кресла,
оркестрантов, занавес...
Интересно, большой будет его кукольный
театр? Большой и с глубокой сценой? А
какой там будет занавес? Необходимо
сразу же провертеть в нем дырочку, ведь и
в занавесе Городского театра устроен
"глазок"... Удалось ли бабушке или
мамзель Зеверин, - куда уж бабушке со
всем управиться! - достать декорации для
"Фиделио"? Завтра с самого утра он гденибудь запрется и даст представление...
Ему казалось, что его куклы уже поют, ибо
с мыслью о театре у него неразрывно
сплеталась мысль о музыке...
"Ликуй, ликуй, Иерусалиме!.." - Голоса
мальчиков, которые, как в фуге, пели
каждый свое, в последнем такте
умиротворенно и радостно слились
воедино. Чистый аккорд отзвучал, и
глубочайшая тишина простерлась над
ландшафтной и над всем домом.
Потрясенные этой тишиной, все невольно
потупились; только директор Вейншенк
задорно и развязно озирался да г-жа
Thomas Mann BUDDENBROOKS
umher, und Frau Permaneder ließ ihr trocknes
Räuspern
vernehmen,
das
ununterdrückbar war. Die Konsulin aber
schritt langsam zum Tische und setzte sich
inmitten ihrer Angehörigen auf das Sofa, das
nun nicht mehr wie in alter Zeit unabhängig
und abgesondert vom Tische dastand. Sie
rückte die Lampe zurecht und zog die große
Bibel
heran,
deren
altersbleiche
Goldschnittfläche ungeheuerlich breit war.
Dann schob sie die Brille auf die Nase,
öffnete die beiden ledernen Spangen, mit
denen das kolossale Buch geschlossen war,
schlug dort auf, wo das Zeichen lag, daß das
dicke, rauhe, gelbliche Papier mit dem
übergroßen Druck zum Vorschein kam, nahm
einen Schluck Zuckerwasser und begann, das
Weihnachtskapitel zu lesen.
Sie las die altvertrauten Worte langsam und
mit einfacher, zu Herzen gehender Betonung,
mit einer Stimme, die sich klar, bewegt und
heiter von der andächtigen Stille abhob. „Und
den Menschen ein Wohlgefallen!" sagte sie.
Kaum aber schwieg sie, so erklang in der
Säulenhalle dreistimmig das „Stille Nacht,
heilige Nacht", in das die Familie im Landschaftszimmer einstimmte. Man ging ein
wenig vorsichtig zu Werke dabei, denn die
meisten der Anwesenden waren unmusikalisch, und hie und da vernahm man in
dem Ensemble einen tiefen und ganz
ungehörigen Ton... Aber das beeinträchtigte
nicht die Wirkung dieses Liedes... Frau
Perma-neder sang es mit bebenden Lippen,
denn am süßesten und schmerzlichsten rührt
es an dessen Herz, der ein bewegtes Leben
hinter sich hat und im kurzen Frieden der
Feierstunde Rückblick hält... Madame
Kethelsen weinte still und bitterlich, obgleich
sie von allem fast nichts vernahm.
Und dann erhob sich die Konsulin. Sie ergriff
die Hand ihres Enkels Johann und die ihrer
Urenkelin Elisabeth und schritt durch das
Zimmer. Die alten Herrschaften schlössen
sich an, die jüngeren folgten, in der
585
Перманедер не смогла удержаться и
закашлялась.
Но
тут
консульша
неторопливо приблизилась к столу и села,
посреди своих ближайших родных, на
софу, теперь уже стоявшую не в стороне,
как в былые времена, а возле стола. Она
подкрутила лампу и придвинула к себе
большую библию с широким золотым
обрезом, потом надела очки, отстегнула
кожаные застежки, запиравшие огромную
книгу, открыла ее на странице, заложенной
закладкой, так что всем находившимся в
комнате бросилась в глаза шершавая
пожелтевшая
бумага
с
непомерно
огромными буквами, глотнула сахарной
воды и начала читать главу о рождестве
спасителя.
Она читала давно знакомые слова
неторопливо, просто, с проникновенным
выражением, голосом, звучавшим в
благоговейной тишине чисто, растроганно
и радостно. "И в человецех благоволение!"
- прочла она. Но едва консульша замолкла,
как в ротонде в три голоса запели: "Тихая
ночь! Святая ночь" - и все семейство в
ландшафтной
подхватило
песню
впрочем, довольно осторожно, так как
собравшиеся в большинстве своем были
немузыкальны и ансамбль время от
времени нарушался кем-нибудь самым
неподобающим образом. Но это не
снижало впечатления, производимого
песней. Г-жа Перманедер пела дрожащими
губами, ибо всего сладостнее и больнее
трогает эта песня сердца тех, у кого позади
осталось много бурь и треволнений и кто в
этот час торжественного умиротворения
оглядывается на них. Мадам Кетельсен
плакала тихо и горько, хотя почти ничего
не слышала.
Но вот консульша встала. Она взяла за
руки своего внука Иоганна и свою
правнучку Элизабет и направилась к
дверям. Следом за ней двинулись старые
господа, за ними те, что помоложе; в
586
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Säulenhalle gesellten sich die Dienstboten und
die Hausarmen hinzu, und während alles
einmütig „O Tannebaum" anstimmte und
Onkel Christian vorn die Kinder zum Lachen
brachte, indem er beim Marschieren die Beine
hob wie ein Hampelmann und albernerweise
„O Tantebaum" sang, zog man mit
geblendeten Augen und einem Lächeln auf
dem Gesicht durch die weitgeöffnete hohe
Flügeltür direkt in den Himmel hinein.
Der ganze Saal, erfüllt von dem Dufte
angesengter Tannenzweige, leuchtete und
glitzerte von unzähligen kleinen Flammen,
und das Himmelblau der Tapete mit ihren
weißen Götterstatuen ließ den großen Raum
noch heller erscheinen. Die Flämmchen der
Kerzen, die dort hinten zwischen den
dunkelrot verhängten Fenstern den gewaltigen
Tannenbaum bedeckten, welcher, geschmückt
mit Silberflittern und großen, weißen Lilien,
einen schimmernden Engel an seiner Spitze
und ein plastisches Krippenarrangement zu
seinen Füßen, fast bis zur Decke emporragte,
flimmerten in der allgemeinen Lichtflut wie
ferne Sterne. Denn auf der weißgedeckten
Tafel, die sich lang und breit, mit den
Geschenken beladen, von den Fenstern fast
bis zur Türe zog, setzte sich eine Reihe
kleinerer, mit Konfekt behängter Bäume fort,
die ebenfalls von brennenden Wachslichtchen
erstrahlten. Und es brannten die Gasarme, die
aus den Wänden hervorkamen, und es
brannten die dicken Kerzen auf den
vergoldeten Kandelabern in allen vier
Winkeln. Große Gegenstände, Geschenke, die
auf der Tafel nicht Platz hatten, standen
nebeneinander auf dem Fußboden. Kleinere
Tische, ebenfalls weiß gedeckt, mit Gaben
belegt und mit brennenden Bäumchen
geschmückt, befanden sich zu den Seiten der
beiden Türen: Das waren die Bescherungen
der Dienstboten und der Hausarmen.
Singend, geblendet und dem altvertrauten
Räume ganz entfremdet umschritt man einmal
den Saal, defilierte an der Krippe vorbei, in
der ein wächsernes Jesuskind das Kreuzes-
ротонде к шествию примкнули прислуга и
бедные. Щурясь от яркого света и
радостно улыбаясь, с пением: "О, елочка,
о, елочка!" - под смех детей, которых
развеселил дядя Христиан, вскидывавший
ноги, как деревянный паяц, и с нарочито
глупым видом певший вместо: "О, елочка!"
"О, телочка!" - они вступили через
высокую распахнутую дверь прямехонько
в небесное царство.
Весь зал, полный запаха подпаленных
елочных
веток,
светился
и
сиял
неисчислимым множеством огоньков, а
небесная голубизна шпалер с белыми
статуями богов делала эту огромную
комнату еще огромнее.
В этом сплошном море света, как дальние
звезды, мерцали огоньки свечей - там, в
глубине, где меж окон, завешенных темнокрасными гардинами, стояла огромная
елка, вздымавшаяся почти до потолка, вся
в серебре, в огнях и белых лилиях, с
блистающим ангелом на макушке и
вертепом у подножия (*67). Посреди
покрытого белой скатертью стола, который
тянулся от окон чуть ли не до самых
дверей и ломился под тяжестью подарков,
стоял еще целый ряд маленьких елочек,
увешанных
конфетами
и
сиявших
огоньками тоненьких восковых свечек.
Огнями сияли газовые бра на стенах и
толстые
свечи
в
позолоченных
канделябрах по всем четырем углам зала.
Громоздкие предметы, подарки, не
уместившиеся на столе, были расставлены
прямо на полу. Два стола поменьше, тоже
покрытые белоснежными скатертями и
украшенные
зажженными
елочками,
стояли по обе стороны двери: на них были
разложены подарки для прислуги и для
бедных.
С пением "О, елочка!", ослепленные
сияньем огней, почти не узнавая этого
всем так хорошо знакомого зала, они
обошли его кругом, продефилировали
Thomas Mann BUDDENBROOKS
zeichen zu machen schien, und blieb dann,
nachdem man Blick für die einzelnen
Gegenstände bekommen hatte, verstummend
an seinem Platze stehen.
Hanno war vollständig verwirrt. Bald nach
dem Eintritt hatten seine fieberhaft suchenden
Augen das Theater erblickt ... ein Theater,
das, wie es dort oben auf dem Tische prangte,
von so extremer Größe und Breite erschien,
wie er es sich vorzustellen niemals erkühnt
hatte. Aber sein Platz hatte gewechselt, er
befand sich an einer der vorjährigen entgegengesetzten Stelle, und dies bewirkte, daß
Hanno in seiner Verblüffung ernstlich daran
zweifelte, ob dies fabelhafte Theater für ihn
bestimmt sei. Hinzu kam, daß zu den Füßen
der Bühne, auf dem Boden, etwas Großes,
Fremdes aufgestellt war, etwas, was nicht auf
seinem Wunschzettel gestanden hatte, ein
Möbel, ein kommodenartiger Gegenstand...
war er für ihn?
„Komm her, Kind, und sieh dir dies an", sagte
die Konsulin und öffnete den Deckel. „Ich
weiß, du spielst gern Cho-räle... Herr Pfühl
wird dir die nötigen Anweisungen geben...
Man muß immer treten... manchmal
schwächer und manchmal stärker... und dann
die Hände nicht aufheben, sondern immer nur
so peu à peu die Finger wechseln... "
Es war ein Harmonium, ein kleines, hübsches
Harmonium, braun poliert, mit Metallgriffen
an beiden Seiten, bunten Tretbälgen und
einem zierlichen Drehsessel. Hanno griff
einen Akkord... ein sanfter Orgelklang löste
sich los und ließ die Umstehenden von ihren
Geschenken aufblicken... Hanno umarmte
seine Großmutter, die ihn zärtlich an sich
preßte und ihn dann verließ, um die
Danksagungen
der
anderen
entgegenzunehmen.
Er wandte sich dem Theater zu. Das
Harmonium war ein überwältigender Traum,
aber er hatte doch fürs erste noch keine Zeit,
sich näher damit zu beschäftigen. Es war der
587
мимо вертепа, где восковой младенец
Иисус,
казалось,
творил
крестное
знамение, и, немного придя в себя,
остановились, каждый на предназначенном
ему месте. Песня смолкла.
Ганно был совершенно сбит с толку. Его
лихорадочно бегающие глаза очень скоро
отыскали театр - театр, на столе, среди
других даров казавшийся таким большим и
вместительным, что это превышало самые
смелые его ожидания! Но место Ганно
теперь было не там, где в прошлом году.
Театр стоял на противоположной стороне,
и от полной растерянности он даже
усомнился, ему ли предназначается этот
чудесный дар. Сбило его еще и то, что на
полу подле театра громоздилось что-то
большое и непонятное, не названное в его
списке, нечто вроде комода, - неужели и
это тоже предназначено ему?
- Поди сюда, мой мальчик, и взгляни, сказала консульша, поднимая крышку. - Я
знаю, ты любишь играть хоралы. Господин
Пфюль научит тебя, как с этим
обращаться... Надо нажимать вот так - то
сильнее, то легче, и не отрывая руки, а
только peu a peu [постепенно (фр.)], меняя
пальцы...
Это была фисгармония, маленькая
изящная фисгармония из коричневого
полированного дерева, с металлическими
ручками по бокам, с пестрыми педалями и
легким вертящимся стульчиком. Ганно
взял аккорд - прелестный органный звук
поплыл в воздухе и всех заставил поднять
глаза от подарков. Ганно кинулся
обнимать бабушку, которая с нежностью
прижала его к своей груди и тотчас же
отпустила - ей надо было принять
благодарность и от других.
Он приблизился к театру. Фисгармония чудо, но сейчас ему некогда ею
заниматься. Это был избыток счастья,
когда ничто в отдельности не внушает
588
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Überfluß des Glückes, in dem man,
undankbar gegen das einzelne, alles nur
flüchtig berührt, um erst einmal das Ganze
übersehen zu lernen... Oh, ein Souffleurkasten
war da, ein muschelförmiger Souffleurkasten,
hinter dem breit und majestätisch in Rot und
Gold der Vorhang emporrollte. Auf der Bühne
war die Dekoration des letzten Fidelio-Aktes
aufgestellt. Die armen Gefangenen falteten
die Hände. Don Pizarro, mit gewaltig
gepufften Ärmeln, verharrte irgendwo in
fürchterlicher Attitüde. Und von hinten nahte
im Geschwindschritt und ganz in schwarzem
Sammet der Minister, um alles zum besten zu
kehren. Es war wie im Stadttheater und
beinahe noch schöner. In Hannos Ohren
widerhallte der Jubelchor, das Finale, und er
setzte sich vor das Harmonium, um ein
Stückchen daraus, das er behalten, zum
Erklingen zu bringen... Aber er stand wieder
auf, um das Buch zur Hand zu nehmen, das
erwünschte
Buch
der
griechischen
Mythologie, das ganz rot gebunden war und
eine goldene Pallas Athene auf dem Deckel
trug. Er aß von seinem Teller mit Konfekt,
Marzipan und Braunen Kuchen, musterte die
kleineren Dinge, die Schreibutensilien und
Schulhefte und vergaß einen Augenblick alles
übrige über einem Federhalter, an dem sich
irgendwo ein winziges Glaskörnchen befand,
das man nur vors Auge zu halten brauchte, um
wie
durch
Zauberspiel
eine
weite
Schweizerlandschaft vor sich zu sehen...
Jetzt gingen Mamsell Severin und das
Folgmädchen mit Tee und Biskuits umher,
und während Hanno eintauchte, fand er ein
wenig Muße, von seinem Platze aufzusehen.
Man stand an der Tafel oder ging daran hin
und her, plauderte und lachte, indem man
einander die Geschenke zeigte und die des
anderen bewunderte. Es gab da Gegenstände
aus allen Stoffen: aus Porzellan, aus Nickel,
aus Silber, aus Gold, aus Holz, Seide und
Tuch. Große, mit Mandeln und Sukkade
symmetrisch besetzte Braune Kuchen lagen
благодарного чувства и ты спешишь
только прикоснуться к одному, к другому,
чтобы потом лучше обозреть целое... О! Да
здесь и суфлерская будка! Будка в форме
раковины перед величественно уходящим
вверх красно-золотым занавесом. На сцене
была установлена декорация последнего
действия
"Фиделио".
Несчастные
пленники воздевали руки. Дон Пизарро, с
громадными буфами на рукавах, в
устрашающей позе, стоял где-то сбоку. А
из задней кулисы, весь в черном бархате,
быстрым шагом выходил министр, чтобы
все уладить. Это было совсем как в
Городском театре, даже лучше! В ушах
Ганно вновь зазвучал ликующий хор
финала, и он присел за фисгармонию
сыграть несколько тактов, которые ему
запомнились. Но тут же встал и схватился
за давно желанную книгу - греческую
мифологию с золотой Афиной Палладой
на красном переплете. Затем он съел
несколько конфет со своей тарелки, на
которой лежали еще марципановые
фигурки
и
коричневые
пряники,
перетрогал
разные
мелочи,
тоже
полученные в подарок, письменные
принадлежности, школьные тетради и на
мгновенье забыл обо всем на свете,
увлекшись
ручкой
с
крохотным
хрусталиком: стоило поднести его к глазу,
и перед тобой, словно по волшебству,
открывался уходящий вдаль швейцарский
пейзаж...
Мамзель Зеверин и горничная начали
обносить собравшихся чаем и бисквитами.
Макая свое печенье в чай, Ганно наконецто улучил минутку, чтобы окинуть
взглядом всю большую столовую. Гости
стояли у стола, прохаживались вдоль него,
смеясь и болтая, хвалились полученными
подарками и рассматривали чужие. Чегочего здесь только не было: изделия из
фарфора, никеля, серебра, из золота и
дерева, из сукна и шелка. Большие
пряники, симметрично разукрашенные
Thomas Mann BUDDENBROOKS
abwechselnd mit massiven Marzipanbroten,
die innen naß waren vor Frische, in langer
Reihe auf dem Tische. Diejenigen Geschenke,
die Frau Permaneder angefertigt oder
dekoriert hatte, ein Arbeitsbeutel, ein
Untersatz für Blattpflanzen, ein Fußkissen,
waren mit großen Atlasschleifen geziert.
Dann und wann besuchte man den kleinen
Johann, legte den Arm um seinen
Matrosenkragen und nahm seine Geschenke
mit der ironisch übertriebenen Bewunderung
in Augenschein, mit der man die
Herrlichkeiten der Kinder zu bestaunen pflegt.
Nur Onkel Christian wußte nichts von diesem
Erwachsenenhochmut, und seine Freude an
dem Puppentheater, als er, einen Brillantring
am Finger, den er von seiner Mutter beschert
bekommen hatte, an Hannos Platz vorüberschlenderte, unterschied sich gar nicht von der
seines Neffen.
„Donnerwetter, das ist drollig!" sagte er,
indem er den Vorhang auf- und niederzog und
einen Schritt zurücktrat, um das szenische
Bild zu betrachten. „Hast du dir das
gewünscht? - So, das hast du dir also
gewünscht", sagte er plötzlich, nachdem er
eine Weile mit sonderbarem Ernst und voll
unruhiger Gedanken seine Augen hatte
wandern lassen. „Warum? Wie kommst du
auf den Gedanken? Bist du schon mal im
Theater gewesen?... Im 'Fidelio'? Ja, das wird
gut gegeben... Und nun willst du das
nachmachen, wie? nachahmen, selbst Opern
aufführen?... Hat es solchen Eindruck auf dich
gemacht?... Hör mal, Kind, laß dir raten,
hänge deine Gedanken nur nicht zu sehr an
solche Sachen... Theater... und so was... Das
taugt nichts, glaube deinem Onkel. Ich habe
mich auch immer viel zu sehr für diese Dinge
interessiert, und darum ist auch nicht viel aus
mir geworden. Ich habe große Fehler
begangen, mußt du wissen... "
Er hielt das seinem Neffen ernst und
eindringlich vor, während Hanno neugierig zu
ihm aufsah. Dann jedoch, nach einer Pause,
589
миндалем и цукатами, чередовались на
столе с марципановыми бабками, внутри
влажными от свежести. На подарках,
собственноручно
изготовленных
или
украшенных
мадам
Перманедер,
мешочках для рукоделия, подушках для
ног, - в изобилии красовались атласные
ленты.
К Ганно то и дело подходил кто-нибудь из
родных и, положив руку на его матросский
воротник, рассматривал подарки мальчика
с тем иронически преувеличенным
восхищением, с которым взрослые обычно
относятся к детским сокровищам. Только
дяде Христиану было несвойственно
высокомерие взрослых: с брильянтовым
кольцом на пальце, рождественским даром
матери, он, волоча ноги, подошел к Ганно
и, увидев театр, возликовал не меньше
племянника.
- Черт побери, до чего же это занятно! восклицал он, поднимая и опуская занавес,
и даже отступил на шаг, чтобы получше
охватить взглядом сцену. Несколько
секунд он постоял в молчании, причем
глаза его тревожно блуждали по комнате, и
вдруг его точно прорвало. - Ты просил
театр? Сам догадался попросить? спрашивал он. - Почему? Кто тебя
надоумил? Разве ты уже был когда-нибудь
в театре?.. На "Фиделио"? Да, это хороший
спектакль... А теперь ты сам хочешь
попробовать? Сам хочешь поставить
оперу? Так она тебе понравилась?
Послушай-ка, дружок, мой тебе совет:
выбрось эти мысли из головы - театр и
тому подобное... Проку от этого не будет,
поверь уж своему дяде. Я тоже не в меру
увлекался всеми этими штуками, и ничего
путного из меня не вышло. Признаться, я в
жизни совершил немало ошибок...
Все это он говорил племяннику тоном
вполне серьезным и даже наставительным,
а мальчик с любопытством смотрел на
590
Thomas Mann BUDDENBROOKS
während welcher in Betrachtung des Theaters
sein knochiges und verfallenes Gesicht sich
aufhellte, ließ er plötzlich eine Figur sich auf
der Bühne vorwärts bewegen und sang mit
hohl krächzender und tremolierender Stimme:
„Ha, welch gräßliches Verbrechen!", worauf
er den Sessel des Harmoniums vor das
Theater schob, sich setzte und eine Oper
aufzuführen begann, indem er, singend und
gestikulierend, abwechselnd die Bewegungen
des Kapellmeisters und der agierenden
Personen vollführte. Hinter seinem Rücken
versammelten sich mehrere Familienglieder,
lachten, schüttelten den Kopf und amüsierten
sich. Hanno sah ihm mit aufrichtigem
Vergnügen zu. Nach einer Weile aber, ganz
überraschend, brach Christian ab. Er
verstummte, ein unruhiger Ernst überflog sein
Gesicht, er strich mit der Hand über seinen
Schädel und an seiner linken Seite hinab und
wandte sich dann mit krauser Nase und
sorgenvoller Miene zum Publikum.
„Ja, seht ihr, nun ist es wieder aus", sagte er;
„nun kommt wieder die Strafe. Es rächt sich
immer gleich, wenn ich mir mal einen Spaß
erlaube. Es ist kein Schmerz, wißt ihr, es ist
eine Qual... eine unbestimmte Qual, weil hier
alle Nerven zu kurz sind. Sie sind ganz
einfach alle zu kurz... "
Aber die Verwandten nahmen diese Klagen
ebensowenig ernst wie seine Spaße und
antworteten kaum. Sie zerstreuten sich
gleichgültig, und so saß denn Christian noch
eine Zeitlang stumm vor dem Theater,
betrachtete
es
mit
schnellem
und
gedankenvollem Blinzeln und erhob sich
dann.
„Na, Kind, amüsiere dich damit", sagte er,
indem er über Hannos Haar strich. „Aber
nicht zuviel... und vergiß deine ernsten
Arbeiten nicht darüber, hörst du? Ich habe
viele Fehler gemacht... Jetzt will ich aber in
den Klub... Ich gehe ein bißchen in den
Klub!" rief er den Erwachsenen zu. „Da feiern
sie auch Weihnachten heut. Auf Wiedersehn.
" Und mit steifen, krummen Beinen ging er
него. Потом он вдруг замолчал, его
костлявое лицо с ввалившимися щеками
просветлело, он передвинул одну фигурку
на авансцену, запел хриплым, дрожащим
голосом: "Что за гнусное злодейство!" рывком
передвинул
стульчик
от
фисгармонии к театру, уселся и начал
исполнять оперу; он вперемежку то пел,
воспроизводя жестикуляцию действующих
лиц,
то
подражал
движениям
капельмейстера. За его спиной уже
собралась вся родня; они пересмеивались,
качали головой, но от души веселились.
Ганно с нескрываемым восхищением
смотрел на дядю. Однако через несколько
минут
представление
неожиданно
оборвалось. Христиан умолк, выражение
беспокойства пробежало по его лицу, он
погладил свой лысый череп, потом левый
бок, сморщил нос и с тревожной миной
обернулся к "публике".
- Ну вот, опять начинается! - сказал он. Стоит только немного забыться, и,
пожалуйте, наступает расплата! Это,
знаете ли, даже не боль, это - мука,
неопределенная мука, потому что вот тут у
меня все нервы укорочены. Подумать
только, все до одного...
Но жалоб Христиана никто не принимал
всерьез, так же как и его "представлений",
ему даже не отвечали - просто все отошли
от него. Христиан посидел еще перед
театром, время от времени щурясь и
бросая быстрые взгляды на сцену. Наконец
он встал.
- Ну что ж, мой мальчик, забавляйся этой
штукой, - сказал он, гладя Ганно по
волосам, - да только не слишком, и за
бездельем не забывай дела, слышишь? Я
совершил целый ряд ошибок... А сейчас
мне пора в клуб... Я только на минуточку
загляну в клуб! - крикнул он взрослым. Там они тоже справляют рождество. До
свиданья! - И на своих кривых негнущихся
Thomas Mann BUDDENBROOKS
durch die Säulenhalle von dannen.
Alle hatten heute früher als sonst zu Mittag
gegessen und sich daher mit Tee und Biskuits
ausgiebig bedient. Aber man war kaum damit
fertig, als große Kristallschüsseln mit einem
gelben,
körnigen
Brei
zum
Imbiß
herumgereicht wurden. Es war Mandelcreme,
ein Gemisch aus Eiern, geriebenen Mandeln
und Rosenwasser, das ganz wundervoll
schmeckte, das aber, nahm man ein
Löffelchen
zuviel,
die
furchtbarsten
Magenbeschwerden verursachte. Dennoch,
und obgleich die Konsulin bat, für das
Abendbrot „ein kleines Loch offenzulassen",
tat man sich keinen Zwang an. Was Klothilde
betraf, so vollführte sie Wunderdinge. Still
und dankbar löffelte sie die Mandelcreme, als
wäre es Buchweizengrütze. Zur Erfrischung
gab es auch Weingelee in Gläsern, wozu
englischer Plumcake gegessen wurde. Nach
und
nach
zog
man
sich
ins
Landschaftszimmer hinüber und gruppierte
sich mit den Tellern um den Tisch.
Hanno blieb allein im Saale zurück, denn die
kleine Elisabeth Weinschenk war nach Hause
gebracht worden, während er dieses Jahr zum
ersten Male zum Abendessen in der Mengstraße bleiben durfte, die Dienstmädchen und
die Hausarmen hatten sich mit ihren
Geschenken
zurückgezogen,
und
Ida
Jungmann plauderte in der Säulenhalle mit
Riekchen Severin, obgleich sie, als
Erzieherin, der Jungfer gegenüber gewöhnlich
eine strenge gesellschaftliche Distanz
innehielt. Die Lichter des großen Baumes
waren herabgebrannt und ausgelöscht, so daß
die Krippe nun im Dunkel lag; aber einzelne
Kerzen an den kleinen Bäumen auf der Tafel
brannten noch, und hie und da geriet ein
Zweig in den Bereich eines Flämmchens,
sengte knisternd an und verstärkte den Duft,
der im Saale herrschte. Jeder Lufthauch, der
die Bäume berührte, ließ die Stücke
Flittergoldes, die daran befestigt waren, mit
einem zart metallischen Geräusch erschauern.
591
ногах ушел через ротонду.
Сегодня все обедали раньше, чем обычно,
и потому усердно принялись за чай и
бисквиты. А тут как раз внесли в больших
хрустальных мисках какую-то желтую
зернистую массу. Это был миндальный
крем - удивительно вкусная смесь из яиц,
тертого миндаля и розовой воды; но, увы,
даже одна лишняя ложечка этого
кулинарного
изделия
пагубнейшим
образом отражалась на желудке. И все же
ему воздали должное, хотя консульша и
напоминала, что "следует оставить
местечко для ужина". Что касается
Клотильды, то она поистине творила
чудеса. Молчаливая и благодарная, она
уписывала миндальный крем, словно
гречневую кашу. Вслед за миндальным
кремом подали "для освежения" еще и
винное желе в стаканчиках, которое
полагалось есть с английским кексом.
Мало-помалу гости с тарелками в руках
перекочевали
в
ландшафтную
и
сгруппировались там вокруг стола.
Ганно остался один в столовой, так как
маленькую Элизабет Вейншенк увели
домой, ему же в этом году впервые
разрешено было ужинать на Менгштрассе
вместе со взрослыми. Прислуга и бедные
ушли, забрав свои подарки, а Ида Юнгман
оживленно болтала в ротонде с Рикхен
Зеверин. В обычные дни она, блюдя свое
достоинство воспитательницы, ни в какие
фамильярные разговоры с "камеристкой"
не пускалась. Свечи на большой елке
догорели и потухли; вертеп погрузился в
темноту; но отдельные свечки на
маленьких деревцах еще догорали: то
один, то другой огонек добирался до ветки,
она вспыхивала, потрескивала, и запах,
стоявший в зале, становился еще
ощутимее. От малейшего дуновения
золотая мишура начинала трепетать и
звенеть тонким-претонким металлическим
звоном. Потом опять наступала полная
тишина, и с дальних улиц по морозному
592
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Es war nun wieder still genug, die leisen
Drehorgelklänge zu vernehmen, die von einer
fernen Straße durch den kalten Abend
daherkamen.
Hanno genoß die weihnachtlichen Düfte und
Laute mit Hingebung. Er las, den Kopf in die
Hand gestützt, in seinem Mythologiebuch, aß
mechanisch und weil es zur Sache gehörte,
Konfekt, Marzipan, Mandelcreme und
Plumcake, und die ängstliche Beklommenheit,
die ein überfüllter Magen verursacht,
vermischte sich mit der süßen Erregung des
Abends zu einer wehmütigen Glückseligkeit.
Er las von den Kämpfen, die Zeus zu bestehen
hatte, um zur Herrschaft zu gelangen, und
horchte dann und wann einen Augenblick ins
Wohnzimmer hinüber, wo man Tante
Klothildens Zukunft eingehend besprach.
воздуху доносились приглушенные звуки
шарманки.
Ганно
с
наслаждением
впивал
рождественские
ароматы
и
звуки.
Подпершись кулачком, он читал свою
мифологию, ел - отчасти машинально,
отчасти
потому,
что
все
было
"рождественское", - конфеты, марципан,
миндальный крем, английский кекс, и
смутная грусть - следствие туго набитого
желудка, смешиваясь со сладостным
возбуждением этого вечера, наполняла его
каким-то блаженным томлением. Он читал
о битвах, которые пришлось выдержать
Зевсу, чтобы достигнуть высшей власти, и
прислушивался к разговору в соседней
комнате - там подробно обсуждалась
будущность тети Клотильды.
Клотильда в этот вечер была, бесспорно,
счастливейшей из всех и с улыбкой,
освещавшей ее серое лицо, выслушивала
поздравления,
как,
впрочем,
и
поддразнивания, сыпавшиеся на нее со
всех сторон. Голос ее срывался от
радостного возбуждения: она была
принята в "Дом св.Иоанна". Сенатор
устроил это без особой огласки, через
орденский "совет управления", хотя коегде и прошел шепоток о непотизме. Сейчас
я маленькой гостиной говорили об этом
достославном заведении, организованном
наподобие таких же благотворительных
заведений в Мекленбурге, в Доббертине и
Рибнице (*68), опекавших неимущих
девиц из местных почтенных семейств.
Бедной
Клотильде
была
отныне
обеспечена небольшая рента, которая
должна была возрастать год от года, а под
старость
даже
уютная
чистенькая
квартирка в самом "Доме св.Иоанна".
Klothilde war weitaus die Glücklichste von
allen an diesem Abend und nahm die
Gratulationen und Neckereien, die ihr von
allen Seiten zuteil wurden, mit einem Lächeln
entgegen, das ihr aschgraues Gesicht
verklärte; ihre Stimme brach sich beim
Sprechen vor freudiger Bewegung. - Sie war
in das „Johanniskloster" aufgenommen
worden. Der Senator hatte ihr die Aufnahme
unterderhand im Verwaltungsrat erwirkt,
obgleich gewisse Herren heimlich über
Nepotismus gemurrt hatten. Man unterhielt
sich über diese dankenswerte Institution, die
den adeligen Damenklöstern in Mecklenburg,
Dob-bertien und Ribnitz, entsprach und die
würdige
Altersversorgung
mittelloser
Mädchen aus verdienter und alteingesessener
Familie bezweckte. Der armen Klothilde war
nun zu einer kleinen, aber sicheren Rente
verholfen, die sich mit den Jahren steigern
würde, und für ihr Alter, wenn sie in die
höchste Klasse aufgerückt sein würde, sogar
zu einer friedlichen und reinlichen Wohnung
im Kloster selbst...
Der kleine Johann verweilte ein wenig bei den Маленький Иоганн потолкался немного
Erwachsenen, aber er kehrte bald in den Saal среди взрослых и вернулся обратно в
Thomas Mann BUDDENBROOKS
zurück, der nun, da er weniger licht erstrahlte
und mit seiner Herrlichkeit keine so verblüffte
Scheu mehr hervorrief wie anfangs, einen
Reiz von neuer Art ausübte. Es war ein ganz
seltsames Vergnügen, wie auf einer
halbdunklen Bühne nach Schluß der
Vorstellung darin umherzustreifen und ein
wenig hinter die Kulissen zu sehen: die Lilien
des großen Tannenbaumes mit ihren gold-nen
Staubfäden aus der Nähe zu betrachten, die
Tier- und Menschenfiguren des Krippenauf
baus in die Hand zu nehmen, die Kerze
ausfindig zu machen, die den transparenten
Stern über Bethlehems Stall hatte leuchten
lassen, und das lang herabhängende Tafeltuch
zu lüften, um der Menge von Kartons und
Packpapieren gewahr zu werden, die unter
dem Tisch aufgestapelt waren.
Auch gestaltete sich die Unterhaltung im
Landschaftszimmer
immer
weniger
anziehend. Mit unentrinnbarer Notwendigkeit
war allmählich die eine, unheimliche
Angelegenheit Gegenstand des Gespräches
geworden, über die man bislang dem
festlichen Abend zu Ehren geschwiegen, die
aber fast keinen Augenblick aufgehört hatte,
alle Gemüter zu beschäftigen: Direktor
Weinschenks Prozeß. Hugo Weinschenk
selbst hielt Vortrag darüber, mit einer
gewissen wilden Munterkeit in Miene und
Bewegungen. Er berichtete über Einzelheiten
der nun durch das Fest unterbrochenen
Zeugenvernehmung, tadelte lebhaft die allzu
bemerkbare
Voreingenommenheit
des
Präsidenten Doktor Philander und kritisierte
mit souveränem Spott den höhnischen Ton,
den der Staatsanwalt Doktor Hagenström
gegen ihn und die Entlastungszeugen
anzuwenden für passend erachte. Übrigens
habe Breslauer verschiedene belastende
Aussagen sehr witzig entkräftet und ihn aufs
bestimmteste versichert, daß an eine
Verurteilung vorläufig gar nicht zu denken
sei. - Der Senator warf hie und da aus
Höflichkeit eine Frage ein, und Frau
Permaneder, die mit emporgezogenen
593
большую столовую, уже не сиявшую
огнями и не внушавшую более трепета
своим сказочным великолепием, но
исполненную теперь другой, новой
прелести. Как замечательно бродить здесь
- точно по полутемной сцене после
окончания спектакля, время от времени
заглядывать за кулисы, рассматривать на
большой елке лилии с золотыми
тычинками, брать в руки фигурки людей и
животных из вертепа, отыскивать свечку,
которая
горела
за
транспарантом,
изображающим звезду, взошедшую над
яслями
в
Вифлееме,
и,
наконец,
приподнять свисающую до пола скатерть,
чтобы увидеть груды оберточной бумаги и
картонных коробок, наваленных под
столом.
Разговор в ландшафтной становился все
менее занимательным. В силу горькой
неизбежности он опять постепенно свелся
к
весьма
неприятной
теме,
не
перестававшей занимать все умы, хотя,
блюдя праздничную торжественность
вечера, ее и пытались обойти молчанием: к
процессу директора Вейншенка. Гуго
Вейншенк сам заговорил о нем с какой-то
неестественной бойкостью в голосе и
жестах. Он сообщил подробности опроса
свидетелей,
прерванного
на
время
праздников, с неподобающим озлоблением
обругал председателя доктора Филандера
за его явно предвзятое отношение к делу,
подверг
высокомерной
критике
насмешливый тон прокурора, который тот
счел уместным принять в отношении
обвиняемого и свидетелей защиты. Но так
или иначе, а Бреслауэр сумел весьма
остроумно
парировать
все
неблагоприятные показания и заверил Гуго
Вейншенка, что обвинительного приговора
пока что опасаться не приходится. Сенатор
из учтивости задал ему несколько
вопросов, а г-жа Перманедер, сидевшая на
софе, надменно вздернув плечи, время от
времени
призывала
страшнейшие
594
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Schultern auf dem Sofa saß, murmelte
manchmal einen furchtbaren Fluch gegen
Moritz Hagenström. Die übrigen aber
schwiegen. Sie schwiegen so tief, daß auch
der Direktor allmählich verstummte; und
während drüben im Saale dem kleinen Hanno
die Zeit schnell wie im Himmelreiche
verging, lagerte im Landschaftszimmer eine
schwere, beklommene, ängstliche Stille, die
noch fortherrschte, als um halb neun Uhr
Christian aus dem Klub von der Weihnachtsfeier der Junggesellen und Suitiers
zurückkehrte.
Ein erkalteter Zigarrenstummel stak zwischen
seinen Lippen, und seine hageren Wangen
waren gerötet. Er kam durch den Saal und
sagte, als er ins Landschaftszimmer trat: „Kinder, der Saal ist doch wunderhübsch!
Weinschenk, wir hätten heute eigentlich
Breslauer mitbringen sollen; so was hat er
sicher noch gar nicht gesehen. "
Ein silier, strafender Seitenblick traf ihn aus
den Augen der Konsulin. Er erwiderte ihn mit
unbefangener und verständnislos fragender
Miene. - Um neun Uhr ging man zu Tische.
Wie alljährlich an diesem Abend war in der
Säulenhalle gedeckt worden. Die Konsulin
sprach mit herzlichem Ausdruck das
hergebrachte Tischgebet:
„Komm, Herr Jesus, sei unser Gast Und
segne, was du uns bescheret hast",
woran sie, wie an diesem Abend ebenfalls
üblich, eine kleine, mahnende Ansprache
schloß, die hauptsächlich aufforderte, aller
derer zu gedenken, die es an diesem Heiligen
Abend nicht so gut hätten wie die Familie
Buddenbrook... Und als dies erledigt war,
setzte man sich mit gutem Gewissen zu einer
nachhaltigen Mahlzeit nieder, die alsbald mit
Karpfen in aufgelöster Butter und mit altem
Rheinwein ihren Anfang nahm.
Der Senator schob ein paar Schuppen des
Fisches in sein Portemonnaie, damit während
des ganzen Jahres das Geld nicht darin
ausgehe; Christian aber bemerkte trübe, das
helfe ja doch nichts, und Konsul Kröger
проклятия
на
голову
Морица
Хагенштрема.
Остальные
молчали...
Молчали так упорно, что мало-помалу
смолк и директор; и если для маленького
Ганно там, в большой столовой, время
текло неприметно, как в райских кущах, то
в
ландшафтной
стояла
гнетущая,
напряженная,
боязливая
тишина,
продолжавшаяся вплоть до половины
девятого, когда Христиан вернулся из
клуба,
где
праздновали
рождество
холостяки и suitiers.
Потухший кончик сигары торчал у него
изо рта, ввалившиеся щеки порозовели. Он
прошел через большую столовую и, войдя
в ландшафтную, объявил:
- Ох, детки, до чего же красиво у нас в
зале! Знаешь, Вейншенк, нам бы следовало
привести сюда Бреслауэра. Я уверен, что
он ничего подобного в жизни не видывал!
Консульша искоса бросила на него
строгий, укоризненный взгляд. Но в ответ
на его лице не изобразилось ничего, кроме
вопросительного недоумения.
В девять все двинулись ужинать. Как и
всегда в этот вечер, стол был накрыт в
ротонде.
Консульша
растроганно
прочитала традиционную молитву:
О, снизойди, Христос, к своим дарам,
Когда придешь ты в гости к нам! и, по традиции же, присовокупила к ней
краткое, наставительное обращение к
окружающим, в котором она призывала
подумать о тех, кому в этот вечер не так
хорошо, как семейству Будденброков.
После этой маленькой речи все с чистой
совестью уселись за обильный ужин,
начавшийся с карпов в растопленном
масле и старого рейнвейна.
Сенатор положил себе в кошелек
несколько рыбьих чешуек, чтобы в нем
весь год не переводились деньги. Христиан
с грустью заметил, что ему, увы, и это
средство не помогает, а консул Крегер
Thomas Mann BUDDENBROOKS
entschlug sich solcher Vorsichtsmaßregeln, da
er ja keine Kursschwankungen mehr zu
fürchten habe und mit seinen anderthalb
Schillingen längst im Hafen sei. Der alte Herr
saß möglichst weit entfernt von seiner Frau,
mit der er seit Jahr und Tag beinahe kein Wort
mehr sprach, weil sie nicht aufhörte, dem
enterbten Jakob, der in London, Paris oder
Amerika - nur sie wußte das bestimmt - sein
entwurzeltes Abenteurerleben führte, heimlich
Geld zufließen zu lassen. Er runzelte finster
die Stirn, als beim zweiten Gange sich das
Gespräch
den
abwesenden
Familienmitgliedern zuwandte und als er sah,
wie die schwache Mutter sich die Augen
trocknete. Man erwähnte die in Frankfurt und
die in Hamburg, man gedachte auch ohne
Übelwollen des Pastors Tiburtius in Riga, und
der Senator stieß in aller Stille mit seiner
Schwester Tony auf die Gesundheit der
Herren Grünlich und Permaneder an, die in
gewissem Sinne doch auch dazugehörten...
Der Puter, gefüllt mit einem Brei von
Maronen, Rosinen und Äpfeln, fand das
allgemeine Lob. Vergleiche mit denen
früherer Jahre wurden angestellt, und es ergab
sich, daß dieser seit langer Zeit der größte
war. Es gab gebratene Kartoffeln, zweierlei
Gemüse und zweierlei Kompott dazu, und die
kreisenden Schüsseln enthielten Portionen, als
ob es sich bei jeder einzelnen von ihnen nicht
um eine Beigabe und Zutat, sondern um das
Hauptgericht handelte, an dem alle sich sättigen sollten. Es wurde alter Rotwein von der
Firma Möllendorpf getrunken.
Der kleine Johann saß zwischen seinen Eltern
und verstaute mit Mühe ein weißes Stück
Brustfleisch nebst Farce in seinem Magen. Er
konnte nicht mehr soviel essen wie Tante
Thilda, sondern fühlte sich müde und nicht
sehr wohl; er war nur stolz darauf, daß er mit
den Erwachsenen tafeln durfte, daß auch auf
595
уклонился
от
принятия
сих
мер
предосторожности, заявив, что ему теперь
не приходится опасаться колебаний курса,
он со своими грошами давно уже в тихой
пристани. Старик постарался сесть за
ужином как можно дальше от своей жены,
с которой он годами почти не
разговаривал, ибо она все не переставала
тайком
посылать
деньги
Якобу,
лишенному наследства сыну, - в Лондон, в
Париж, в Америку. Ей одной было всегда
известно, где он влачит свое жалкое
существование безродного авантюриста.
Консул Крегер помрачнел и насупился,
когда за следующим блюдом речь зашла об
отсутствующих
членах
семьи
и
сердобольная мать потихоньку смахнула
слезы.
Сотрапезники
поговорили
о
франкфуртских
и
гамбургских
родственниках, вспомнили без всякой
злобы о пасторе Тибуртиусе в Риге, а
сенатор украдкой даже чокнулся с сестрой
за
здоровье
господ
Грюнлиха
и
Перманедера - ведь и они в известной мере
принадлежали к семье.
Индейка, фаршированная каштанами,
изюмом и яблоками, снискала всеобщее
одобрение. Было даже решено, что это
самый крупный экземпляр за последние
годы. К ней подавался жареный картофель,
овощи двух сортов и два вида
маринованных
фруктов
в
таком
количестве, словно то был не гарнир, а
единственное блюдо, которым всем
предстояло насытиться. Запивали индейку
выдержанным красным вином фирмы
"Меллендорф и Кь".
Маленький Иоганн, сидя между отцом и
матерью, едва дышал после куска
фаршированной грудки. Он уже не мог
больше состязаться в еде с тетей
Клотильдой, да и вообще приуныл от
усталости, хотя очень гордился, что
ужинает со взрослыми и что рядом с его
596
Thomas Mann BUDDENBROOKS
seiner kunstvoll gefalteten Serviette eins von
diesen köstlichen, mit Mohn bestreuten
Milchbrötchen gelegen hatte, daß auch vor
ihm drei Weingläser standen während er sonst
aus dem kleinen goldenen Becher, dem
Patengeschenk Onkel Krögers, zu trinken
pflegte... Aber als dann, während Onkel
Justus einen ölgelben griechischen Wein in
die kleinsten Gläser zu schenken begann, die
Eisbaisers erschienen - rote, weiße und braune
-, wurde auch sein Appetit wieder rege. Er
verzehrte, obgleich es ihm fast unerträglich
weh an den Zähnen tat, ein rotes, dann die
Hälfte eines weißen, mußte schließlich doch
auch von den braunen, mit Schokoladeeis
gefüllten, ein Stück probieren, knusperte
Waffeln dazu, nippte an dem süßen Wein und
hörte auf Onkel Christian, der ins Reden
gekommen war.
Er erzählte von der Weihnachtsfeier im Klub,
die sehr fidel gewesen sei. „Du lieber Gott!"
sagte er in jenem Tone, in dem er von Johnny
Thunderstorm zu sprechen pflegte. „Die Kerls
tranken Schwedischen Punsch wie Wasser!"
„Pfui", bemerkte die Konsulin kurz und
schlug die Augen nieder.
Aber er beachtete das nicht. Seine Augen
begannen zu wandern, und Gedanken und
Erinnerungen waren so lebendig in ihm, daß
sie wie Schatten über sein hageres Gesicht
huschten.
„Weiß jemand von euch", fragte er, „wie es
ist, wenn man zuviel Schwedischen Punsch
getrunken hat? Ich meine nicht die
Betrunkenheit, sondern das, was am nächsten
Tage kommt, die Folgen... sie sind sonderbar
und widerlich... ja, sonderbar und widerlich
zu gleicher Zeit. "
„Grund genug, sie genau zu beschreiben",
sagte der Senator.
„Assez, Christian, dies interessiert uns
durchaus nicht", sagte die Konsulin.
прибором на затейливо сложенной
салфетке лежит, как и у всех, один из его
любимых хлебцев, обсыпанных маком, а
перед прибором стоят три бокала, тогда
как до сих пор он всегда пил из золотого
бокальчика, подаренного ему крестным дядей Крегером. Но когда дядя Юстус
начал разливать по самым маленьким из
бокалов греческое маслянистое желтое
вино, а горничная внесла мороженое с
вафлями - красное, белое и коричневое, у
него опять разыгрался аппетит. Он съел
сначала красное, затем немножко белого,
и, хотя от мороженого у него почти
нестерпимо болели зубы, не удержался и
попробовал еще шоколадного, заедая его
хрустящими вафлями, пригубил сладкого
вина и стал прислушиваться к тому, что
говорит заметно оживившийся дядя
Христиан.
А Христиан рассказывал о праздновании
рождества в клубе, будто бы очень
веселом.
- Боже милостивый! - воскликнул он
тоном, которым обычно начинал рассказ о
Джонни Тендерстроме. - Они дули
шведский пунш, как воду!
- Фи! - сказала консульша и опустила
глаза. Но Христиан не обратил на это
внимания.
Взгляд
его
сделался
блуждающим, мысли и воспоминания с
такой живостью проносились у него в
голове, что казалось, их тени мелькают на
его изможденном лице.
- А знает ли кто-нибудь из вас, как
чувствует себя человек, не в меру
хвативший шведского пунша? Я имею в
виду не опьянение, а то, что начинается на
следующий день, - очень странные и
препротивные
последствия
да,
препротивные!
- Причина, достаточно основательная, для
того, чтобы подробно рассказать о них, вставил сенатор.
- Assez, Христиан, нас это не интересует, вмешалась консульша.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Aber er überhörte es. Es war seine
Eigentümlichkeit,
daß
in
solchen
Augenblicken keine Einrede zu ihm drang. Er
schwieg eine Weile, und dann plötzlich schien
das, was ihn bewegte, zur Mitteilung reif zu
sein.
„Du gehst umher und fühlst dich übel", sagte
er und wandte sich mit krauser Nase an seinen
Bruder. „Kopfschmerzen und unordentliche
Eingeweide... nun ja, das gibt es auch bei
anderen Gelegenheiten. Aber du fühlst dich
schmutzig" -und Christian rieb mit gänzlich
verzerrtem Gesicht seine Hände -, „du fühlst
dich schmutzig und ungewaschen am ganzen
Körper. Du wäschst deine Hände, aber es
nützt nichts, sie fühlen sich feucht und
unsauber an, und deine Nägel haben etwas
Fettiges... Du badest dich, aber es hilft nichts,
dein ganzer Körper scheint dir klebrig und
unrein. Dein ganzer Körper ärgert dich, reizt
dich, du bist dir selbst zum Ekel... Kennst du
es, Thomas, kennst du es?"
„Ja, ja!" sagte der Senator mit abwehrender
Handbewegung. Aber mit der seltsamen
Taktlosigkeit, die mit den Jahren immer mehr
an Christian hervortrat und ihn nicht daran
denken ließ, daß diese Auseinandersetzung
von der ganzen Tafelrunde peinlich
empfunden wurde, daß sie in dieser
Umgebung und an diesem Abend nicht am
Platze war, fuhr er fort, den üblen Zustand
nach übermäßigem Genuß von Schwedischem
Punsch zu schildern, bis er glaubte, ihn
erschöpfend charakterisiert zu haben, und
allmählich verstummte.
Bevor man zu Butter und Käse überging,
ergriff die Konsulin noch einmal das Wort zu
einer kleinen Ansprache an die Ihrigen. Wenn
auch nicht alles, sagte sie, im Laufe der Jahre
sich so gestaltet habe, wie man es kurzsichtig
und unweise erwünscht habe, so bleibe doch
immer noch übergenug des sicht-barlichen
Segens übrig, um die Herzen mit Dank zu
erfüllen. Gerade der Wechsel von Glück und
strenger Heimsuchung zeige, daß Gott seine
Hand niemals von der Familie gezogen,
597
Но Христиан и ее замечание пропустил
мимо ушей. Таково уж было свойство его
характера - в минуты возбуждения никаких
резонов не слушать. Он помолчал, и вдруг
то, что его волновало, неудержимо
прорвалось наружу.
- Ходишь-бродишь, и все время тебе
скверно, - выпалил он, сморщив нос и
повернувшись к брату. - Головная боль, в
желудке непорядок... Ну, это, конечно,
случается и по другим причинам. Но тут
все время чувствуешь себя грязным, - и
Христиан брезгливо потер руку об руку, чувствуешь, что все тело у тебя неумытое.
Начинаешь мыть руки - ничего не
помогает: они все равно влажные,
нечистые, даже ногти какие-то жирные...
Садишься, наконец, в ванну, и опять без
толку - тело липкое, ничем его не отмоешь,
оно тебя злит, раздражает, ты сам себе
противен... Знакомо тебе, Томас, это
ощущение? Ну скажи, знакомо?
- Да, да! - отвечал сенатор и махнул рукой,
лишь бы отвязаться.
Но Христиан с той поразительной
бестактностью, которая все возрастала у
него с годами и не позволяла ему
сообразить, что эти подробности крайне
неприятны всем сидящим за столом и
более чем неуместны в этот вечер и в этой
обстановке,
продолжал
красноречиво
описывать состояние после неумеренного
потребления шведского пунша, покуда не
решил, что все уже сказано, и тогда малопомалу смолк.
Перед тем как были поданы сыр и масло,
консульша еще раз произнесла маленькую
речь.
- Если и не все, - сказала она, складывалось а течение многих лет так,
как того, по неразумию и слепоте своей,
желали отдельные члены нашей семьи, то
все же явного благословения божьего над
семьей Будденброков было более чем
достаточно, чтобы сердца всех здесь
присутствующих
исполнились
598
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sondern daß er ihre Geschicke nach tiefen und
weisen Absichten gelenkt habe und lenke, die
ungeduldig ergründen zu wollen man sich
nicht erkühnen dürfe. Und nun wolle man, mit
hoffendem Herzen, einträchtig anstoßen auf
das Wohl der Familie, auf ihre Zukunft, jene
Zukunft, die dasein werde, wenn die Alten
und Älteren unter den Anwesenden längst in
kühler Erde ruhen würden... auf die Kinder,
denen das heutige Fest ja recht eigentlich
gehöre...
Und da Direktor Weinschenks Töchterchen
nicht mehr anwesend war, mußte der kleine
Johann, während die Großen auch
untereinander sich zutranken, allein einen
Umzug um die Tafel halten, um mit allen, von
der Großmutter bis zu Mamsell Severin hinab,
anzustoßen. Als er zu seinem Vater kam, hob
der Senator, indem er sein Glas dem des
Kindes näherte, sanft Hannos Kinn empor, um
ihm in die Augen zu sehen... Er fand nicht
seinen Blick; denn Hannos lange, goldbraune
Wimpern hatten sich tief, tief, bis auf die zart
bläuliche Umschattung seiner Augen gesenkt.
Therese Weichbrodt aber ergriff seinen Kopf
mit beiden Händen, küßte ihn mit leise
knallendem Geräusch auf jede Wange und
sagte mit einer Betonung, so herzlich, daß
Gott ihr nicht widerstehen konnte: „Sei
glöcklich, du gutes Kend!"
- Eine Stunde später lag Hanno in seinem
Bett, das jetzt in dem Vorzimmer stand,
welches man vom Korridor der zweiten Etage
aus betrat, und an das zur Linken das
Ankleidekabinett des Senators stieß. Er lag
auf dem Rücken, aus Rücksicht auf seinen
Magen, der sich mit all dem, was er im Laufe
des Abends hatte in Empfang nehmen
müssen, noch keineswegs ausgesöhnt hatte,
und sah mit erregten Augen der guten Ida
entgegen, die, schon in der Nachtjacke, aus
ihrem Zimmer kam und mit einem
Wasserglase vor sich in der Luft umrührende
Kreisbewegungen beschrieb. Er trank das
благодарности. Ведь такая смена счастья и
суровых испытаний как раз и указует на
то, что господь не отвратил от нас своей
десницы, но мудро правил и правит
нашими судьбами; неисповедимые же пути
его никому не дано познать. А теперь всем
следует единодушно поднять бокалы и
выпить за благо семьи, за ее будущее будущее, которое наступит, когда старики
и следующее за ними поколение давно уже
будут лежать в сырой могиле, - за детей,
для которых, собственно, и устраивается
этот праздник!
И так как дочурку директора Вейншенка
увели домой, то маленькому Иоганну
пришлось одному обойти весь стол,
начиная с бабушки и кончая мамзель
Зеверин на нижнем его конце, чокаясь со
взрослыми, которые в свою очередь
чокались друг с другом. Когда он подошел
к отцу, сенатор, коснувшись своим
бокалом бокала мальчика, ласково взял его
за подбородок, чтобы посмотреть ему в
глаза, но не встретил ответного взгляда:
темно-золотистые ресницы опустились
низко-низко,
прикрывая
легкие
голубоватые тени под глазами.
Зато Тереза Вейхбродт обеими руками
обняла голову мальчика, звонко чмокнула
его в щеку и сказала с такой сердечностью,
что господь не мог не внять ей:
- Будь счастлив, милое дитя мое!
Час спустя Ганно уже был в кровати; он
спал теперь в первой по коридору комнате,
соседней с гардеробной сенатора. Мальчик
лежал на спине, так как его желудок еще
отнюдь не усвоил того изобилия пищи,
которое ему пришлось принять в себя
сегодняшним
вечером,
и
следил
взволнованным взглядом за преданной
своей Идой. Она вышла из соседней
комнаты, уже в ночной кофте, и, держа в
руке стакан, кругообразными движениями
вращала его в воздухе. Ганно быстро
выпил воды с содой, состроил гримасу и
снова опустился на подушки.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
kohlensaure Natron rasch aus, schnitt eine
Grimasse und ließ sich wieder zurückfallen.
„Ich glaube, nun muß ich mich erst recht
übergeben, Ida. "
„Ach wo, Hannochen. Nur still auf dem
Rücken liegen... Aber siehst du wohl? Wer
hat dir mehrmals zugewinkt? Und wer nicht
folgen wollt', war das Jungchen... "
„Ja, ja, vielleicht geht es auch gut... Wann
kommen die Sachen, Ida?"
„Morgen früh, mein Jungchen. "
„Daß sie hier hereingesetzt werden! Daß ich
sie gleich habe!"
„Schon gut, Hannochen, aber erst mal
ausschlafen. " Und sie küßte ihn, löschte das
Licht und ging.
Er war allein, und während er still liegend
sich der segenvollen Wirkung des Natrons
überließ, entzündete sich vor seinen
geschlossenen Augen der Glanz des
Bescherungssaales aufs neue. Er sah sein
Theater, sein Harmonium, sein Mythologiebuch und hörte irgendwo in der Ferne
das
„Jauchze
laut,
Jerusalem"
der
Chorknaben. Alles flimmerte. Ein mattes
Fieber summte in seinem Kopfe, und sein
Herz, das von dem revoltierenden Magen ein
wenig beengt und beängstigt wurde, schlug
langsam, stark und unregelmäßig. In einem
Zustand
von
Unwohlsein,
Erregtheit,
Beklommenheit, Müdigkeit und Glück lag er
lange und konnte nicht schlafen.
Morgen kam der dritte Weihnachtsabend an
die Reihe, die Bescherung bei Therese
Weichbrodt, und er freute sich darauf als auf
ein kleines burleskes Spiel. Therese
Weichbrodt hatte im vorigen Jahre ihr
Pensionat gänzlich aufgegeben, so daß nun
Madame Kethelsen das Stockwerk und sie
selbst das Erdgeschoß des kleinen Hauses am
Mühlenbrink
allein
bewohnte.
Die
Beschwerden nämlich, die ihr mißglückter
und gebrechlicher kleiner Körper ihr
verursachte, hatten mit den Jahren
zugenommen, und in aller Sanftmut und
christlichen Bereitwilligkeit nahm Sesemi
599
- Ну теперь меня уж обязательно вырвет,
Ида!
- Да нет же, дружок! Нет! Ты только лежи
на спине и не двигайся... Вот видишь,
недаром я тебе делала знаки! А мой
мальчик даже и смотреть не хотел...
- Может, все еще и обойдется... Ида, когда
принесут мои подарки?
- Завтра утром, дружок!
- Пусть несут прямо сюда, чтобы я сразу
увидел!
- Ладно, ладно, сперва надо еще
хорошенько выспаться. - Она поцеловала
его, погасила свет и вышла.
Ганно
остался
один;
он
лежал
неподвижно,
успокоившись
под
благотворным действием соды, и перед его
закрытыми глазами вновь зажглось
праздничное великолепие сияющего зала.
Он видел свой театр, свою фисгармонию,
книгу по мифологии, слышал, как где-то
вдали
хор
поет:
"Ликуй,
ликуй,
Иерусалиме!.." Потом все заслонилось
каким-то мерцанием. От легкого жара у
него звенело в голове, а сердце, сдавленное
и напуганное взбунтовавшимся желудком,
билось медленно, сильно и неравномерно.
Такое состояние нездоровья, возбуждения,
стесненности сердца, усталости и счастья
долго не давало ему уснуть.
Завтра состоится третий праздничный
вечер - у Терезы Вейхбродт, и Ганно с
радостью предвкушал его, словно какуюто забавную интермедию. В прошлом году
Тереза
окончательно
закрыла
свой
пансион, так что во втором этаже
маленького домика, Мюлленбринк, 7,
обитала теперь одна мадам Кетельсен,
сама же Тереза поместилась в первом.
Недуги, которым было подвержено ее
изуродованное, хрупкое тельце, с годами
все возрастали, и она с истинно
христианским смирением и кротостью
готовилась к скорому переходу в лучший
600
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Weichbrodt an, daß ihre Abberufung nahe
bevorstehe. Daher hielt sie auch seit mehreren
Jahren schon jedes Weihnachtsfest für ihr
letztes und suchte der Feier, die sie in ihren
kleinen, fürchterlich überheizten Stuben
veranstaltete, soviel Glanz zu verleihen, wie
in ihren schwachen Kräften stand. Da sie
nicht viel zu kaufen vermochte, so
verschenkte sie jedes Jahr einen neuen Teil
ihrer bescheidenen Habseligkeiten und baute
unter dem Baume auf, was sie nur entbehren
konnte:
Nippsachen,
Briefbeschwerer,
Nadelkissen, Glasvasen und Bruchstücke ihrer
Bibliothek, alte Bücher in drolligen Formaten
und Einbänden, das „Geheime Tagebuch von
einem Beobachter Seiner Selbst", Hebels
„Alemannische Gedichte". Krummachers
"Parabeln"... Hanno besaß schon von ihr eine
Ausgabe der „Pensées de Blaise Pascal", die
so winzig war, daß man nicht ohne
Vergrößerungsglas darin lesen konnte.
„Bischof" gab es in unüberwindlichen
Mengen, und die mit Ingwer bereiteten
Braunen Kuchen Sesemis waren ungeheuer
schmackhaft. Niemals aber, dank der
bebenden Hingabe, mit der Fräulein
Weichbrodt
jedesmal
ihr
letztes
Weihnachtsfest beging, - niemals verfloß
dieser Abend, ohne daß eine Überraschung,
ein Malheur, irgendeine kleine Katastrophe
sich ereignet hätte, die die Gäste zum Lachen
brachte und die stumme Leidenschaftlichkeit
der Wirtin noch erhöhte. Eine Kanne mit
„Bischof" stürzte und überschwemmte alles
mit der roten, süßen, würzigen Flüssigkeit...
Oder es fiel der geputze Baum von seinen
hölzernen Füßen, genau in dem Augenblick,
wenn man feierlich das Bescherungszimmer
betrat... Im Einschlafen sah Hanno den
Unglücksfall des vorigen Jahres vor Augen:
Es war unmittelbar vor der Bescherung.
Therese Weichbrodt hatte mit soviel
Nachdruck, daß alle Vokale ihre Plätze
gewechselt hatten, das Weihnachtskapitel
verlesen und trat nun von ihren Gästen zurück
zur Tür, um von hier aus eine kleine
мир. Посему мадемуазель Вейхбродт уже в
течение многих лет каждое рождество
считала своим последним и старалась, по
мере своих слабых сил, придать как можно
больше блеска празднику, который она
устраивала в своих маленьких, нестерпимо
жарко натопленных комнатках. Так как
средств на покупку множества подарков у
нее не было, то ока ежегодно раздаривала
часть своего скромного имущества,
устанавливая под елкой все, без чего хоть
как-то могла обойтись: безделушки, пресспапье, подушечки для иголок, стеклянные
вазы и, наконец, отдельные книги из своей
библиотеки
старинные
издания
необычного формата и в необычных
переплетах: "Тайный дневник наблюдателя
за
самим
собой",
"Алеманские
стихотворения"
Гебеля,
притчи
Круммахера (*69). Ганно уже был
обладателем книжечки "Pensees de Blaise
Pascal" (*70) ["Мысли Блэза Паскаля"
(фр.)] - такой малюсенькой, что ее нельзя
было читать без увеличительного стекла.
Бишоф в эти вечера лился рекой, а
коричневые имбирные пряники Зеземи не
имели себе равных. Но никогда, может
быть, из-за трепетного самозабвения, с
которым мадемуазель Вейхбродт всякий
раз
праздновала
свое
"последнее
рождество", никогда этот праздник не
проходил без какого-либо происшествия,
несчастного случая, нелепой маленькой
катастрофы,
заставлявшей
гостей
покатываться
со
смеху
и
еще
увеличивавшей
безмолвное
упоение
хозяйки. Опрокидывался жбан с бишофом,
и все вокруг оказывалось затопленным
красной сладкой и пряной жидкостью...
Или украшенная елка валилась с
деревянной подставки в ту самую минуту,
когда гости торжественно входили в
комнату...
Засыпающему
Ганно
представилась картина прошлогоднего
"несчастья", которое случилось перед
раздачей рождественских даров.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
601
Hanno erinnerte sich dieses Sprunges, den das
alte Mädchen vollführt hatte, und während
mehrerer Minuten lachte er ganz ergriffen,
irritiert und nervös belustigt, leise und
unterdrückt in sein Kissen hinein.
Neuntes Kapitel
Тереза Вейхбродт, прочитав главу о
тождестве
Христовом
с
таким
воодушевлением, что все гласные в ней
переменились местами, отошла к двери,
намереваясь с этого места произнести свое
обращение к собравшимся. Она стояла на
пороге, горбатей, крохотная, прижав
морщинистые ручки к своей детской
груди; зеленые шелковые ленты, которыми
был подвязан чепец, спадали на ее хрупкие
плечи, а над дверью в транспаранте,
обрамленном
елочными
ветвями,
светились слова: "Слава в вышних богу".
Зеземи говорила о благости господней,
напомнила о том, что это ее "последнее
рождество", в заключение - словами
апостола - призвала всех к радости и
затрепетала с головы до пят, ибо все ее
маленькое тельце слилось с этим
призывом.
- Возрадуйтесь! - воскликнула она,
энергично тряся своей склоненной набок
головой. - Еще раз говорю вам,
возрадуйтесь!..
Но в это самое мгновенье что-то
стрельнуло,
зафукало,
затрещало,
транспарант мгновенно вспыхнул, а
мадемуазель Вейхбродт, вскрикнув от
испуга, нежданно-негаданно совершила
живописное сальто-мортале, спасаясь от
посыпавшегося на нее дождя искр...
Ганно вспомнил прыжок старой девы и, не
в силах отделаться от этой картины,
несколько минут смеялся в подушку.
9
Frau Permaneder ging die Breite Straße
entlang, sie ging in großer Eile. Etwas
Aufgelöstes lag in ihrer Haltung, und nur
flüchtig war mit Schultern und Haupt die
majestätische Würde angedeutet, die sonst auf
der Straße ihre Gestalt umgab. Bedrängt,
gehetzt und in höchster Eile, hatte sie gleichsam nur ein wenig davon zusammengerafft,
wie ein geschlagener König den Rest seiner
Truppen an sich zieht, um sich mit ihm in die
Госпожа Перманедер необычно быстрым
шагом шла по Брейтенштрассе. Вся она
как-то сникла, и только в линии ее плеч и в
посадке головы еще сохранялось что-то от
того величавого достоинства, которое она
всегда блюла на улице. Душевно разбитая,
затравленная, второпях она все-таки
собрала эти остатки величия, как разбитый
в битве король собирает остатки войска,
чтобы вместе с ними ринуться в бегство.
Ansprache zu halten. Sie stand auf der
Schwelle, bucklig, winzig, die alten Hände
vor ihrer Kinderbrust zusammengelegt; die
grünseidnen Bänder ihrer Haube fielen auf
ihre zerbrechlichen Schultern, und zu ihren
Häupten, über der Tür, ließ ein mit
Tannenzweigen um-kränztes Transparent die
Worte leuchten: „Ehre sei Gott in der Höhe!"
Und Sesemi sprach von Gottes Güte, sie erwähnte, daß dies ihr letztes Weihnachtsfest
sei, und schloß damit, daß sie alle mit des
Apostels Worten zur Fröhlichkeit aufforderte,
wobei sie von oben bis unten erzitterte, so
sehr nahm ihr ganzer kleiner Körper Anteil an
dieser Mahnung. „Freuet euch!" sagte sie,
indem sie den Kopf auf die Seite legte und ihn
heftig schüttelte. „Und abermal sage ich:
Freuet euch!" In diesem Augenblick aber ging
über ihr mit einem puffenden, fauchenden und
knisternden Geräusch das ganze Transparent
in Flammen auf, so daß Mademoiselle Weichbrodt mit einem kleinen Schreckenslaut und
einem Sprunge von ungeahnter und
pittoresker Behendigkeit sich dem Funkenregen entziehen mußte, der auf sie
herniederging...
602
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Arme der Flucht zu werfen...
Ach, sie sah nicht gut aus! Ihre Oberlippe,
diese etwas hervorstehende und gewölbte
Oberlippe, die ehemals dazu beigetragen
hatte, ihr Gesicht so hübsch zu machen, bebte
jetzt, ihre Augen waren angstvoll vergrößert
und blickten mit einem exaltierten Zwinkern,
gleichsam vorwärts hastend, geradeaus... ihre
Frisur kam sichtlich zerzaust unter dem
Kapotthut hervor, und ihr Antlitz zeigte jene
mattgelbliche Färbung, die es annahm, wenn
der
Zustand
ihres
Magens
sich
verschlechterte.
Ja, es stand schlecht um ihren Magen in dieser
Zeit; an den Donnerstagen konnte die gesamte
Familie die Verschlimmerung beobachten.
Wie man die Klippe zu vermeiden suchte -das
Gespräch strandete an dem Prozeß Hugo
Weinschenks, Frau Permaneder selbst führte
es unwiderstehlich darauf zu; und dann
begann sie zu fragen, Gott und alle Welt
furchtbar erregt um Antwort anzugehen, wie
es möglich sei, daß Staatsanwalt Moritz
Hagenström nachts ruhig schlafen könne! Sie
begriff es nicht, sie würde es niemals fassen...
und dabei wuchs ihre Aufregung bei jedem
Worte. „Ich danke, ich esse nichts", sagte sie
und schob alles von sich, indem sie die Schultern erhob, den Kopf zurücklegte und sich
einsam auf die Höhe ihrer Entrüstung
zurückzog, um nichts als Bier zu sich zu
nehmen, kaltes bayerisches Bier, das sie seit
der Zeit ihrer Münchener Ehe zu trinken
gewöhnt war, in ihren leeren Magen
hinabzugießen, dessen Nerven in Aufruhr
waren, und der sich bitter rächte. Denn gegen
Ende der Mahlzeit mußte sie sich erheben, in
den Garten oder den Hof hinuntergehen und
dort, gestützt auf Ida Jungmann oder
Riekchen Severin, die fürchterlichsten
Übelkeiten erdulden. Ihr Magen entledigte
sich seines Inhaltes und fuhr dann fort, sich
qualvoll zusammenzuziehen, um in diesem
Krampfzustande minutenlang zu verharren;
unfähig, noch etwas von sich zu geben,
würgte und litt sie so lange Zeit...
Вид у нее, увы, был неважный... Верхняя
губа, чуть-чуть выпяченная и вздернутая,
когда-то так красившая ее лицо, теперь
дрожала, глаза, расширенные от страха и
тоже какие-то торопливые, редко-редко
мигая, смотрели прямо перед собой. Изпод капора выбивались пряди волос,
свидетельствуя
о
полнейшей
растерзанности прически; лицо было того
желто-серого цвета, который оно всегда
принимало
при
обострениях
ее
желудочного недомогания.
Да, с желудком у нее последнее время
обстояло плохо. По четвергам всей семье
предоставлялся случай наблюдать это
ухудшение. Как ни старались они обойти
риф, разговор все равно возвращался к
процессу Гуго Вейншенка, ибо г-жа
Перманедер сама неуклонно затрагивала
эту тему. И тогда она, в страшном
возбуждении, начинала требовать ответа от бога и от людей: как может прокурор
Мориц Хагенштрем спокойно спать по
ночам! Она этого не постигает и никогда
не постигнет! Возбуждение ее возрастало с
каждым словом.
"Спасибо, я ничего есть не могу", говорила она, отодвигая от себя все, что бы
ей ни предлагали; при этом она
вздергивала плечи и закидывала голову,
словно всходя в одиночестве на вершины
своего негодования, чтобы там не есть, а
только пить - пить холодное баварское
пиво, к которому она пристрастилась за
время своего мюнхенского замужества,
заливать этой жидкостью пустой желудок,
который бунтовал и мстил за себя, почему ей еще до конца обеда
приходилось
вставать
из-за
стола,
спускаться вниз, в сад или во двор, и,
опираясь на руку Иды Юнгман или Рикхен
Зеверин,
претерпевать
ужаснейшие
страдания. Желудок ее, извергнув свое
содержимое,
продолжал
мучительно
сжиматься и долгие минуты оставался
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Es war etwa drei Uhr nachmittags, ein
windiger, regnerischer Januartag. Als Frau
Permaneder zur Ecke der Fischergrube
gelangt war, bog sie ein und eilte die
abschüssige Straße hinunter und in das Haus
ihres Bruders. Nach hastigem Klopfen trat sie
vom Flur aus in das Comptoir, ließ ihren
Blick über die Pulte hin zu dem Fensterplatz
des Senators fliegen und machte eine so
bittende Kopfbewegung, daß Thomas
Buddenbrook unverzüglich die Feder beiseite
legte und ihr entgegenging.
„Nun?" fragte er, indem er eine Braue
emporzog...
„Einen
Augenblick,
Thomas...
etwas
Dringendes... es duldet keinen Aufschub... "
Er öffnete ihr die gepolsterte Tür zu seinem
Privatbureau, zog sie hinter sich zu, als sie
beide eingetreten waren, und sah seine
Schwester fragend an.
„Tom", sagte sie mit wankender Stimme und
rang die Hände in ihrem Pelzmuff, „du mußt
es hergeben... vorläufig auslegen... du mußt
sie, bitte, stellen, die Kaution... Wir haben sie
nicht... Woher sollten wir jetzt 25000 Kurantmark nehmen?... Du wirst sie voll und ganz
zurückbekommen... ach, wohl nur zu bald...
du verstehst... es ist eingetreten, daß... kurz,
der Prozeß ist auf dem Punkte, daß
Hagenström sofortige Verhaftung oder eine
Kaution von 25 000 Kurantmark beantragt
hat. Und Weinschenk gibt dir sein Ehrenwort,
an Ort und Stelle zu bleiben... "
„Ist es wirklich so weit gekommen", sagte der
Senator kopfschüttelnd.
„Ja, dahin haben sie es gebracht, die
Schurken, die Elenden... !" Und mit einem
Aufschluchzen ohnmächtigen Zornes sank
Frau Permaneder in den mit Wachstuch
überzogenen Sessel, der neben ihr stand.
„Und sie werden es noch weiter bringen,
Tom, sie werden es bis ans Ende führen... "
603
сведенным судорогой. Не имея уже что
извергнуть из себя, бедняжка долго
давилась и переживала жестокие муки...
Стоял январский день, ветреный и
дождливый, когда, часов около трех, г-жа
Перманедер завернула за угол Фишергрубе
и пустилась вниз под гору, к дому брата.
Торопливо постучав в дверь, она прошла
прямо в контору, скользнула взглядом по
столам и, увидев сенатора на обычном
месте у окна, сделала такое умоляющее
движение головой, что Томас Будденброк
поспешил отложить перо и встать ей
навстречу.
- Что случилось? - спросил он, вскинув
бровь.
- На одну минуточку, Томас, очень важное
дело, не терпящее отлагательства...
Он отворил обитую войлоком дверь в свой
кабинет, пропустил г-жу Перманедер,
войдя вслед за ней, повернул ключ и
вопросительно взглянул на сестру.
- Том, - проговорила она дрожащим
голосом, ломая пальцы, спрятанные в
муфту,
ты
должен
дать
мне
заимообразно, должен... Я очень тебя
прошу... внести залог... У нас нет - откуда
бы у нас теперь могли взяться двадцать
пять тысяч марок? Мы их возвратим тебе
целиком и полностью... Ах, наверно, даже
слишком скоро, ты меня понимаешь... вот
оно началось... Одним словом, дело уже в
той стадии, что Хагенштрем требует либо
немедленного ареста, либо внесения залога
в двадцать пять тысяч марок. Вейншенк
заверяет тебя честным словом, что он не
выедет из города...
- Так вот, значит, до чего уже дошло, проговорил сенатор и покачал головой.
- Не дошло, а они довели, эти негодяи,
презренные! - И г-жа Перманедер,
задохнувшись от бессильной злобы,
опустилась в клеенчатое кресло у стола. И на этом они не успокоятся, Том. Они
доведут до конца...
- Тони, - он боком присел к письменному
604
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Tony", sagte er und setzte sich schräg vor
den Mahagonischreibtisch, schlug ein Bein
über das andere und stützte den
Kopf in die Hand.....Sprich aufrichtig, glaubst
du noch an seine Unschuld?"
Sie schluchzte ein paarmal und antwortete
dann leise und verzweifelt: „Ach nein, Tom...
Wie könnte ich das wohl? Gerade ich, die
soviel Böses erleben mußte? Ich habe es von
Anfang an nicht recht gekonnt, obgleich ich
mich so ehrlich bemüht habe. Das Leben,
weißt du, macht es einem so furchtbar schwer,
an die Unschuld irgendeines Menschen zu
glauben... Ach nein, mich haben schon seit
langem Zweifel an seinem guten Gewissen
gequält, und Erika selbst... sie ist irre an ihm
geworden... sie hat es mir mit Weinen gestanden... irre an ihm geworden durch sein
Betragen zu Hause. Wir haben natürlich
geschwiegen... Seine Außenseite wurde
immer rauher... und dabei verlangte er immer
strenger, daß Erika heiter sein und seine
Sorgen zerstreuen sollte, und zerschlug
Geschirr, wenn sie ernst war. Du weißt nicht,
wie es war, wenn er sich spätabends noch
stundenlang mit seinen Akten einschloß... und
wenn man klopfte, so hörte man, wie er
aufsprang und rief: 'Wer ist da! Was ist da!'...
"
Sie schwiegen.
„Aber möge er doch schuldig sein! Möge er
sich doch vergangen haben!" begann Frau
Permaneder aufs neue, und hierbei schwoll
ihre Stimme an. „Er hat nicht für seine Tasche
gearbeitet, sondern für die der Gesellschaft;
und dann... Herr du mein Gott, es gibt doch
Rücksichten zu beobachten in diesem Leben,
Tom! Er hat nun einmal in unsere Familie
hineingeheiratet... er gehört nun einmal zu
uns... Man kann einen von uns doch nicht ins
Gefängnis sperren, grundgütiger Himmel!... "
Er zuckte die Achseln.
„Du zuckst die Achseln. Tom... Du bist also
willens, es zu dulden, es hinzunehmen, daß
dieses Geschmeiß sich erfrecht, der Sache die
Krone aufzusetzen? Man muß doch irgend
столу красного дерева и, положив ногу на
ногу, подпер голову рукой, - скажи мне
откровенно, ты продолжаешь верить в его
невиновность?
Она всхлипнула несколько раз подряд и в
отчаянии, почти шепотом, ответила:
- Ах, что ты, Том!.. Как могла бы я в это
верить?
Я,
которая
столько
уже
натерпелась в жизни! Я и с самого начала
не очень-то верила, хотя старалась изо всех
сил. Жизнь, понимаешь ли, не позволяет,
никак не позволяет верить в чью-либо
невиновность... Ах нет, я уж давно чуяла,
что у него совесть нечиста, и даже Эрика и
та усомнилась, - она мне сама со слезами в
этом призналась, - усомнилась из-за его
поведения дома. Мы с ней, конечно,
молчали... Он день ото дня становился все
грубее и все настойчивее требовал, чтобы
Эрика была весела, чтобы она разгоняла
его заботы, и... бил посуду, если она
хмурилась. Ты не знаешь, каково нам
было... На целые вечера он запирался со
своими бумагами, а когда кто-нибудь к
нему стучался, мы слышали, как он
вскакивает и кричит: "Кто там? Что там
такое?.."
Они помолчали.
- Но пусть он даже виноват! Пусть он
совершил должностной проступок! - снова
заговорила г-жа Перманедер, и голос ее
окреп. - Ведь не на свой же карман он
работал, а для страхового общества. И
потом, о господи боже ты мой,
существуют ведь обстоятельства, с
которыми люди должны считаться!
Женившись на Эрике, он вошел в нашу
семью, Том! Нельзя же человека,
принадлежащего к нашей семье, засадить в
тюрьму! О, господи!
Сенатор пожал плечами.
- Ты пожимаешь плечами, Том? Значит,
ты согласен? Значит, ты стерпишь,
допустишь, чтобы эти негодяи дерзнули
довести свое дело до конца? Необходимо
Thomas Mann BUDDENBROOKS
etwas tun! Er darf doch nicht verurteilt
werden!... Du bist doch des Bürgermeisters
rechte Hand... mein Gott, kann der Senat ihn
denn nicht sofort begnadigen?... Ich will dir
sagen... eben, bevor ich zu dir kam, war ich
im Begriffe, zu Cremer zu gehen und ihn auf
alle Weise anzuflehen, er möge intervenieren,
möge in die Sache eingreifen... Er ist
Polizeichef... "
„Oh, Kind, was für Torheiten. "
„Torheiten, Tom? - Und Erika? Und das
Kind?" sagte sie und hob ihm flehend den
Muff entgegen, in dem ihre beiden Hände
steckten. Dann schwieg sie einen Augenblick
und ließ die Arme sinken; ihr Mund
verbreiterte sich, ihr Kinn, das sich kraus
zusammenzog, geriet in zitternde Bewegung,
und während unter ihren gesenkten Lidern
zwei große Tränen hervorquollen, fügte sie
ganz leise hinzu: „Und ich... ?"
„Oh, Tony, Courage!" sagte der Senator, und
gerührt und ergriffen von ihrer Hilflosigkeit
rückte er ihr nahe, um ihr tröstend das Haar
zurückzustreichen. „Noch ist nicht aller Tage
Abend. Noch ist er ja nicht verurteilt. Es kann
ja alles gut gehen. Jetzt stelle ich erst einmal
die Kaution, ich sage natürlich nicht nein
dazu. Und dann ist Breslauer ja ein schlauer
Mensch... "
Sie schüttelte weinend den Kopf.
„Nein, Tom, es wird nicht gut gehen, ich
glaube nicht daran. Sie werden ihn verurteilen
und einstecken, und dann kommt eine
schwere Zeit für Erika und das Kind und
mich. Ihre Mitgift ist nicht mehr da, sie steckt
in der Ausstattung, in den Möbeln und den
Bildern... und beim Verkaufe bekommt man
kaum ein Viertel heraus... Und das Gehalt
haben wir immer verbraucht... Weinschenk
hat nichts zurückgelegt. Wir werden wieder
zu Mutter ziehen, wenn sie es erlaubt, bis er
wieder auf freiem Fuße ist... und dann wird es
beinahe noch schlimmer, denn wohin dann
mit ihm und uns?... Wir können einfach auf
den Steinen sitzen", sagte sie schluchzend.
605
что-то предпринять! Нельзя же допустить,
чтобы ему вынесли обвинительный
приговор!.. Ты правая рука бургомистра...
Бог мой, неужели сенат не может просто
его помиловать? Должна тебе сказать, что,
прежде чем пойти к тебе, я хотела
броситься к Кремеру, умолять его
вмешаться в это дело, предупредить... Он
начальник полиции...
- О друг мой, что за вздор!
- Вздор, Том? А Эрика? А ребенок? - И
она с мольбой протянула к нему муфту, в
которой были спрятаны ее руки. Затем
помолчала, руки ее упали, рот растянулся,
подбородок сморщился и задрожал мелкой
дрожью, две большие слезы выкатились
из-под ее опущенных век, и она тихонько
добавила: - А я?..
- О Тони, courage! [смелее! (фр.)] - сказал
сенатор, потрясенный и растроганный ее
беспомощностью.
Он
придвинулся
поближе, чтобы успокаивающе погладить
ее по волосам. - Еще ведь не все кончено.
Обвинительного приговора еще нет!
Возможно, что и обойдется. Пока что надо
внести залог. Я, конечно, не отказываюсь.
Кроме того, Бреслауэр дока...
Не переставая плакать, она покачала
головой.
- Нет, Том, добром это не кончится, я уж
знаю. Они вынесут обвинительный
приговор и упрячут его в тюрьму... И тогда
наступят тяжкие времена для Эрики, для
ребенка и для меня. Приданого ее уже нет,
оно все ушло на устройство дома, на
мебель, картины... А при продаже вещей
мы не выручим и четверти их стоимости.
Мы жили на жалованье Вейншенка - он
ничего не скопил. Нам придется опять
переехать к маме, если она позволит, и
дожидаться, пока он отсидит свой срок... А
тогда, тогда будет еще хуже, потому что
куда мы с ним вместе денемся?.. Придется
нам сидеть на камнях, - всхлипнув,
606
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Auf den Steinen?"
„Nun ja, das ist eine Redewendung... eine
bildliche... Ach nein, es wird nicht gut gehen.
Auf mich ist zu vieles herabgekommen... ich
weiß nicht, womit ich es verdient habe... aber
ich kann nicht mehr hoffen. Nun wird es Erika
ergehen, wie es mir mit Grünlich und
Permaneder ergangen ist... Aber jetzt kannst
du es sehen, jetzt kannst du es aus nächster
Nähe beurteilen, wie es ist, wie es kommt, wie
es über einen hereinbricht! Kann man nun
etwas dafür? Tom, ich bitte dich, kann man
nun etwas dafür!" wiederholte sie und nickte
ihm trostlos fragend, mit großen, tränenvollen
Augen zu. „Alles ist fehlgeschlagen und hat
sich zum Unglück gewandt, was ich
unternommen habe... Und ich habe so gute
Absichten gehabt, Gott weiß es!... Ich habe
immer so innig gewünscht, es zu etwas zu
bringen im Leben und ein bißchen Ehre
einzulegen... Nun bricht auch dies zusammen.
So muß es enden... Das Letzte... "
Und an seinen Arm gelehnt, den er
besänftigend um sie gelegt hatte, weinte sie
über ihr verfehltes Leben, in dem nun die
letzten Hoffnungen erloschen waren.
Eine Woche später ward Direktor Hugo
Weinschenk zu einer Gefängnisstrafe von drei
Jahren und einem halben verurteilt und sofort
in Haft genommen.
Der Andrang zu der Sitzung, welche die
Plaidoyers gebracht hatte, war sehr groß
gewesen, und Rechtsanwalt Doktor Breslauer
aus Berlin hatte geredet, wie man niemals
einen Menschen hatte reden hören. Der
Makler Sigismund Gösch ging wochenlang
zischend vor Begeisterung über diese Ironie,
dieses Pathos, diese Rührung umher, und
Christian Buddenbrook, der ebenfalls zugegen
gewesen war, stellte sich im Klub hinter einen
Tisch, legte ein Paket Zeitungen als Akten vor
sich hin und lieferte eine vollendete Kopie des
Verteidigers. Übrigens erklärte er zu Hause,
die Jurisprudenz sei der schönste Beruf, ja,
добавила она.
- На камнях?
- Ну да, есть такое выражение, образное...
Ах нет, не кончится это благополучно!
Слишком много уж на меня свалилось... Не
знаю, чем я заслужила... Но больше я ни на
что не надеюсь. Теперь у Эрики все будет
так, - как было у меня с Грюнлихом и
Перманедером. И ты сам, своими глазами,
увидишь, каково человеку, на которого все
это обрушивается! Ну что нам делать?
Том! Прошу тебя, скажи: что нам делать?..
Она
безнадежно
и
все-таки
вопросительно посмотрела на брата
расширенными, мокрыми от слез глазами.
- Все, что бы я ни начинала, все
оборачивалось
против
меня...
А
намерения-то у меня, видит бог, всегда
были самые добрые!.. Я только и мечтала
добиться чего-нибудь в жизни, от себя
привнести в семью... ну, хоть немножко
почета... Вот и последнее рухнуло.
Подумать только, что так должно было
кончиться и это...
Прислонясь к его руке, которой он
ласково обвил ее талию, она плакала по
своей незадавшейся жизни, по последней
угасшей надежде.
Неделю спустя директор Гуго Вейншенк
был приговорен к тюремному заключению
сроком на три с половиною года и тотчас
же взят под стражу.
Во время прений сторон судебный зал был
набит до отказа. Адвокат доктор Бреслауэр
из Берлина говорил как бог, - маклер
Зигизмунд Гош, шипя и захлебываясь от
восторга, еще целый месяц восхищался
этой иронией, этим пафосом, этим
уменьем
растрогать
слушателей;
а
Христиан Будденброк, тоже побывавший
на процессе, становился в клубе у стола,
раскладывал перед собой газеты, которые
должны были изображать папки с делом, и
в совершенстве копировал адвоката;
домашних же своих он с того самого дня
уверял, что юриспруденция - лучшая
Thomas Mann BUDDENBROOKS
das wäre ein Beruf für ihn gewesen... Selbst
Staatsanwalt Doktor Hagenström, der ja ein
Schöngeist war, tat private Äußerungen, die
dahin gingen, daß Breslauers Rede ihm einen
wirklichen Genuß bereitet habe. Aber das
Talent des berühmten Advokaten hatte nicht
gehindert, daß die Juristen der Stadt ihm auf
die Schulter geklopft und ihm in aller
Bonhomie mitgeteilt hatten, sie ließen sich
nichts weismachen...
Dann, nachdem die Verkäufe, die nach des
Direktors Verschwinden notwendig wurden,
beendet waren, begann man in der Stadt Hugo
Weinschenk zu vergessen. Aber die Damen
Buddenbrook aus der Breiten Straße
bekannten
nun donnerstags
an der
Familientafel: sofort, beim ersten Anblicke
dieses Mannes hätten sie es ihm an den Augen
angesehen, daß mit ihm nicht alles in
Ordnung sei, daß sein Charakter voller Makel
sein müsse, und daß es kein gutes Ende mit
ihm nehmen werde. Rücksichten, die nicht
lieber außer acht gelassen zu haben sie jetzt
bedauerten, hätten sie veranlaßt, über diese
traurige Erkenntnis Stillschweigen zu
beobachten.
NEUNTER TEIL
Erstes Kapitel
Hinter den beiden Herren, dem alten Doktor
Grabow und dem jungen Doktor Langhals,
einem Angehörigen der Familie Langhals, der
etwa seit einem Jahre in der Stadt praktizierte,
trat Senator Buddenbrook aus dem
Schlafzimmer der Konsulin in das
Frühstückszimmer und schloß die Tür.
„Darf ich Sie bitten, meine Herren... auf einen
Augenblick", sagte er und führte sie die
Treppe hinauf, über den Korridor und durch
die Säulenhalle ins Landschaftszimmer, wo
des feuchten und kalten Herbstwetters wegen
schon geheizt war. „Meine Spannung wird
Ihnen begreiflich sein... nehmen Sie Platz!
Beruhigen Sie mich, wenn es irgend möglich
607
профессия на свете и, собственно говоря,
настоящее его, Христиана, призвание.
Даже прокурор доктор Хагенштрем,
признанный ценитель изящного, в частных
беседах утверждал, что речь Бреслауэра
доставила ему истинное наслаждение.
Впрочем, талант знаменитого, адвоката не
помешал местным юристам, добродушно
похлопав по плечу своего коллегу, заявить,
что черного он для них все равно не
сделает белым.
Когда была кончена распродажа вещей
после ареста директора Вейншенка, в
городе начали о нем забывать. Лишь дамы
Будденброк с Брейтенштрассе объявили за
семейным обедом, что с первого взгляда на
этого человека, и прежде всего на его
глаза, они поняли, что не все с ним обстоит
благополучно, что в его характере немало
изъянов и что добром он, конечно, не
кончит.
Только
из
деликатности,
излишней, как теперь оказалось, они тогда
умолчали об этом своем наблюдении.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
1
Выйдя из спальни консульши вслед за
старым доктором Грабовым и молодым
доктором
Лангхальсом,
отпрыском
известного рода Лангхальсов, в маленькую
столовую, сенатор Будденброк притворил
за собой дверь и повел обоих врачей вверх
по лестнице, через коридор и ротонду, в
ландшафтную, где из-за сырой и холодной
осенней погоды уже топилась печь.
- Разрешите на минутку задержать вас,
господа. Моя тревога вам понятна... Прошу
садиться! Успокойте меня, если это
возможно!
608
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ist!"
„Potztausend,
mein
lieber
Senator!"
antwortete Doktor Grabow, der sich, das Kinn
in der Halsbinde, bequem zurückgelehnt hatte
und die Hutkrempe mit beiden Händen gegen
seinen Magen gestemmt hielt, während
Doktor Langhals, ein untersetzter, brünetter
Herr mit spitzgeschnittenem Bart, aufrecht
stehendem Haar, schönen Augen und einem
eitlen Gesichtsausdruck, seinen Zylinder
neben sich auf den Teppich gestellt hatte und
seine
außerordentlich
kleinen,
schwarzbehaarten Hände betrachtete... „Für
irgendwelche ernstliche Beunruhigung ist
natürlich fürs erste platterdings keine Ursache
vorhanden; ich bitte Sie... eine Patientin von
der
verhältnismäßigen
Widerstandskraft
unserer verehrten Frau Konsulin.. Meiner
Treu, als gedienter Ratgeber kenne ich diese
Widerstandskraft. Für ihre Jahre wirklich
erstaunlich... was ich Ihnen sage... "
„Ja, eben, in ihren Jahren... ", sagte der
Senator unruhig und drehte an der langen
Spitze seines Schnurrbartes.
„Ich sage natürlich nicht, daß Ihre liebe Frau
Mutter wird morgen wieder Spazierengehen
können", fuhr Doktor Gra-bow sanftmütig
fort. „Diesen Eindruck wird die Patientin
nicht auf Sie gemacht haben, lieber Senator.
Es ist ja nicht zu leugnen, daß der Katarrh seit
vierundzwanzig Stunden eine ärgerliche
Wendung genommen hat. Der Schüttelfrost
gestern abend gefiel mir nicht recht, und heute
gibt es da nun wahrhaftig ein bißchen
Seitenstechen und Kurzluftigkeit. Etwas
Fieber ist auch vorhanden - oh, unbedeutend,
aber es ist Fieber. Kurz, lieber Senator, man
muß sich wohl mit der vertrackten Tatsache
abfinden, daß die Lunge ein bißchen affiziert
ist... "
„Lungenentzündung also?" fragte der Senator
und blickte von einem Arzte zum andern...
„Ja - Pneumonia", sagte Doktor Langhals mit
ernster und korrekter Verbeugung.
„Allerdings, eine kleine, rechtsseitige
Lungenentzündung", antwortete der Hausarzt,
- Полноте, любезный господин сенатор, отвечал доктор Грабов. Он уже удобно
сидел в кресле, уткнувшись подбородком в
свой галстук и прижимая к животу шляпу,
в то время как доктор Лангхальс,
коренастый брюнет с остроконечной
бородкой, с подстриженной бобриком
шевелюрой,
красивыми
глазами
и
фатоватым выражением лица, поставив
цилиндр на ковер рядом с креслом, молча
рассматривал
свои
необыкновенно
маленькие руки, поросшие черными
волосами. - Для серьезного беспокойства
пока что оснований не имеется. Смею вас
уверить,
что
пациентке
с
таким
относительно стойким организмом, как у
нашей дорогой госпожи консульши... За
долгие годы я успел узнать эту стойкость,
в ее возрасте, должен вам сказать, прямотаки удивительную...
- Вот именно, в ее возрасте... - с
беспокойством прервал его сенатор,
покручивая свой ус.
- Я, конечно, не берусь утверждать, что
ваша матушка сможет завтра же
отправиться на прогулку, - мягко
продолжал доктор Грабов. - Такого
впечатления, вероятно, не сложилось и у
вас, дражайший господин сенатор. Нельзя
отрицать, что за последние сутки катар
сильно обострился. Мне очень не
понравился вчерашний озноб, а сегодня
уже появились покалывания в боку и
некоторые признаки удушья. Да и жарок
есть - небольшой, но все-таки жарок.
Одним словом, дорогой мой господин
сенатор, приходится, к сожалению,
констатировать, что легкое немного
затронуто...
- Так, значит, воспаление легких? спросил сенатор, переводя взгляд с одного
врача на другого.
- Да, pneumonia [воспаление легких (лат.)],
- подтвердил доктор Лангхальс, слегка
наклонив голову с видом корректным и
Thomas Mann BUDDENBROOKS
609
„die wir sehr sorgfältig zu lokalisieren серьезным.
trachten müssen... "
Что
поделаешь,
небольшое
правостороннее воспаление, - снова
заговорил доктор Грабов, - которое нам
необходимо
будет
тщательнейшим
образом локализовать...
„Danach ist immerhin Grund zu ernster - Так, значит, поводы для серьезного
Besorgnis vorhanden?" Der Senator saß ganz беспокойства все же имеются? - Сенатор,
still und sah dem Sprechenden unverwandt ins затаив дыхание, не сводил глаз с лица
Gesicht.
говорящего.
„Besorgnis? Oh... wir müssen, wie gesagt, - Беспокойства? О! Как я уже сказал, нам
darum besorgt sein, die Erkrankung прежде всего надо побеспокоиться о том,
einzuschränken, den Husten zu mildern, dem чтобы остановить развитие болезни,
Fieber zu Leibe zu gehen... nun, das Chinin смягчить кашель, сбить температуру... Ну,
wird seine Schuldigkeit tun... Und dann noch тут хинин свое дело сделает. И потом еще
eins, lieber Senator... Keine Schreckhaftigkeit одно, любезнейший сенатор: ни в коем
den einzelnen Symptomen gegenüber, nicht случае не пугаться тех или иных
wahr? Sollte sich die Atemnot ein wenig отдельных симптомов... Идет? Если
verstärken, sollte in der Nacht vielleicht etwas усилятся ощущения удушья или если вдруг
Delirium stattfinden oder morgen ein bißchen ночью появится бред, а наутро, может
Auswurf sich einstellen... wissen Sie, so ein быть, и мокрота красновато-бурого цвета
rotbräunlicher Auswurf, wenn auch Blut dabei или даже с кровью... Все это, безусловно,
ist... Das ist alles durchaus logisch, durchaus логично, безусловно вытекает из самого
zur Sache gehörig, durchaus normal. Bereiten хода болезни, безусловно естественно. И,
Sie, bitte, auch unsere liebe, verehrte Madame пожалуйста, подготовьте к этому и нашу
Permaneder darauf vor, die ja die Pflege mit милую, уважаемую госпожу Перманедер,
soviel Hingebung leitet... Apropos, wie geht которая так самоотверженно ухаживает за
es ihr? Ich habe ganz und gar zu fragen больной... A propos [кстати (фр.)], как ее
vergessen, wie es in den letzten Tagen mit здоровье? Я чуть было не позабыл
ihrem Magen gewesen ist... "
спросить, как у нее последние дни обстоит
с желудком?..
„Wie gewöhnlich. Ich weiß nichts Neues. Die - Как всегда. Я ничего нового не знаю.
Sorge um ihr Befinden tritt ja jetzt Впрочем, забота об ее самочувствии
naturgemäß etwas zurück... "
сейчас, конечно, несколько отступает
перед...
„Versteht sich. Übrigens... mir kommt dabei - Разумеется. Кстати, наш разговор навел
ein Gedanke. Ihre Frau Schwester hat Ruhe меня на мысль. Госпоже Перманедер
nötig, besonders in der Nacht, und Mamsell нужен покой, особенно в ночное время, а
Severin allein dürfte doch wohl nicht ausrei- мамзель Зеверин одной, конечно, не
chen... wie wäre es mit einer Pflegerin, lieber управиться. Что, если бы взять сиделку,
Senator? Wir haben da unsere guten любезный господин сенатор? Имеются же
katholischen Grauen Schwestern, für die Sie у нас "серые сестры", за чьи интересы вы
immer so wohlwollend eintreten... Die всегда так благожелательно заступаетесь.
Schwester Oberin wird sich freuen, Ihnen Сестра-начальница
будет
рада
вам
dienen zu können. "
услужить.
„Sie halten das also für nötig?"
- Вы считаете это необходимым?
610
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Ich bringe es in Vorschlag. Es ist so
angenehm... Die Schwestern sind unschätzbar.
Sie wirken mit ihrer Erfahrenheit und
Besonnenheit so beruhigend auf die
Kranken... gerade bei diesen Krankheiten, die,
wie gesagt, mit einer Reihe von etwas
unheimlichen Symptomen verbunden sind...
Also, um es zu wiederholen: ruhig Blut, nicht
wahr, mein lieber Senator? Übrigens werden
wir ja sehen... wir werden ja sehen... Wir
sprechen ja heute abend noch einmal vor... "
„Zuversichtlich", sagte Doktor Langhals,
nahm seinen Zylinder und erhob sich
gleichzeitig mit seinem älteren Kollegen.
Aber der Senator blieb noch sitzen, er war
noch nicht fertig, hatte noch eine Frage im
Sinne, wollte noch eine Probe machen...
„Meine Herren", sagte er, „ein Wort noch...
Mein Bruder Christian ist nervös, kurz,
verträgt nicht viel... Raten Sie mir, ihm von
der Erkrankung Mitteilung zu machen? Ihm
vielleicht... die Rückkehr nahezulegen -?"
„Ihr Bruder Christian ist nicht in der Stadt?"
„Nein, in Hamburg. Vorübergehend. In
Geschäften, soviel ich weiß... "
Doktor Grabow warf seinem Kollegen einen
Blick zu; dann schüttelte er dem Senator
lachend die Hand und sagte: „Also lassen wir
ihn ruhig bei seinen Geschäften! Warum ihn
unnütz erschrecken? Sollte irgendeine
Wendung in dem Befinden eintreten, die seine
Anwesenheit wünschenswert macht, sagen
wir: um die Patientin zu beruhigen, ihre Stimmung zu heben... nun, so wird ja immer noch
Zeit sein... immer noch Zeit... "
Während die Herren über Säulenhalle und
Korridor zurückgingen und auf dem
Treppenabsatz ein Weilchen stehenblieben,
sprachen sie über andere Dinge, über Politik,
über die Erschütterungen und Umwälzungen
des kaum beendeten Krieges...
„Nun, jetzt kommen gute Zeiten, wie, Herr
Senator? Geld im Lande... Und frische
Stimmung weit und breit... "
- Я предлагаю... для удобства. Этим
сестрам цены нет. Их опытность и
спокойствие так благотворно действуют на
больных...
В
особенности
при
заболеваниях, которые, как я уже говорил,
связаны с целым рядом неприятных
симптомов. Итак, повторяю: спокойствие,
спокойствие,
дражайший
господин
сенатор! Да? А в остальном... посмотрим...
Сегодня вечером мы ведь заглянем снова...
- Несомненно. - Доктор Лангхальс взял
цилиндр и поднялся вслед за своим старым
коллегой. Но сенатор остался сидеть, он не
все еще выспросил, хотел еще раз
попытать врачей.
- Одну минутку, милостивые государи, сказал он. - Мой брат Христиан человек
нервный и панический. Как вы советуете,
сообщать мне ему о болезни матери или
нет? Не следует ли поторопить его с
приездом?
- Вашего брата нет в городе?
- Нет. Он в Гамбурге. Ненадолго. Но
делам, насколько мне известно!
Доктор Грабов переглянулся со своим
коллегой, потом засмеялся и потряс руку
сенатора:
- Ну, и пускай себе спокойно занимается
делами! Зачем попусту пугать его? Если
бы в состоянии больной наступило
изменение, делающее его присутствие
желательным, - ну, скажем, для ее
успокоения, для поднятия жизненного
тонуса... Но это успеется, всегда успеется...
Пройдя через ротонду и коридор, все трое
еще задержались несколько минут на
площадке лестницы. Разговор теперь шел
уже о другом: о политике, о потрясениях и
переворотах, вызванных только что
окончившейся войной.
- Ну что ж, теперь настанут хорошие
времена, ведь правда, господин сенатор? В
стране много денег... Да и настроение
везде и всюду бодрое.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Und der Senator stimmte dem halb und halb
bei. Er bestätigte, daß der Ausbruch des
Krieges den Verkehr in Getreide von Rußland
zu großem Aufschwung gebracht habe, und
erwähnte der großen Dimensionen, die damals
der
Haferimport
zum
Zwecke
der
Armeelieferung angenommen habe. Aber der
Profit habe sich sehr ungleich verteilt...
Die Ärzte gingen, und Senator Buddenbrook
wandte sich, um noch einmal in das
Krankenzimmer
zurückzukehren.
Er
überlegte, was Grabow gesagt hatte... Es hatte
soviel Hinterhältiges darin gelegen... Man
hatte gefühlt, wie er sich vor einer
entschiedenen Äußerung hütete. Das einzige
klare
Wort
war
„Lungenentzündung"
gewesen, und dieses Wort wurde nicht
tröstlicher dadurch, daß Doktor Langhals es in
die Sprache der Wissenschaft übersetzt hatte.
Lungenentzündung in den Jahren der
Konsulin... Schon, daß es zwei Ärzte waren,
die kamen und gingen, gab der Sache einen
beunruhigenden Aspekt. Grabow hatte das
ganz leichthin und fast unmerklich arrangiert.
Er gedenke, sich über kurz oder lang zur Ruhe
zu setzen, hatte er gesagt, und da der junge
Langhals berufen sei, seine Praxis zu
übernehmen, so mache er - Grabow - sich ein
Vergnügen daraus, ihn hie und da schon jetzt
heranzuziehen und einzuführen...
Als der Senator in das halbdunkle
Schlafzimmer trat, war seine Miene munter
und seine Haltung energisch. Er war so
gewöhnt daran, Sorge und Müdigkeit unter
einem Ausdruck von überlegener Sicherheit
zu verbergen, daß beim Öffnen der Tür diese
Maske beinahe von selbst infolge eines ganz
kurzen Willensaktes über sein Gesicht
geglitten war.
Frau Permaneder saß an dem Himmelbett,
dessen Vorhänge zurückgeschlagen waren,
und hielt die Hand ihrer Mutter, die, von
Kissen gestützt, den Kopf dem Eintretenden
zuwandte und ihm mit ihren hellblauen Augen
forschend ins Gesicht sah. Es war ein Blick
voll beherrschter Ruhe und von angespannter,
611
Сенатор
им
поддакивал,
впрочем,
довольно вяло. Он подтвердил, что после
объявления войны очень оживилась
торговля хлебом с Россией, упомянул
также об увеличении оборотов в порту в
связи с поставками овса для нужд армии.
Но
прибыли,
по
его
мнению,
распределялись очень неравномерно.
Врачи ушли, и сенатор вернулся в
комнату больной. По дороге он обдумывал
то, что сказал ему Грабов. В словах
старого
доктора
было
много
недоговоренного.
Он,
несомненно,
воздерживался
от
решительного
высказывания. Единственными ясными его
словами было: "воспаление легких", и эти
два слова не прозвучали утешительнее
оттого, что доктор Лангхальс перевел их
на язык науки. Воспаление легких в ее
годы... Уже одно то, что в дом приходили
два врача, вселяло тревогу, хотя Грабов
сумел устроить это как-то между прочим,
почти незаметно. Старый доктор заявил,
что днем раньше или днем позже ему все
равно пора на покой, практику свою он
намерен передать молодому Лангхальсу, и
поэтому ему прямо-таки доставляет
удовольствие заблаговременно вводить
своего будущего преемника в дома
некоторых пациентов...
Когда сенатор вошел в полутемную
спальню, лицо у него было бодрое,
движения энергические. Он так привык
скрывать заботу и усталость под
выражением спокойной уверенности, что
эта маска почти сама собой, в результате
мгновенного усилия воли появлялась на
его лице.
Госпожа Перманедер сидела у кровати,
полог которой был откинут, и держала в
своих руках руку матери. Консульша,
опираясь на высоко взбитые подушки,
повернула голову к вошедшему и
испытующе посмотрела ему в лицо своими
светло-голубыми глазами. Взгляд у нее
612
Thomas Mann BUDDENBROOKS
unausweichlicher Eindringlichkeit, der, da er
ein wenig von der Seite kam, beinahe etwas
Lauerndes hatte. Abgesehen von der Blässe
der Haut, die auf den Wangen ein paar Flecke
von fieberiger Röte hervortreten ließ, zeigte
dies Gesicht durchaus keine Mattigkeit und
Schwäche. Die alte Dame war sehr
aufmerksam bei der Sache, aufmerksamer
noch als ihre Umgebung, denn am Ende war
sie die zunächst Beteiligte. Sie mißtraute
dieser Krankheit und war ganz und gar nicht
gewillt, sich aufs Ohr zu legen und den
Dingen nachgiebig ihren Lauf zu lassen...
„Was haben sie gesagt, Thomas?" fragte sie
mit so bestimmter und lebhafter Stimme, daß
sich sofort ein heftiger Husten einstellte, den
sie mit geschlossenen Lippen zurückzuhalten
suchte, der aber hervorbrach und sie zwang,
die Hand gegen ihre rechte Seite zu pressen.
„Sie haben gesagt", antwortete der Senator,
als der Anfall vorüber war, und streichelte
ihre Hand... „Sie haben gesagt, daß unsere
gute Mutter in ein paar Tagen wieder auf den
Füßen sein wird. Daß du das noch nicht
kannst, weißt du, das liegt daran, daß dieser
dumme Husten natürlich die Lunge ein
bißchen angegriffen hat... es ist nicht gerade
Lungenentzündung", sagte er, da er sah, daß
ihr Blick noch eindringlicher wurde...,
„obgleich ja auch das noch nicht das Ende
aller Dinge wäre, ach, da gibt es
Schlimmeres! Kurz, die Lunge ist etwas
gereizt, sagen die beiden, und damit mögen
sie wohl recht haben... Wo ist denn die
Severin?"
„Zur Apotheke", sagte Frau Permaneder.
„Seht ihr, die ist schon wieder in der
Apotheke, und du, Tony, siehst aus, als
wolltest du jeden Augenblick einschlafen.
Nein, das geht nicht länger. Wenn es auch nur
für ein paar Tage ist... wir müssen eine
Pflegerin hier haben, meint ihr nicht auch?
Wartet, ich lasse jetzt gleich bei meiner
был сурово-спокойный, хотя в то же время
полный
напряженного,
настойчивого
ожидания, и, может быть, оттого, что она
смотрела искоса, почти коварный. Кроме
некоторой бледности, сквозь которую на
щеках проступали пятна лихорадочного
румянца, в лице ее не было следов ни
болезненной изнуренности, ни слабости.
Старая консульша внимательно следила за
ходом болезни, еще внимательнее, чем ее
близкие, ибо в конце концов кто же и мог
быть заинтересован в этом более чем она?
Консульша весьма опасливо относилась к
этой своей болезни и отнюдь не была
склонна спокойно улечься и предоставить
ей идти своим чередом.
- Что они сказали, Томас? - спросила она
таким твердым и оживленным голосом,
что сразу же сильно закашлялась; она
сжала губы и попыталась удержать этот
приступ, но кашель все равно прорвался и
заставил ее схватиться рукою за правый
бок.
- Они сказали, - отвечал сенатор, переждав
приступ кашля и гладя ее руку, - что наша
дорогая матушка через несколько дней
снова будет на ногах. И через несколько
дней, а не сейчас, только потому, что этот
противный кашель слегка затронул легкое,
что, впрочем, вполне естественно. У тебя,
конечно, не воспаление легких, - прибавил
он, заметив, что ее взгляд сделался еще
настойчивее, - хотя и в этом не было бы
ничего страшного, бывает и хуже! Одним
словом, оба врача говорят, что легкое
чуточку раздражено, и они, видимо,
правы... А где же Зеверин?
- Она пошла в аптеку, - ответила г-жа
Перманедер.
- Вот видите, опять потребовалось бежать
в аптеку! А у тебя, Тони, такой вид, что,
кажется, ты вот-вот уснешь. Нет, так не
годится! По-моему, хоть на два-три дня, но
нам надо пригласить сиделку. А вы как
считаете? Я вот сейчас возьму да и пошлю
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Grauen-Schwester-Oberin anfragen, ob eine
disponibel ist... "
„Thomas", sagte die Konsulin jetzt mit
behutsamer Stimme, um den Hustenreiz nicht
wieder zu entfesseln, „glaube mir, du erregst
Anstoß mit deiner beständigen Protektion der
Katholischen gegenüber den Schwarzen
Protestantischen. Du hast den einen direkte
Vorteile verschafft und tust nichts für die
anderen. Ich versichere dich, Pastor Pringsheim hat sich neulich mit deutlichen Worten
bei mir darüber beklagt... "
„Ja, das nützt ihm gar nichts. Ich bin
überzeugt, daß die Grauen Schwestern treuer,
hingebender, aufopferungsfähiger sind als die
Schwarzen. Diese Protestantinnen, das ist
nicht das Wahre. Das will sich alles bei erster
Gelegenheit verheiraten... Kurzum, sie sind
irdisch, egoistisch, ordinär... Die Grauen sind
degagierter, ja, ganz sicher, sie stehen dem
Himmel näher. Und gerade, weil sie mir Dank
schulden, sind sie vorzuziehen. Was ist
Schwester Leandra uns nicht gewesen, als
Hanno Zahnkrämpfe hatte! Ich will nur
hoffen, daß sie frei ist... "
Und Schwester Leandra kam. Sie legte still
ihre kleine Handtasche, ihren Umhang und die
graue Haube ab, die sie über der weißen trug,
und ging, während der Rosenkranz, der an
ihrem Gürtel hing, leise klapperte, mit sanften
und freundlichen Worten und Bewegungen an
ihre Arbeit. Sie pflegte die verwöhnte und
nicht immer geduldige Kranke Tag und Nacht
und zog sich dann stumm und fast beschämt
über die menschliche Schwäche, der sie
unterlag, zurück, um sich von einer anderen
Schwester ablösen zu lassen, zu Hause ein
wenig zu schlafen und dann zurückzukehren.
Denn die Konsulin verlangte beständigen
Dienst an ihrem Bette. Je mehr sich ihr
Zustand verschlimmerte, desto mehr wandte
sich ihr ganzes Denken, ihr ganzes Interesse
ihrer Krankheit zu, die sie mit Furcht und
einem
offenkundigen,
naiven
Haß
613
к начальнице моих "серых сестер".
Наверное, у нее кто-нибудь найдется...
- Томас, - сказала консульша, на этот раз
тихим голосом, чтобы не вызвать нового
приступа кашля, - поверь, ты многих
против себя восстанавливаешь своим
вечным
покровительством
этим
католическим "серым сестрам" в ущерб
"черным", протестантским. Для тех ты
добился ряда существенных привилегий, а
для этих ровно ничего не делаешь. Должна
тебе сказать, что пастор Прингсгейм на
днях мне просто жаловался на тебя...
- Ну, это ему не поможет! Я убежден, что
"серые
сестры"
преданнее,
самоотверженнее, усерднее "черных".
Протестантки - это не то. Они только и
думают, как бы выскочить замуж...
Словом, это девицы вполне земные,
эгоистичные и заурядные. Серые куда
возвышеннее. Они, честное слово, ближе к
небу. И именно потому, что они мне
многим обязаны, на них и следует
остановить наш выбор. Для нас было
просто благодеянием присутствие сестры
Леандры, когда у Ганно с такими
мучениями прорезывались зубы! Ах,
только бы она оказалась свободной!
И сестра Леандра пришла. Она неслышно
положила свою сумочку, сняла плащ и
серый чепец, надетый поверх белого, и под
тихое постукивание четок, висевших у
пояса,
мягкая
и
благожелательная,
приступила к работе. Она день и ночь
ходила за избалованной, нетерпеливой
больной, и потом, дождавшись другой
сестры, молча, чуть ли не стыдясь своей
человеческой слабости, уходила домой,
чтобы, немножко поспав, снова вернуться
к своим обязанностям.
Консульша
требовала
непрестанного
ухода, ибо по мере ухудшения ее
состояния весь ее интерес, все мысли
сосредоточивались на болезни, за которой
она неустанно наблюдала со страхом и
нескрываемой ненавистью.
614
Thomas Mann BUDDENBROOKS
beobachtete. Sie, die ehemalige Weltdame,
mit ihrer stillen, natürlichen und dauerhaften
Liebe zum Wohlleben und zum Leben
überhaupt, hatte ihre letzten Jahre mit
Frömmigkeit und Wohltätigkeit erfüllt...
warum? Vielleicht nicht nur aus Pietät gegen
ihren verstorbenen Gatten, sondern auch aus
dem unbewußten Triebe, den Himmel mit
ihrer starken Vitalität zu versöhnen und ihn zu
veranlassen, ihr dereinst trotz ihrer zähen
Anhänglichkeit an das Leben einen sanften
Tod zu vergönnen? Aber sie konnte nicht
sanft sterben. Manches schmerzlichen
Erlebnisses ungeachtet war ihre Gestalt
vollständig ungebeugt und ihr Auge klar
geblieben. Sie liebte es, gute Mahlzeiten zu
halten, sich vornehm und reich zu kleiden, das
Unerfreuliche, was um sie her bestand oder
geschah, zu übersehen, zu vertuschen und
wohlgefällig an dem hohen Ansehen
teilzunehmen, das ihr ältester Sohn sich weit
und breit verschafft hatte. Diese Krankheit,
diese Lungenentzündung war in ihren
aufrechten Körper eingebrochen, ohne daß
irgendwelche seelische Vorarbeit ihr das
Zerstörungswerk erleichtert hätte... jene
Minierarbeit des Leidens, die uns langsam
und unter Schmerzen dem Leben selbst oder
doch den Bedingungen entfremdet, unter
denen wir es empfangen haben, und in uns die
süße Sehnsucht nach einem Ende, nach
anderen Bedingungen oder nach dem Frieden
erweckt... Nein, die alte Konsulin fühlte wohl,
daß sie trotz der christlichen Lebensführung
ihrer letzten Jahre nicht eigentlich bereit war,
zu sterben, und der unbestimmte Gedanke,
daß, sollte dies ihre letzte Krankheit sein,
diese Krankheit ganz selbständig, in letzter
Stunde und in gräßlicher Eile, mit
Körperqualen ihren Widerstand zerbrechen
und die Selbstaufgabe herbeiführen müsse,
erfüllte sie mit Angst.
Sie betete viel; aber fast mehr noch
überwachte sie, sooft sie bei Besinnung war,
ihren Zustand, fühlte selbst ihren Puls, maß
ihr Fieber, bekämpfte ihren Husten... Der Puls
Светская дама, некогда упорно и наивно
любившая безмятежную жизнь, да и жизнь
вообще, она все последние годы посвятила
религии и благотворительности. Почему?
Может быть, не из одного только уважения
к памяти своего покойного супруга, но из
неосознанного желания примирить небо со
своим неуемным жизнелюбием и побудить
господа даровать ей мирную кончину
вопреки ее упорной приверженности к
жизни? Но мирно отойти она не могла. Ряд
тяжелых переживаний, выпавших на долю
консульши, не согнул ее стройной фигуры,
взор ее оставался неизменно ясным. Она
любила давать парадные обеды, изящно и
богато одеваться, не замечать или хотя бы
сглаживать то неприятное, что порою
творилось вокруг нее, и благосклонно
принимать знаки уважения, - уважения,
которое повсюду снискал себе ее старший
сын. Эта болезнь, это воспаление легких
вторглось в ее несогбенное тело без того,
чтобы предварительная душевная работа
облегчила ей предстоящий процесс
разрушения,
та
подрывная
работа
страдания,
которая
медленно,
при
непрестанных
болевых
ощущениях
отчуждает нас от жизни или хотя бы от
условий, в которых мы жили, порождая в
нас сладостную тягу к концу, к отходу от
жизни, к успокоению... Нет! Старая
консульша
ясно
чувствовала,
что,
несмотря на свою христианскую жизнь в
последние годы, она, собственно, еще не
приготовилась к смерти, и смутная мысль,
что это ее _последняя_ болезнь, недуг,
которому суждено - в последний час, в
отвратительной спешке, во всеоружии
физических страданий - сломить ее
сопротивление, заставить ее признать себя
побежденной, наполняла страхом ее
сердце.
Она часто молилась. Но еще чаще, когда
была в полном сознании, следила за своим
состоянием, сама щупала себе пульс,
мерила температуру, силилась побороть
Thomas Mann BUDDENBROOKS
aber ging schlecht, das Fieber stieg desto
höher, nachdem es ein wenig gefallen war,
und warf sie aus Schüttelfrösten in hitzige
Delirien, der Husten, der mit inneren
Schmerzen verbunden war und blutigen
Auswurf zutage förderte, nahm zu, und
Atemnot ängstigte sie. Das alles aber kam
daher, daß jetzt nicht mehr nur ein Lappen der
rechten Lunge, sondern die ganze rechte
Lunge in Mitleidenschaft gezogen war, ja,
daß, wenn nicht alles täuschte, auch schon an
der linken Seite Spuren des Vorganges
bemerkbar waren, den Doktor Langhals,
indem er seine Fingernägel besah,
„Hepatisation" nannte, und über den Doktor
Grabow sich lieber gar nicht weiter ausließ...
Das Fieber zehrte unablässig. Der Magen
begann zu versagen. Unaufhaltsam, mit zäher
Langsamkeit, schritt der Kräfteverfall
vorwärts.
Sie verfolgte ihn, nahm, wenn sie irgend dazu
imstande war, eifrig die konzentrierte
Nahrung, die man ihr bot, hielt sorglicher
noch als ihre Pflegerinnen die Stunden des
Medi-zinierens inne und war von alldem so in
Anspruch genommen, daß sie beinahe nur
noch mit den Ärzten sprach und wenigstens
nur im Gespräche mit ihnen aufrichtiges
Interesse an den Tag legte. Besuche, die
anfänglich vorgelassen wurden, Freundinnen,
Mitglieder des Jerusamemsabends, alte Damen
aus
der
Gesellschaft
und
Pastorsgattinnen, empfing sie apathisch oder
mit zerstreuter Herzlichkeit und entließ sie
rasch. Ihre Angehörigen empfanden peinlich
die Gleichgültigkeit, mit der die alte Dame
ihnen begegnete; sie nahm sich wie eine Art
Geringschätzung aus, die besagte: Ihr könnt
mir ja doch nicht helfen. Selbst dem kleinen
Hanno, der in einer erträglichen Stunde
eingelassen wurde, strich sie nur flüchtig über
die Wange und wandte sich dann ab. Es war,
als wollte sie sagen: „Kinder, ihr seid alle
liebe Leute, aber ich - ich muß vielleicht
sterben!" Die beiden Ärzte dagegen empfing
sie mit lebhafter und interessierter Wärme, um
615
кашель. А пульс становился все слабее,
температура после легкого снижения
подымалась еще выше, озноб сменялся
лихорадочным бредом, кашель, все более
болезненный и уже сопровождавшийся
кровохарканьем,
усиливался,
удушье
повергало ее в страх. Объяснялись все эти
явления тем, что воспаление теперь
охватило уже не часть, а все правое легкое,
и, если только внешние симптомы не были
обманчивы, то и в левой стороне
намечался процесс, который доктор
Лангхальс, внимательно разглядывая свои
ногти, именовал "гепатизацией", а старый
доктор Грабов обходил молчанием. Жар
неуклонно подтачивал организм. Желудок
отказывался работать. Силы больной
падали - неудержимо, медленно и упорно.
Она следила за этим процессом; когда
была хоть сколько-нибудь в состоянии
принимать пищу, с готовностью ела те
особо питательные кушанья, которые для
нее готовились; заботливее, чем ее
сиделка, соблюдала часы приема лекарств
и была так поглощена своей болезнью, что
почти ни с кем не разговаривала, кроме
врачей, - во всяком случае, оживлялась
только при разговорах с ними. Гостей,
которые поначалу к ней допускались,
подруг - участниц "Иерусалимских
вечеров", пожилых светских дам и
пасторских жен - она принимала
равнодушно, с какой-то рассеянной
теплотой и очень скоро опять отпускала.
Близкие болезненно воспринимали то
безразличие, с которым старая дама к ним
относилась, оно граничило уже с
пренебрежением и, казалось, означало:
"Все равно вы мне ничем помочь не
можете".
Даже
маленького
Ганно,
которого ввели к ней в час, когда ей стало
немного полегче, она только погладила по
щеке и тотчас же от него отвернулась. Она
словно говорила: "Дорогие мои, все вы
616
Thomas Mann BUDDENBROOKS
eingehend mit ihnen zu konferieren...
Eines Tages erschienen die alten Damen
Gerhardt, die Nachkommen Paul Gerhardts.
Sie kamen mit ihren Mantil-len, ihren
tellerartigen Hüten und ihren Provianttaschen
von Armenbesuchen, und man konnte ihnen
nicht verwehren, ihre kranke Freundin zu
sehen. Man ließ sie allein mit ihr, und Gott
allein weiß, was sie zu ihr sprachen, während
sie an ihrem Bette saßen. Als sie aber gingen,
waren ihre Augen und Gesichtszüge noch
klarer, noch milder und selig verschlossener
als vorher, und drinnen lag die Konsulin mit
ebensolchen Augen und ebensolchem
Gesichtsausdruck, lag ganz still, ganz
friedlich, friedlicher als jemals, ihr Atem ging
selten und sanft, und sie fiel ersichtlich von
Schwäche zu Schwäche. Frau Permaneder, die
den Damen Gerhardt ein starkes Wort nachmurmelte, schickte sofort zu den Ärzten, und
kaum erschienen die beiden Herren im
Rahmen der Tür, als eine vollständige, eine
verblüffende Veränderung mit der Konsulin
vor sich ging. Sie erwachte, sie geriet in
Bewegung, sie richtete sich beinahe auf. Der
Anblick dieser Männer, dieser beiden notdürftig unterrichteten Mediziner gab sie mit
einem Schlage der Erde wieder. Sie streckte
ihnen die Hände entgegen, beide Hände, und
fing an: „Seien Sie mir willkommen, meine
Herren! Die Sachen stehen nun so, daß heute
im Lauf des Tages... "
Aber es war längst der Tag gekommen, da
die doppelseitige Lungenentzündung nicht
mehr wegzuleugnen gewesen war.
„Ja, mein lieber Herr Senator", hatte Doktor
Grabow gesagt und Thomas Buddenbrooks
Hände genommen... „Wir haben es nicht
verhindern können, es ist nun doppelseitig,
und das ist immer bedenklich, wie Sie so gut
wissen wie ich, ich mache Ihnen kein X für
ein U... Es ist, ob der Patient nun zwanzig
милейшие люди, но я-то... похоже ведь,
что я умираю!" И напротив, обоих врачей
она принимала очень радушно и подолгу с
ними советовалась.
Как-то раз явились старушки Герхардт, те
самые, что происходили по прямой линии
от Пауля Герхардта. Они пришли к своей
подруге в мантильках, в плоских, как блин,
шляпках, с мешочками для продуктов в
руках - прямо после посещения бедных. Не
допустить их к больной ни у кого не
хватило духу. Сестер оставили наедине со
старой консульшей, и одному богу
известно, о чем они говорили, сидя у ее
постели. Но когда они уходили, глаза и
лица их были еще просветленнее, еще
мягче и блаженно-упоеннее, чем обычно, а
в спальне лежала консульша с точно таким
же выражением глаз и лица - лежала
неподвижно,
умиротворенно,
умиротвореннее, чем когда-либо, дыша
медленно и негромко и, казалось, с минуты
на минуту теряя силы. Г-жа Перманедер,
пробормотавшая
вслед
старушкам
Герхардт какое-то довольно энергичное
слово, немедленно послала за врачами. И
едва только оба они показались в дверях,
как с консульшей произошла полная,
разительная перемена: она очнулась,
задвигалась, приподнялась. Вид обоих
этих господ, хоть сколько-то смыслящих в
медицине, немедленно возвратил ее к
земному. Она протянула к ним обе руки и
начала:
- Добро пожаловать, господа! Должна вам
сказать, что сегодня с самого утра...
Но, увы, уже давно нельзя было больше
отрицать
двухстороннего
воспаления
легких.
- Да, дорогой мой господин сенатор, сказал доктор Грабов, беря Томаса
Будденброка за обе руки. - Нам не удалось
остановить процесс, и он сделался
двухсторонним, а вы знаете не хуже меня,
что это уже наводит на размышления. Я не
хочу выдавать вам черное за белое...
Thomas Mann BUDDENBROOKS
oder siebenzig Jahre alt ist, in jedem Falle
eine Sache, die man ernst nehmen muß, und
wenn Sie mich daher heute noch einmal
fragten, ob Sie Ihrem Herrn Bruder Christian
schreiben, ihm vielleicht ein kleines
Telegramm schicken sollten, so würde ich
nicht abraten, ich würde mich besinnen, Sie
davon abzuhalten... Wie geht es ihm
übrigens? Ein spaßhafter Mann; ich habe ihn
immer herzlich gern gehabt... Um Gottes
willen, ziehen Sie keine übertriebenen
Folgerungen aus meinen Worten, lieber
Senator! Nicht als ob nun eine unmittelbare
Gefahr vorläge... ach was, ich bin töricht, das
Wort in den Mund zu nehmen! Aber unter
diesen Verhältnissen, wissen Sie, muß man
immer aus der Ferne mit unvorhersehbaren
Zufälligkeiten rechnen... Mit Ihrer verehrten
Frau Mutter als Patientin sind wir ja ganz
außerordentlich zufrieden. Sie hilft uns
wacker, sie läßt uns nicht im Stich... nein,
ohne Kompliment, als Patientin ist sie
unübertrefflich! Und darum hoffen, mein
lieber Herr Senator, hoffen! Lassen Sie uns
immer das Beste hoffen!"
Aber es kommt ein Augenblick, von dem an
die Hoffnung der Angehörigen etwas
Künstliches und Unaufrichtiges ist. Schon hat
sich eine Veränderung mit dem Kranken
vollzogen, und etwas der Person Fremdes, die
er im Leben darstellte, ist in seinem
Benehmen. Gewisse, seltsame Worte kommen
aus seinem Munde, auf die wir nicht zu
antworten verstehen, und die ihm gleichsam
den Rückweg abschneiden und ihn dem Tode
verpflichten. Und wäre er uns der Liebste, wir
können nach alldem nicht mehr wollen, daß er
aufstehe und wandle. Würde er es dennoch
tun, so würde er Grauen um sich verbreiten
wie einer, der dem Sarge entstiegen...
Gräßliche Merkmale der beginnenden
Auflösung zeigten sich, während die Organe,
von einem zähen Willen in Gang gehalten,
noch arbeiteten. Da, seit die Konsulin sich mit
einem Katarrh hatte zu Bette legen müssen,
Wochen vergangen waren, so hatten sich
617
Двадцать лет пациенту или семьдесят, а
двухстороннее воспаление легких болезнь серьезная, и если бы вы сегодня
снова спросили меня, не известить ли вам
вашего брата Христиана телеграммой, я бы
не стал вас отговаривать... Как он, кстати,
поживает? Занятный человек! Я всегда ему
симпатизировал... Только, ради бога, не
делайте из моих слов слишком далеко
идущих выводов, дорогой господин
сенатор! О непосредственной опасности
сейчас еще и речи не может быть... Да что
там! Напрасно я и вообще-то употребил
слово "опасность". Но в данных
обстоятельствах надо считаться с самыми
непредвиденными случайностями... Как
пациенткой,
мы
вашей
уважаемой
матушкой более чем довольны! Она
энергично нам помогает, сама выводит нас
из всякого рода затруднений... Нет, нет,
серьезно! Лучшей пациентки себе и
пожелать нельзя! А посему будем
надеяться, дорогой мой господин сенатор,
будем надеяться! Всегда следует уповать
на лучшее!
Но наступает момент, когда в надежде
близких появляется что-то искусственное и
неискреннее.
Какая-то
перемена
произошла с больным. Нечто чуждое,
никогда ранее ему не свойственное,
сообщилось его поведению. С его уст
срываются необычные, странные слова, на
которые мы уже не умеем отвечать. Они
как бы отрезают ему обратный путь к
жизни, обязывают его умереть. И будь он
стократ дорог нам, мы уже не можем
желать, чтобы он встал и вернулся к
земному существованию. Ибо, случись это,
ужас предшествовал бы ему, как выходцу
из могилы...
Уже обнаруживаются страшные признаки
начинающегося
разложения,
хотя
отдельные
органы,
поддерживаемые
упорной
волей,
еще
продолжают
нормальную работу. Со дня, когда катар
уложил консульшу в постель, прошло
618
Thomas Mann BUDDENBROOKS
durch das Liegen an ihrem Körper mehrere
Wunden gebildet, die sich nicht mehr
schlössen und in einen fürchterlichen Zustand
übergingen. Sie schlief nicht mehr; erstens,
weil Schmerz, Husten und Atemnot sie daran
hinderten, dann aber, weil sie selbst sich
gegen den Schlaf auflehnte und sich an das
Wachsein klammerte. Nur für Minuten ging
ihr Bewußtsein im Fieber unter; aber auch bei
bewußten Sinnen sprach sie laut mit Personen,
die
längst
gestorben
waren.
Eines
Nachmittags in der Dämmerung sagte sie
plötzlich mit lauter, etwas ängstlicher, aber
inbrünstiger Stimme: „Ja, mein lieber Jean,
ich komme!" Und die Unmittelbarkeit dieser
Antwort war so täuschend, daß man
nachträglich die Stimme des verstorbenen
Konsuls zu hören glaubte, der sie gerufen
hatte.
Christian traf ein; er kam von Hamburg,
woselbst er, wie er sagte, Geschäfte gehabt
hatte, und verweilte übrigens nur kurze Zeit
im Krankenzimmer; dann verließ er es, indem
er sich über die Stirn strich, die Augen
wandern ließ und sagte: „Das ist ja furchtbar...
Das ist ja furchtbar... Ich kann es nun nicht
mehr. "
Auch Pastor Pringsheim erschien, streifte
Schwester Lean-dra mit einem kalten Blick
und betete mit modulierender Stimme am
Bette der Konsulin.
Und dann kam die kurze Besserung, das
Aufflackern, ein Nachlassen des Fiebers, eine
täuschende Rückkehr der Kräfte, ein
Stillewerden der Schmerzen, ein paar klare
und hoffnungsvolle Äußerungen, die den
Umstehenden Tränen der Freude in die Augen
trieben...
„Kinder, wir behalten sie, ihr sollt sehen, wir
behalten sie trotz alledem!" sagte Thomas
Buddenbrook. „Wir haben sie Weihnachten
bei uns und erlauben nicht, daß sie sich dabei
aufregt wie sonst... "
больше месяца, и на ее теле образовались
пролежни, - раны эти уже не закрывались и
день ото дня множились. Она больше не
спала. Во-первых, кашель, боль и
приступы
удушья
не
давали
ей
успокоиться, а во-вторых, она и сама
противилась сну, цепляясь за состояние
бодрствования. Только жар минутами
затуманивал ее сознание; но и бодрствуя,
она вслух разговаривала с давно
умершими. Однажды, в сумерки, она вдруг
громко, немного испуганно, но просто
проговорила: "Иду, иду, мой милый Жан!"
Слова эти прозвучали так живо, что всем,
бывшим при ней в эту минуту, потом
казалось, что и они слышали голос
покойного консула, звавший ее.
Приехал Христиан - прямо из Гамбурга,
где он, по его словам, занимался делами, и очень недолго пробыл в комнате
больной. Выйдя оттуда, он потер себе лоб
рукой, глаза его начали блуждать, и
пробормотал:
- Нет, это ужасно, ужасно! Я этого не
перенесу!
Появился и пастор Прингсгейм; он смерил
сестру Леандру ледяным взором и
модулирующим
голосом
прочитал
несколько молитв у одра больной.
Затем наступило краткое улучшение,
новая вспышка жизни. Температура
снизилась, силы как будто начали
восстанавливаться, боль утихла; несколько
слов,
которые
старая
консульша
произнесла
обнадеживающе
внятным
голосом, исторгли у окружающих слезы
радости...
- Мы отстоим ее, вот увидите, отстоим,
несмотря ни на что! - воскликнул Томас
Будденброк. - Рождество она будет
праздновать с нами. И мы уж, конечно, не
позволим ей хлопотать, как она всегда
хлопочет.
Aber schon in der nächstfolgenden Nacht, Но следующей ночью, едва только Герда и
Thomas Mann BUDDENBROOKS
kurze Zeit nachdem Gerda und ihr Gatte zu
Bette gegangen waren, wurden sie von seiten
Frau Permaneders in die Mengstraße berufen,
da die Kranke mit dem Tode kämpfe. Der
Wind fuhr in den kalten Regen, der
herniederging, und trieb ihn prasselnd gegen
die Fensterscheiben.
Als der Senator und seine Frau das Zimmer
betraten, das von den Kerzen zweier
Armleuchter erhellt war, die auf dem Tische
brannten, waren die beiden Ärzte schon
zugegen. Auch Christian war aus seinem
Zimmer heruntergeholt worden und saß
irgendwo, indem er dem Himmelbette den
Rücken zuwandte und die Stirn, tief gebückt,
in beide Hände stützte. Man erwartete den
Bruder der Kranken, Konsul Justus Kröger,
nach dem ebenfalls geschickt worden war.
Frau Perma-neder und Erika Weinschenk
hielten sich leise schluchzend am Fußende des
Bettes. Schwester Leandra und Mamsell
Severin hatten nichts mehr zu tun und blickten
betrübt in das Gesicht der Sterbenden.
Die Konsulin lag, von mehreren Kissen
gestützt, auf dem Rücken, und ihre beiden
Hände, diese schönen, mattblau geäderten
Hände, die nun so mager, so ganz abgezehrt
waren, streichelten hastig und unaufhörlich,
mit zitternder Eilfertigkeit die Steppdecke. Ihr
Kopf, mit einer weißen Nachthaube bedeckt,
wandte
sich
ohne
Unterlaß,
mit
entsetzenerregender Taktmäßigkeit, von einer
Seite zur anderen. Ihr Mund, dessen Lippen
einwärts gezogen zu sein schienen, öffnete
und schloß sich schnappend bei jedem
qualvollen Atmungsversuch, und ihre
eingesunkenen Augen irrten hilfesuchend
umher, um hie und da mit einem
erschütternden Ausdruck von Neid auf einer
der anwesenden Personen haftenzubleiben,
die angekleidet waren und atmen konnten,
denen das Leben gehörte und die nichts weiter
zu tun vermochten, als das Liebesopfer zu
bringen, das darin bestand, den Blick auf
dieses Bild gerichtet zu halten. Und die Nacht
rückte vor, ohne daß eine Veränderung
619
ее супруг улеглись спать, г-жа Перманедер
прислала за ними. Консульша уже
боролась со смертью. Ветер швырял об
окна холодную сеть дождя с такой силой,
что дребезжали стекла.
Когда сенатор и Герда вошли в комнату
больной, на столе в двух больших
канделябрах горели свечи, оба врача уже
были там. Христиана тоже вызвали из его
комнаты, и он сидел в сторонке, спиной к
пышной кровати с пологом, склонив
голову и уткнув лицо в ладони. Ждали
брата больной, консула Юстуса Крегера, за
которым уже было послано.
Сестре Леандре и мамзель Зеверин больше
нечего было делать, и они печально
смотрели в лицо умирающей.
Консульша лежала на спине. Под головой
у нее было подложено несколько подушек.
Обе ее руки, эти прекрасные руки с нежноголубыми жилками, теперь такие худые,
изможденные, непрестанно и часто-часто,
дрожа от торопливости, оглаживали
стеганое одеяло. Голова ее в белом ночном
чепце
беспрерывно,
со
страшной
равномерностью раскачивалась из стороны
в
сторону.
Ввалившийся
рот
бессознательно открывался и закрывался
при
каждой
мучительной
попытке
глотнуть воздуха, глубоко запавшие глаза
блуждали, умоляя о помощи, и время от
времени с потрясающим выражением
зависти останавливались на ком-нибудь из
тех, кто стоял здесь, дышал и жил, но
ничего уже больше не мог для нее сделать,
- разве что воздать ей последнюю жертву
любви, то есть не отводить глаз от ее одра.
За окнами уже стало светать, а в состоянии
консульши
не
наступало
никаких
изменений.
620
Thomas Mann BUDDENBROOKS
eingetreten wäre.
„Wie lange kann es noch dauern?" fragte
Thomas Buddenbrook leise und zog den alten
Doktor Grabow in den Hintergrund des
Zimmers, während Doktor Langhals gerade
irgendeine Injektion an der Kranken vornahm.
Auch Frau Permaneder, das Taschentuch am
Munde, trat herzu.
„Ganz
unbestimmt,
lieber
Senator",
antwortete Doktor Grabow. „Ihre Frau Mutter
kann in fünf Minuten erlöst sein, und sie kann
noch stundenlang leben... ich kann Ihnen
nichts sagen. Es handelt sich um das, was man
Stickfluß nennt... ein Ödem... "
„Ich weiß es", sagte Frau Permaneder und
nickte in ihr Taschentuch, während die Tränen
über ihre Wangen rannen. „Es kommt bei
Lungenentzündungen oft vor... Es hat sich
dann so eine wässerige Flüssigkeit in den
Lungenbläschen angesammelt, und wenn es
schlimm wird, so kann man nicht mehr
atmen... Ja, ich weiß es... "
Die Hände vor sich gefaltet, blickte der
Senator zum Himmelbette hinüber.
„Wie furchtbar sie leiden muß!" flüsterte er.
„Nein!" sagte Doktor Grabow ebenso leise,
aber mit ungeheurer Autorität, und legte sein
langes, mildes Gesicht in entschiedene
Falten... „Das täuscht, glauben Sie mir, liebster Freund, das täuscht! Das Bewußtsein ist
sehr getrübt... Es sind allergrößten Teiles
Reflexbewegungen, was Sie da sehen...
Glauben Sie mir... "
Und Thomas antwortete: „Gott gebe es!" Aber jedes Kind hätte es an den Augen der
Konsulin sehen können, daß sie ganz und gar
bei Bewußtsein war und alles empfand...
Man nahm seine Plätze wieder ein... Auch
Konsul Kröger
war eingetroffen und saß, über die Krücke
seines Stockes gebeugt, mit geröteten Augen
am Bette.
Die Bewegungen der Kranken hatten
zugenommen. Eine schreckliche Unruhe, eine
unsägliche Angst und Not, ein unentrinnbares
- Как долго может это продолжаться? спросил Томас Будденброк и потянул за
рукав старого доктора Грабова в глубину
комнаты, - доктор Лангхальс в это время
делал какое-то вспрыскивание больной. Гжа Перманедер, зажав рот платочком, тоже
подошла к ним.
- Ничего не могу вам сказать, дорогой
господин сенатор, - отвечал доктор Грабов.
- Возможно, что ваша матушка уже через
пять минут освободится от страданий, а
возможно, что это продолжится еще
несколько часов... Ничего не могу вам
сказать. В данном случае мы имеем дело с
так называемым отеком легких...
- Я знаю, - прошептала г-жа Перманедер и
кашлянула в платочек, слезы текли у нее
по щекам. - Это часто случается при
воспалении легких - легочные пузырьки
наполняются водянистой жидкостью, и
человеку больше нечем дышать. Да, я это
знаю...
Сенатор стиснул руки и оглянулся на
кровать.
- Как она, верно, страдает! - прошептал он.
- Нет, - отвечал доктор Грабов, тоже тихо
и так авторитетно, что на длинном добром
его лице обозначились строгие складки. Это обманчиво, дорогой друг. Верьте мне,
это
обманчиво.
Сознание
сильно
помрачено... То, что вы видите, скорее
рефлекторные движения, уж поверьте
мне...
И Томас отвечал:
- Дай-то бог!
Но даже ребенок понял бы по глазам
консульши, что она в полном сознании и
все понимает.
Все снова уселись на свои места... Пришел
уже и консул Крегер. Он сидел возле
кровати сестры, опершись на набалдашник
трости. Глаза у него были красные.
Движения больной участились. Ужасное
беспокойство, несказанный страх и
томление,
роковая
неизбежность
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Verlassenheits- und Hilflosigkeitsgefühl ohne
Grenzen
mußte
diesen
dem
Tode
ausgelieferten Körper vom Scheitel bis zur
Sohle erfüllen. Ihre Augen, diese armen,
flehenden, wehklagenden und suchenden
Augen schlössen sich bei den röchelnden
Drehungen des Kopfes manchmal mit
brechendem Ausdruck oder erweiterten sich
so sehr, daß die kleinen Adern des Augapfels
blutrot hervortraten. Und keine Ohnmacht
kam!
Kurz nach drei Uhr sah man, wie Christian
aufstand. „Ich kann es nun nicht mehr", sagte
er und ging, indem er sich auf die
Möbelstücke stützte, die an seinem Wege
standen, lahmend zur Tür hinaus. - Übrigens
waren Erika Weinschenk sowohl wie Mamsell
Severin, eingelullt wahrscheinlich von den
einförmigen Schmerzenslauten, auf ihren
Stühlen eingeschlafen und blühten rosig im
Schlummer.
Um vier Uhr ward es schlimmer und
schlimmer. Man stützte die Kranke und
trocknete ihr den Schweiß von der Stirn. Die
Atmung drohte gänzlich zu versagen, und die
Ängste nahmen zu. „Etwas zu schlafen... !"
brachte sie hervor. „Ein Mittel... !" Aber man
war weit entfernt davon, ihr etwas zu schlafen
zu geben.
Plötzlich begann sie wieder zu antworten, auf
etwas, was die anderen nicht hörten, wie sie
es schon einmal getan hatte. „Ja, Jean, nicht
lange mehr... !" Und gleich darauf: „Ja, liebe
Clara, ich komme... !"
Und dann begann der Kampf aufs neue... War
es noch ein Kampf mit dem Tode? Nein, sie
rang jetzt mit dem Leben um den Tod. „Ich
will gerne... ", keuchte sie..., „ich kann nicht...
Was zu schlafen!... Meine Herren, aus
Barmherzigkeit! was zu schlafen... !"
Dieses „aus Barmherzigkeit" machte, daß
Frau Perma-neder laut aufweinte und Thomas
leise stöhnte, indem er einen Augenblick
seinen Kopf mit den Händen erfaßte. Aber die
Ärzte kannten ihre Pflicht. Es galt unter allen
Umständen, dieses Leben den Angehörigen so
621
одиночества, ужас перед полнейшей своей
беспомощностью,
казалось,
целиком
завладели этим обреченным смерти телом.
Ее глаза, помутневшие, молящие, ищущие
и жалобные, то закрывались при
агонизирующих движениях головы, то
вновь раскрывались так широко, что
жилки на глазном яблоке наливались
кровью! А сознание все не покидало ее!
Вскоре после того, как пробило три,
Христиан поднялся с места.
- Не могу больше, - сказал он и пошел к
двери, прихрамывая и по дороге натыкаясь
на мебель.
Эрика Вейншенк и Рикхен Зеверин,
видимо,
убаюканные
монотонными
стонами больной, уснули на своих стульях,
и лица их раскраснелись во сне.
В четыре больной стало еще хуже. Ее
приподняли, отерли ей пот со лба.
Дыхание у нее прерывалось, страх
возрастал.
- Заснуть, - выдавила она из себя. Снотворного! - Но дать ей снотворного
никто не решился.
Вдруг она снова начала отвечать на чтото, чего никто не слышал, как это уже
было однажды:
- Да, Жан, теперь уже скоро! - И тут же: Клара, милая, я иду!..
И опять началась борьба... Последняя
борьба со смертью? Нет! Теперь она
боролась с жизнью за смерть.
- Я хочу, хочу! - хрипела она. - Не могу
больше... Снотворного! Господа! Ради
всего святого! Заснуть!..
Это "ради всего святого!" привело к тому,
что г-жа Перманедер в голос разрыдалась,
а Томас, схватившись за голову, тихо
застонал. Но врачи памятовали свой долг:
а долг их заключался в том, чтобы всеми
силами и как можно дольше отстаивать эту
622
Thomas Mann BUDDENBROOKS
lange wie nur irgend möglich zu erhalten,
während ein Betäubungsmittel sofort ein
widerstandsloses Aufgeben des Geistes
bewirkt haben würde. Ärzte waren nicht auf
der Welt, den Tod herbeizuführen, sondern
das Leben um jeden Preis zu konservieren.
Dafür sprachen außerdem gewisse religiöse
und moralische Gründe, von denen sie auf der
Universität sehr wohl gehört hatten, wenn sie
ihnen im Augenblick auch nicht gegenwärtig
waren... Sie stärkten im Gegenteil mit
verschiedenen Mitteln das Herz und brachten
durch Brechreiz mehrere Male eine
momentane Erleichterung hervor.
Um fünf Uhr konnte der Kampf nicht mehr
furchtbarer werden. Die Konsulin, im
Krampfe aufgerichtet und mit weit geöffneten
Augen, stieß mit den Armen um sich, als
griffe sie nach einem Haltepunkt oder nach
Händen, die sich ihr entgegenstreckten, und
antwortete nun unaufhörlich in die Luft hinein
nach allen Seiten auf Rufe, die nur sie
vernahm, und die immer zahlreicher und
dringlicher zu werden schienen. Es war, als ob
nicht nur ihr verstorbener Gatte und ihre
Tochter, sondern auch ihre Eltern,
Schwiegereltern und mehrere andere, ihr im
Tode vorangegangene Anverwandte irgendwo
anwesend waren, und sie nannte Vornamen,
von denen niemand im Zimmer sofort hätte
sagen können, welche Verstorbenen damit
gemeint seien. „Ja!" rief sie und wandte sich
nach verschiedenen Richtungen... „Jetzt
komme ich... Sofort... Diesen Augenblick
noch... So... Ich kann nicht... Ein Mittel,
meine Herren... "
Um halb sechs Uhr trat ein Augenblick der
Ruhe ein. Und dann, ganz plötzlich, ging über
ihre gealterten und vom Leiden zerrissenen
Züge ein Zucken, eine jähe, entsetzte Freude,
eine
tiefe,
schauernde,
furchtsame
Zärtlichkeit, blitzschnell breitete sie die Arme
aus, und mit einer so stoßartigen und
unvermittelten Schnelligkeit, daß man fühlte:
zwischen dem, was sie gehört, und ihrer
Antwort lag nicht ein Augenblick -rief sie laut
жизнь для близких, - наркотические же
средства немедленно сломили бы в
умирающей
последнюю
силу
сопротивления. Врачи существуют не
затем, чтобы приближать смерть, а затем,
чтобы любой ценой сохранять жизнь. За
это ратовали религиозные и моральные
принципы, которые им внушались в
университете, даже если в данный момент
они и не помнили о них... Поэтому оба
доктора всеми способами подкрепляли
сердце и с помощью рвотных средств
время от времени добивались мгновенного
облегчения.
В пять часов страшная борьба достигла
предела.
Консульша
судорожно
вскинулась и, широко раскрыв глаза, стала
захватывать руками воздух, словно ища
опоры, ища простершихся к ней рук, и,
оборачиваясь то туда, то сюда, без устали
выкрикивала ответы на зовы, слышимые
ей одной и с минуты на минуту, казалось,
становившиеся все настойчивее. Можно
было подумать, что где-то здесь
присутствуют не только ее покойный муж
и дочь, но ее отец, мать, свекровь и
множество других, опередивших ее в
смерти родственников. Она называла
какие-то уменьшительные имена, и никто в
комнате уже не мог сказать, кого из давно
ушедших звали этими именами.
- Да! - восклицала она, оборачиваясь то в
одну, то в другую сторону. - Сейчас приду!
Сейчас! Сию минуту! Да! Не могу...
Снотворного, господа!..
В половине шестого настало мгновение
спокойствия.
И
вдруг
по
ее
состарившемуся, искаженному мукой лицу
прошел трепет - неожиданное выражение
страстного
ликования,
бесконечной,
жуткой, пугающей нежности появилось на
нем. Она стремительно раскрыла объятия,
и
с
такой
порывистой
непосредственностью,
что
все
почувствовали: между тем, что коснулось
Thomas Mann BUDDENBROOKS
623
mit dem Ausdruck des unbedingtesten
Gehorsams und einer grenzenlosen angst- und
liebevollen Gefügigkeit und Hingebung:
„Hier bin ich!"... und verschied.
Alle waren zusammengeschrocken. Was war
das gewesen? Wer hatte gerufen, daß sie
sofort gefolgt war?
Jemand zog den Fenstervorhang zurück und
löschte die Kerzen, während Doktor Grabow
mit mildem Gesicht der Toten die Augen
schloß.
Alle fröstelten in dem fahlen Herbstmorgen,
der nun das Zimmer erfüllte. Schwester
Leandra verkleidete den Toilettenspiegel mit
einem Tuche.
Zweites Kapitel
ее слуха, и ее ответом не прошло и мига, крикнула громко, с беспредельной, робкой,
испуганной, любовной готовностью и
самозабвением:
- Я здесь! - И скончалась.
Все вздрогнули. Что это было? На чей зов
с такой быстротой последовала она?
Кто-то раздвинул занавески и потушил
свечи. Доктор Грабов с растроганным
лицом закрыл глаза покойнице.
Блеклый свет осеннего утра разлился по
комнате. Все дрожали, как в ознобе.
Сестра Леандра затянула простыней
зеркало на туалетном столе.
Durch die offene Tür sah man im
Sterbezimmer Frau Per-maneder im Gebete
liegen. Sie befand sich allein und kniete, ihre
Trauergewänder um sich her auf dem Boden
ausgebreitet, in der Nähe des Bettes, an einem
Stuhle, indem sie die fest gefalteten Hände
auf dem Sitze ruhen ließ und gebeugten
Hauptes murmelte... Sie hörte sehr wohl, daß
ihr Bruder und ihre Schwägerin das
Frühstückszimmer betraten, in dessen Mitte
sie unwillkürlich stehenblieben, um das Ende
der Andacht zu erwarten; aber sie beeilte sich
deswegen nicht sonderlich, ließ zum Schlüsse
ihr trockenes Räuspern ertönen, nahm mit
langsamer Feierlichkeit ihr Kleid zusammen,
erhob sich und ging ihren Verwandten ohne
eine Spur von Verwirrung in vollkommen
würdiger Haltung entgegen.
„Thomas", sagte sie nicht ohne Härte, „was
die Severin betrifft, so scheint es mir, daß die
selige Mutter eine Natter an ihrem Busen
genährt hat. "
„Wieso?"
„Ich bin voll Ärger über sie. Man könnte die
Fassung verlieren und sich vergessen... Hat
dies Weib ein Recht, einem den Schmerz
dieser Tage in so ordinärer Weise zu
vergällen?"
„Aber was ist es denn?"
Дверь, открытая в комнату покойницы,
позволяла
видеть
молящуюся
г-жу
Перманедер. Она стояла на коленях подле
кровати, совсем одна, распустив по полу
складки своего траурного платья, и,
опершись молитвенно сложенными руками
о сиденье стула, почти беззвучно шептала
что-то. Прекрасно слыша, как ее брат с
женой вошли в маленькую столовую и
невольно остановились посреди комнаты,
чтобы не прерывать ее молитвы, она,
однако, не сочла нужным особенно
спешить; но потом сухо закашлялась,
неторопливым грациозным движением
подобрала юбки, встала на ноги и, без тени
смущения, величаво двинулась навстречу
брату и невестке.
2
- Томас, - сказала она довольно жестким
голосом, - думается мне, что эта Зеверин...
похоже, что покойная мама вскормила
змею на своей груди.
- Почему?
- Я просто вне себя. Такая особа может
окончательно
вывести
человека
из
терпения... И как она смеет нарушать нашу
скорбь своими вульгарными выходками?
- Да в чем, собственно, дело?
624
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Erstens einmal ist sie von einer empörenden
Habsucht. Sie geht an den Schrank, nimmt
Mutters seidene Kleider heraus, packt sie über
den Arm und will sich zurückziehen. 'Riekchen', sage ich, 'wohin damit?' - 'Das hat Frau
Konsul mir versprochen!' -, Liebe Severin!'
sage ich und gebe ihr in aller Zurückhaltung
das Voreilige ihrer Handlungsweise zu bedenken. Meinst du, daß es etwas nützt? Sie
nimmt nicht nur die seidenen Kleider, sie
nimmt auch noch ein Paket Wäsche und geht.
Ich kann mich doch nicht mit ihr prügeln,
nicht wahr?... Und nicht sie allein... auch die
Mädchen... Waschkörbe voll Kleider und
Leinenzeug werden aus dem Hause
geschafft... Das Personal teilt sich unter
meinen Augen in die Sachen, denn die
Severin hat die Schlüssel zu den Schränken.
'Fräulein Severin!' sage ich,, ich wünsche die
Schlüssel. ' Was antwortet sie mir? Sie erklärt
mir mit deutlichen und gewöhnlichen Worten,
ich hätte ihr nichts zu sagen, sie stände nicht
bei mir in Dienst, ich hätte sie nicht engagiert,
sie werde die Schlüssel behalten, bis sie
gehe!"
„Hast du die Schlüssel zum Silberzeug? - Gut.
Laß dem übrigen seinen Lauf. Dergleichen ist
unvermeidlich, wenn ein Haushalt aufgelöst
wird, in dem zuletzt sowieso schon ein
bißchen lax regiert wurde. Ich will jetzt
keinen Lärm machen. Das Weißzeug ist alt
und defekt... Übrigens werden wir ja sehen,
was noch da ist. Hast du die Verzeichnisse?
Auf dem Tische? Gut. Wir werden ja gleich
sehen. "
Und sie traten in das Schlafzimmer, um ein
Weilchen still
nebeneinander an dem Bette stehenzubleiben,
nachdem Frau Antonie das weiße Tuch vom
Gesicht der Toten genommen hatte. Die
Konsulin war schon in dem seidenen Gewand,
in welchem sie heute nachmittag im Saale
droben aufgebahrt werden sollte; es war
achtundzwanzig Stunden nach ihrem letzten
Atemzuge. Mund und Wangen waren, da die
künstlichen Zähne fehlten, greisenhaft
- Во-первых, она возмутительно жадна.
Вообрази, подходит к шкафу, вынимает
мамины шелковые платья, перекидывает
их через руку и направляется к двери.
"Рикхен, - говорю я, - куда это вы?" - "Мне
их обещала госпожа консульша!" - "Милая
Зеверин", - говорю я и очень сдержанно
разъясняю ей, что такой образ действий
излишне поспешен. И что, ты думаешь, это
помогло? Ничуть! Она забирает не только
шелковые платья, но прихватывает еще
целую стопку белья и удаляется. Сам
понимаешь, не драться же мне с ней... И не
она одна. Горничные того же поля ягоды!..
Корзинами тащат из дому платья и белье...
Прислуга на моих глазах делит между
собою вещи, потому что ключи от всех
шкафов у Зеверин. "Мамзель Зеверин, говорю я, - будьте любезны передать мне
ключи". И что же она отвечает? Без
малейшего стеснения говорит, что не мне,
мол, ей приказывать, что она не у меня
служит, я ее не нанимала и, покуда она
здесь, ключи останутся у нее.
- Ключи от серебра у тебя? Хорошо! С
остальным будь что будет. Все это
неизбежно, когда распадается хозяйство,
которое и без того уже последнее время
велось спустя рукава. Не будем поднимать
шума. Белье не бог весть какое, да и старое
к тому же. Но, конечно, надо будет
проверить, что еще осталось. Где списки?
На столе? Хорошо! Сейчас посмотрим.
И они вошли в спальню, чтобы несколько
минут вместе постоять у кровати; г-жа
Антония откинула белый покров с лица
покойницы. На консульше уже было
шелковое платье, в котором ее сегодня
должны были положить в гроб - там,
наверху, в большой столовой. Двадцать
восемь часов прошло с той минуты, как
она испустила свой последний вздох.
Щеки и рот ее без искусственной челюсти
по-стариковски
ввалились,
а
Thomas Mann BUDDENBROOKS
eingefallen, und das Kinn schob sich schroff
und eckig aufwärts. Alle drei bemühten sich
schmerzlich, während sie auf diese
unerbittlich tief und fest geschlossenen
Augenlider blickten, in diesem Antlitz das
ihrer Mutter wiederzuerkennen. Aber unter
der Haube, die die alte Dame sonntags
getragen, saß wie im Leben das rötlichbraune,
glattgescheitelte Toupet, über das die Damen
Buddenbrook aus der Breiten Straße sich so
oft lustig gemacht hatten... Blumen lagen
verstreut auf der Steppdecke.
„Es sind schon die prachtvollsten Kränze
gekommen", sagte Frau Permaneder leise.
„Von allen Familien... ach, einfach von aller
Welt! Ich habe alles auf den Korridor
hinaufschaffen lassen; ihr müßt es euch später
ansehen, Gerda und Tom. Es ist traurig-schön.
Atlasschleifen von dieser Größe... "
„Wie weit ist es mit dem Saal?" fragte der
Senator.
„Bald fertig, Tom. Fast bereit. Tapezierer
Jacobs hat sich alle Mühe gegeben. Auch
der... ", und sie schluckte einen Augenblick...,
„auch der Sarg ist vorhin gekommen. Aber ihr
müßt nun ablegen, ihr Lieben", fuhr sie fort
und zog behutsam das weiße Tuch an seinen
Platz zurück. „Hier ist es kalt, aber im
Frühstückszimmer ist ein bißchen geheizt...
Laß dir helfen, Gerda; mit einem so
prachtvollen Umhang muß man vorsichtig
umgehen... Darf ich dir einen Kuß geben? Du
weißt, ich liebe dich, wenn du mich auch
immer verabscheut hast... Nein, ich verderbe
dir nicht die Frisur, wenn ich dir den Hut
abnehme... Dein schönes Haar! Solches Haar
hat Mutter auch in ihrer Jugend gehabt. Sie
war ja niemals so herrlich wie du, aber es hat
doch eine Zeit gegeben und ich war schon auf
der Welt, wo sie eine wirklich schöne
Erscheinung gewesen ist. Und nun... Ist es
nich wahr, was euer Grobleben immer sagt:
Wir müssen alle zu Moder werden -? Ein so
einfacher Mann er ist... Ja, Tom, das sind die
hauptsächlichsten Verzeichnisse. "
Sie waren ins Nebenzimmer zurückgekehrt
625
заострившийся
подбородок
сильно
выдался
вперед.
Всматриваясь
в
неумолимо плотно сомкнутые веки, все
трое мучительно и тщетно пытались узнать
в этом лице лицо матери. Зато из-под
воскресного чепца консульши виднелись
все те же рыжевато-каштановые, гладко
зачесанные волосы, над которыми так
часто подтрунивали дамы Будденброк с
Брейтенштрассе... По стеганому одеялу
были рассыпаны цветы.
- Уже прибыли роскошнейшие венки, вполголоса сообщила г-жа Перманедер. От всего города... Ну просто от всего
света! Я велела их сложить в коридоре; вы
потом непременно посмотрите, ты, Герда,
и ты, Том. Это так прекрасно и печально!
Атласные ленты вот такой ширины...
- А как подвигается дело с залом?
- Скоро все будет готово, Том. Можно
сказать, уже почти готово. Обойщик Якобе
очень постарался. И... - она всхлипнула... и гроб тоже прислали. Да раздевайтесь же,
дорогие мои, - продолжала она, снова
бережно прикрывая лицо покойной. - Здесь
холодно,
но
маленькую
столовую
немножко протопили... Дай я тебе помогу,
Герда, с такой дивной ротондой надо
обращаться бережно... Можно, я тебя
поцелую? Ты же знаешь, я тебя люблю,
хотя ты меня всю жизнь терпеть не могла...
Не бойся, я не испорчу твоей прически,
если сниму с тебя шляпу... Какие чудные
волосы! Такие же были и у мамы в
молодые годы. Она никогда не была так
хороша, как ты, но в свое время - я уж
тогда была на свете - выглядела очень
красивой. А сейчас... Ваш Гроблебен прав,
когда говорит: все обратимся в прах. Хоть
и простой человек, а вот... Возьми, Том, это списки наиболее ценных вещей.
Они перешли в соседнюю комнату и
626
Thomas Mann BUDDENBROOKS
und setzten sich an den runden Tisch,
während der Senator die Papiere zur Hand
nahm, auf welchen die Gegenstände
verzeichnet standen, die unter die nächsten
Erben verteilt werden sollten... Frau
Permaneder ließ das Gesicht ihres Bruders
nicht aus den Augen, sie beobachtete es mit
erregtem und gespanntem Ausdruck. Es gab
etwas, eine schwere, unabwendbare Frage, auf
die ihr ganzes Denken ängstlich gerichtet war,
und die in der nächsten Stunde zur Sprache
kommen mußte...
„Ich denke", fing der Senator an, „wir halten
den üblichen Grundsatz fest, daß Geschenke
zurückgehen, so daß also... "
Seine Frau unterbrach ihn.
„Verzeih, Thomas, mir scheint... Christian...
wo ist er denn?"
„Ja, mein Gott, Christian!" rief Frau
Permaneder. „Wir vergessen ihn ja!"
„Richtig", sagte der Senator und ließ die
Papiere sinken. „Wird er denn nicht gerufen?"
Und Frau Permaneder ging zum Glockenzug.
Aber in demselben Augenblick öffnete schon
Christian selbst die Tür und trat ein. Er kam
ziemlich rasch ins Zimmer, schloß die Tür
nicht ganz geräuschlos und blieb mit
zusammengezogenen Brauen stehen, indem er
seine kleinen, runden, tiefliegenden Augen,
ohne jemanden anzublicken, von einer Seite
zur anderen wandern ließ und seinen Mund
unter dem buschigen, rötlichen Schnurrbart in
unruhiger Bewegung öffnete und schloß... Er
schien sich in einer Art trotziger und gereizter
Stimmung zu befinden.
„Ich höre, daß ihr da seid", sagte er kurz.
„Wenn über die Sachen gesprochen werden
soll, so muß ich doch benachrichtigt werden. "
„Wir waren im Begriffe", antwortete der
Senator gleichgültig. „Nimm nur Platz. "
Dabei aber blieben seine Augen auf den
weißen Knöpfen haften, mit denen Christians
Hemd geschlossen war. Er selbst war in
tadelloser Trauerkleidung, und auf seinem
Hemdeinsatz, welcher, am Kragen von der
breiten, schwarz-zen Schleife abgeschlossen,
уселись у круглого стола; сенатор взялся за
просмотр
списков
вещей,
которые
надлежало
распределить
между
ближайшими
наследниками.
Г-жа
Перманедер не спускала взволнованного и
напряженного взора с лица брата. Все
мысли ее были прикованы к одному
страшному и трудному вопросу, который
неминуемо должен был встать перед ними
в ближайшие часы.
- Я думаю, - начал сенатор, - что мы
поступим по обычаю, то есть подарки
будут возвращены дарителям, так что...
Жена перебила его.
- Прости, Томас, но мне кажется...
Христиан... что же он не идет?
- Бог ты мой, Христиан! - воскликнула гжа Перманедер. - О нем-то мы и забыли!
- Ах да, - сенатор положил списки на стол,
- разве за ним не послали?
Госпожа Перманедер направилась к
сонетке. Но в эту самую минуту дверь
распахнулась и на пороге, легкий на
помине, показался Христиан. Он вошел
быстро, не слишком деликатно захлопнув
за собою дверь, и, насупившись,
остановился
посреди
комнаты;
его
круглые, глубоко сидящие глазки, ни на
кого не глядя, забегали по сторонам, рот
под кустистыми рыжеватыми усами
открывался и тотчас же закрывался снова...
Он явно был в настроении строптивом и
раздраженном.
- Я узнал, что вы здесь собрались, коротко сказал он. - Если речь будет о
наследстве, то следовало и меня поставить
в известность.
- Мы хотели послать за тобой, безразлично ответил сенатор. - Садись!
Между тем взгляд его не отрывался от
светлых запонок на сорочке Христиана.
Сам он был в безукоризненном траурном
костюме и в черном галстуке, а его
сверкавшая белизною между черных
Thomas Mann BUDDENBROOKS
blendend weiß aus der Umrahmung des
schwarzen Tuchrockes hervortrat, saßen statt
der goldenen, die er zu tragen pflegte,
schwarze Knöpfe. Christian bemerkte den
Blick, denn während er einen Stuhl herbeizog
und sich setzte, berührte er mit der Hand seine
Brust und sagte: „Ich weiß, daß ich weiße
Knöpfe trage. Ich bin noch nicht dazu
gekommen, mir schwarze zu kaufen, oder
vielmehr, ich habe es unterlassen. Ich habe
mir in den letzten Jahren oft fünf Schillinge
für Zahnpulver leihen und mit einem
Streichholz zu Bette gehen müssen... ich weiß
nicht, ob ich so ausschließlich schuld daran
bin. Übrigens sind schwarze Knöpfe in der
Welt ja nicht die Hauptsache. Ich liebe die
Äußerlichkeiten nicht. Ich habe nie Wert
darauf gelegt. "
Gerda betrachtete ihn, während er sprach, und
lachte nun leise. Der Senator bemerkte: „Die
letzte Behauptung kannst du wohl auf die
Dauer nicht vertreten, mein Lieber. "
„So? Vielleicht weißt du es besser, Thomas.
Ich sage nur dies, daß ich auf solche Sachen
kein Gewicht lege. Ich habe zu viel von der
Welt gesehen, habe unter zu verschiedenen
Menschen mit zu verschiedenen Sitten gelebt,
als daß ich... Übrigens bin ich ein
erwachsener Mensch", sagte er plötzlich laut,
„ich bin dreiundvierzig Jahre alt, ich bin mein
eigener Herr und darf jedem verwehren, sich
in meine Angelegenheiten zu mischen. "
„Mir scheint, du hast etwas auf dem Herzen,
mein Freund", sagte der Senator erstaunt.
„Was die Knöpfe betrifft, so habe ich ja, wenn
mich nicht alles täuscht, noch kein Wort
darüber verloren. Regle deine Trauertoilette
ganz nach Geschmack; nur glaube nicht, daß
du mit deiner billigen Vorurteilslosigkeit
Eindruck auf mich machst... "
„Ich will gar keinen Eindruck auf dich
machen... "
627
бортов сюртука манишка была вместо
обычных золотых застегнута черными
запонками. Христиан заметил его взгляд;
пододвигая себе стул и усаживаясь, он
дотронулся рукой до груди:
- Я знаю, у меня светлые запонки. Я еще
не собрался купить черные, или, вернее,
решил не покупать. В последние годы мне
часто приходилось одалживать пять
шиллингов на зубной порошок и
укладываться в кровать без свечи, со
спичками... Не знаю, один ли я в этом
виноват. Да и вообще черные запонки не
самое главное на свете. Я не терплю
условностей... и никогда не придавал им
значения.
Герда, пристально смотревшая на него,
пока он говорил, тихонько засмеялась.
- Ну, на последнем тебе вряд ли стоит
настаивать, дорогой мой, - заметил
сенатор.
- Как? Ну, может быть, тебе лучше знать,
Томас. Я только сказал, что не придаю
значения таким вещам. Я слишком много
видел на своем веку, жил среди слишком
различных людей и нравов, чтобы... А
кроме того, я взрослый человек, - он вдруг
повысил голос, - мне сорок три года, я сам
себе хозяин и никому не позволю
вмешиваться в свои дела.
- У тебя что-то другое на уме, друг мой, - с
удивлением сказал сенатор. - Что касается
запонок, то, если память не окончательно
изменила мне, я ни словом о них не
обмолвился. Устраивайся со своими
траурными костюмами по собственному
вкусу; только не воображай, что ты
производишь на меня впечатление своим
дешевым пренебрежением к обычаям...
- Я и не собираюсь производить на тебя
впечатление!
„Tom... Christian... ", sagte Frau Permaneder. - Том!.. Христиан!.. - вмешалась г-жа
„Wir wollen doch keinen gereizten Ton Перманедер.
Оставьте
вы
этот
anschlagen... heute... und hier, wo nebenan... раздраженный тон... сегодня... и здесь...
628
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Fahr fort, Thomas. Geschenke gehen also
zurück? Das ist nicht mehr als billig. "
Und Thomas fuhr fort. Er fing mit den
größeren Gegenständen an und schrieb sich
diejenigen zu, die er für sein
Haus
gebrauchen konnte: die Kandelaber des
Eßsaales, die große geschnitzte Truhe, die auf
der Diele stand. Frau Permaneder war mit
außerordentlichem Eifer bei der Sache und
hatte, sobald der künftige Besitzer irgendeines
Dinges nur ein wenig zweifelhaft war, eine
unvergleichliche Art, zu sagen: „Nun,, ich bin
bereit, es zu übernehmen... ", mit einer Miene,
als verpflichte sie sich mit ihrer
Opferwilligkeit die ganze Welt zu Danke. Sie
erhielt für sich, ihre Tochter und ihre Enkelin
weitaus den größten Teil des Ameublements.
Christian hatte einige Möbelstücke, eine
Empire-Stutzuhr und sogar das Harmonium
bekommen, und er zeigte sich zufrieden
damit. Als aber die Verteilung sich dem
Silberund
Weißzeug
sowie
dem
verschiedenen
Speiseservice
zuwandte,
begann er zu dem Erstaunen aller einen Eifer
merken zu lassen, der sich fast wie Habsucht
ausnahm.
„Und ich? Und ich?" fragte er... „Ich bitte
doch, mich nicht ganz und gar zu vergessen...
"
„Wer vergißt dich denn? Ich habe dir ja... sieh
doch her, ich habe dir ja schon ein ganzes
Teeservice
mit
silbernem
Tablett
zugeschrieben. Für das Sonntagsservice mit
der Vergoldung haben doch wohl nur wir
Verwendung, und... "
„Das alltägliche mit Zwiebelmuster bin ich
bereit zu übernehmen", sagte Frau
Permaneder.
„Und ich?!" rief Christian mit jener
Entrüstung, die ihn zuweilen befallen konnte,
seine Wangen noch hagerer erscheinen ließ
und ihm so seltsam zu Gesichte stand... „Ich
möchte doch an dem Eßgeschirr beteiligt
werden! Wie viele Löffel und Gabeln
когда рядом... Продолжай, Томас! Итак,
значит, подарки возвращаются дарителям.
Это совершенно справедливо!
И Томас снова взялся за чтение реестра.
Он начал с крупных вещей и записал за
собою те, которые могли пригодиться для
его дома: канделябры из большой
столовой, громадный резной ларь, всегда
стоявший в нижних сенях. Г-жа
Перманедер слушала его с живейшим
интересом и, едва только будущий
владелец какого-нибудь предмета начинал
хоть
немного
колебаться,
с
неподражаемым смирением заявляла: "Что
ж, в таком случае, я могу взять..." И вид у
нее при этом был такой, словно весь мир
обязан
воздать
ей
хвалу
за
самопожертвование. В результате она
получила для себя, для своей дочери и
внучки большую часть всей обстановки.
Христиану досталось кое-что из мебели, а
также стоячие часы в стиле ампир, и он,
видимо, был вполне удовлетворен. Но
когда дело дошло до распределения
столового серебра, белья и всевозможных
сервизов, то он, ко всеобщему удивлению,
проявил горячность, граничившую уже с
алчностью.
- А я? А я-то?.. - спрашивал он. - Будьте
любезны и меня не сбрасывать со счетов...
- Да кто тебя сбрасывает? Пожалуйста...
Вот взгляни, я уже записал за тобой
чайный сервиз с серебряным подносом...
Для праздничного позолоченного сервиза
применение, пожалуй, найдется только у
нас в доме, и...
- Я лично готова взять и простой, с
зеленым узором, - перебила г-жа
Перманедер.
- А я? - возопил Христиан в негодовании:
на него иногда находили такие приступы;
щеки его еще больше втянулись, и лицо
приняло несвойственное ему выражение. Я тоже хочу получить что-нибудь из
посуды! А сколько на мою долю придется
Thomas Mann BUDDENBROOKS
bekomme ich denn? Ich sehe, ich bekomme
beinahe nichts!... "
„Aber Bester, was willst du denn mit den
Sachen anfangen! Du wirst ja gar keine
Verwendung dafür haben! Ich begreife nicht...
Es ist doch besser, solche Dinge bleiben im
Familiengebrauch... "
„Und wenn es auch nur als Andenken an
Mutter wäre", sagte Christian trotzig.
„Lieber Freund", erwiderte der Senator
ziemlich ungeduldig..., „ich bin nicht
aufgelegt, zu scherzen... aber deinen Worten
nach zu urteilen, scheint es, als wolltest du dir
als Andenken an Mutter eine Suppenterrine
auf die Kommode stellen? Ich bitte, doch
nicht anzunehmen, daß wir dich übervorteilen
wollen. Was du an Effekten weniger erhältst,
wird dir natürlich demnächst in anderer Form
ersetzt werden. Es ist mit dem Weißzeug
ebenso... "
„Ich wünsche kein Geld, ich wünsche Wäsche
und Eßgeschirr. "
„Aber wozu denn, um alles in der Welt?"
Jetzt aber gab Christian eine Antwort, die
bewirkte, daß Gerda Buddenbrook sich ihm
eilig zuwandte und ihn mit einem rätselhaften
Ausdruck in ihren Augen musterte, der
Senator sehr rasch das Pincenez von der Nase
nahm und ihm starr ins Gesicht blickte, und
Frau Permaneder sogar die Hände faltete. Er
sagte nämlich: „Na, mit einem Worte, ich
denke, mich über kurz oder lang zu
verheiraten. "
Er tat diesen Ausspruch ziemlich leise und
schnell, mit einer kurzen Handbewegung, als
würfe er seinem Bruder über den Tisch hin
etwas zu, worauf er sich zurücklehnte und mit
einer mürrischen, gleichsam beleidigten und
merkwürdig zerstreuten Miene seine Augen
haltlos umherschweifen ließ. Eine längere
Pause trat ein. Endlich sagte der Senator:
„Man muß gestehen, Christian, diese Pläne
kommen etwas spät... gesetzt natürlich, daß es
reelle und ausführbare Pläne sind, nicht von
der Art derer, die du aus Unüberlegtheit
früher schon einmal der seligen Mutter
629
вилок и ложек? Похоже, что мне вообще
ничего не достанется...
- Да ну скажи, пожалуйста, на что они
тебе?
Ты
ведь
никогда
и
не
воспользуешься такими вещами... Не
понимаю! Пусть уж лучше они достанутся
людям семейным.
- Да хотя бы на память о матери, - стоял на
своем Христиан.
- Друг мой, - в голосе сенатора
послышалось нетерпение, - я сейчас не
расположен шутить. Но если послушать
тебя, так выходит, что ты собираешься на
память о матери водрузить у себя на
комоде суповую миску! Пожалуйста, не
думай, что мы собираемся тебя обделить.
То, что ты недополучишь вещами, будет в
ближайшее время возмещено тебе в другой
форме... Что же касается белья...
- Не надо мне денег! Мне нужны белье и
посуда!
- Но зачем, скажи на милость?
И Христиан ответил. Ответил так, что
Герда Будденброк живо обернулась и с
загадочным выражением в глазах стала
смотреть на него, сенатор быстро снял с
носа пенсне и в изумлении уставился на
брата, а г-жа Перманедер даже всплеснула
руками:
- Да... одним словом, рано или поздно, а я
женюсь.
Он произнес эти слова довольно тихим
голосом, скороговоркой, сделав при этом
такое движение рукой, словно перебросил
что-то брату через стол, и откинулся на
спинку стула с обиженным и странно
рассеянным выражением лица; глаза его
неутомимо
блуждали.
Наступило
продолжительное молчание. Первым его
нарушил сенатор:
- Нельзя не сознаться. Христиан, что ты
несколько запоздал со своим планом...
если это, конечно, план реальный и
выполнимый, а не тот, что ты, по своему
630
Thomas Mann BUDDENBROOKS
vorgelegt hast... "
„Meine Absichten sind dieselben geblieben",
sagte Christian, immer ohne jemanden
anzusehen und immer mit dem gleichen
Gesichtsausdruck.
„Das ist doch wohl unmöglich. Du hättest
Mutters Tod abgewartet, um... "
„Ich habe diese Rücksicht genommen, ja. Du
scheinst der Ansicht zuzuneigen, Thomas, daß
du allein alles Takt- und Feingefühl der Welt
in Pacht hast... "
„Ich weiß nicht, was dich zu dieser Redensart
berechtigt. Übrigens muß ich den Umfang
deiner Rücksichtnahme bewundern. Am Tage
nach Mutters Tode machst du Miene, den
Ungehorsam gegen sie zu proklamieren... "
„Weil das Gespräch darauf kam. Und dann ist
die Hauptsache die, daß Mutter sich über
meinen Schritt nicht mehr alterieren kann.
Das kann sie heute sowenig wie in einem
Jahre... Herrgott, Thomas, Mutter hatte doch
nicht unbedingt recht, sondern nur von ihrem
Standpunkt aus, auf den ich Rücksicht
genommen habe, solange sie lebte. Sie war
eine alte Frau, eine Frau aus einer anderen
Zeit, mit einer anderen Anschauungsweise... "
„Nun, so bemerke ich dir, daß diese
Anschauungsweise in dem Punkte, der hier in
Frage kommt, durchaus auch die meine ist. "
„Darum kann ich mich nicht kümmern. "
„Du wirst dich darum kümmern, mein Freund.
"
Christian sah ihn an.
„Nein -!" rief er. „Ich kann es nicht! Wenn ich
dir sage, daß ich es nicht kann?!... Ich muß
wissen, was ich zu tun habe. Ich bin ein
erwachsener Mensch... "
„Ach, das mit dem 'erwachsenen Menschen'
ist etwas sehr Äußerliches bei dir! Du weißt
durchaus nicht, was du zu tun hast... "
„Doch!... Ich handle erstens als Ehrenmann...
Du bedenkst ja nicht, wie die Sache liegt,
Thomas! Hier sitzen Tony und Gerda... wir
können nicht ausführlich darüber reden. Aber
ich habe dir doch gesagt, daß ich
Verpflichtungen habe! Das letzte Kind, die
легкомыслию, однажды уже изволил
высказать покойной матери...
- Мои намерения остались неизменны, отвечал Христиан, все с тем же
выражением лица и все так же ни на кого
не глядя.
- Не может этого быть. Ты дожидался
смерти матери, чтобы...
- Да, я щадил ее. Хотя по-твоему, Томас,
ты один из всего рода человеческого взял
патент на такт и деликатность...
- Не знаю, что дает тебе право так со мной
разговаривать. Зато твоя деликатность
поистине достойна восхищения. На
следующий день после смерти матери ты
во всеуслышанье заявляешь о нежелании
впредь повиноваться ее воле...
- Я это сказал потому, что к слову
пришлось. И кроме того, этот мой шаг уже
не может огорчить мать. Одинаково что
сегодня, что через год... О, господи, Томас!
Мама ведь была права не вообще, а только
со своей точки зрения, и я с этим считался,
покуда она была жива. Она была старая
женщина, женщина другой эпохи, с
другими взглядами...
- Так вот, позволь тебе заметить, что в
данном
вопросе
я
безусловно
придерживаюсь тех же взглядов.
- С этим я считаться не обязан.
- Придется посчитаться, друг мой.
Христиан взглянул на него.
- Нет! - вдруг крикнул он. - Сил моих
больше нет! Говорят тебе, сил нет! Я сам
знаю, что мне делать. Я взрослый
человек...
- Ну, положим, взрослый ты разве что по
годам! И ты безусловно не знаешь, что
тебе делать...
- Знаю! И прежде всего я поступлю как
честный человек. Ты бы немножко
вдумался во все это, Томас! Здесь Тони и
Герда - мы не можем входить в
подробности... Но я тебе уже сказал, что у
меня есть обязательства! Последний
Thomas Mann BUDDENBROOKS
kleine Gisela... "
„Ich weiß von keiner kleinen Gisela und will
von keiner wissen! Ich bin überzeugt, daß
man dich belügt. Jedenfalls aber hast du einer
Person gegenüber wie der, die du im Sinne
hast, keine andere Verpflichtung als die
gesetzliche, die du wie bisher weiter erfüllen
magst... "
„Person, Thomas? Person? - Du täuschst dich
über sie. Aline... "
„Schweig!" rief Senator Buddenbrook mit
Donnerstimme. Die beiden Brüder starrten
einander jetzt über den Tisch hinweg ins
Gesicht, Thomas blaß und zitternd vor Zorn,
Christian, indem er seine kleinen, runden,
tiefliegenden Augen, deren Lider sich
plötzlich entzündet hatten, gewaltsam aufriß
und auch seinen Mund in Entrüstung geöffnet
hielt, so daß seine hageren Wangen ganz
ausgehöhlt erschienen. Ein Stückchen unter
den Augen zeigten sich ein paar rote Flekken... Gerda blickte mit ziemlich spöttischer
Miene von einem zum anderen, und Tony
rang die Hände und sagte flehend: „Aber
Tom... Aber Christian... Und Mutter liegt
nebenan!"
„Du bist so sehr jeden Schamgefühles bar",
fuhr der Senator fort, „daß du es über dich
gewinnst... nein, daß es dich gar keine
Überwindung kostet, an dieser Stelle und
unter diesen Umständen diesen Namen zu
nennen! Dein Mangel an Takt ist abnorm, er
ist krankhaft... "
„Ich begreife nicht, warum ich Alines Namen
nicht nennen soll!" Christian war so
außerordentlich erregt, daß Gerda ihn mit
wachsender Aufmerksamheit betrachtete. „Ich
nenne ihn gerade, wie du hörst, Thomas, ich
gedenke, sie zu heiraten -denn ich sehne mich
nach einem Heim, nach Ruhe und Frieden -,
und ich verbitte mir, hörst du, das ist das
Wort, das ich gebrauche, ich verbitte mir jede
Einmischung von deiner Seite! Ich bin frei,
ich bin mein eigener Herr... "
„Ein Narr bist du! Der Tag der
631
ребенок, маленькая Гизела...
- Я никакой маленькой Гизелы не знаю и
знать не желаю! Я уверен, что тебя
обманывают. И уж во всяком случае в
отношении упомянутой особы у тебя нет
других
обязательств,
кроме
предусмотренных законом, которые ты и
будешь выполнять впредь, как выполнял
до сих пор...
Особа,
Томас?
Особа?
Ты
заблуждаешься на ее счет! Алина...
- Молчать! - загремел сенатор Будденброк.
Оба брата в упор смотрели друг на друга
через стол - Томас бледный, дрожащий от
гнева. Христиан, широко раскрыв свои
круглые, глубоко посаженные глаза с
вдруг воспалившимися веками и от
возмущения так разинув рот, что его худые
щеки совсем ввалились; на скулах у него
выступили
красные
пятна.
Герда
насмешливо поглядывала то на одного, то
на другого, а Тони, ломая руки,
взмолилась:
- Том! Христиан! Да послушайте же!.. И
мать лежит рядом!
- Ты настолько утратил всякий стыд, продолжал сенатор, - что решаешься... а
впрочем, что для тебя значит стыд! Здесь и
при данной обстановке произносить это
имя! Твоя бестактность ненормальна! Это
уже какое-то болезненное явление!
- Не понимаю, почему мне нельзя
произносить имя Алины! - Христиан был
совершенно вне себя, и Герда с
возрастающим интересом наблюдала за
ним. - Я его произношу, ни от кого не
таясь, и я собираюсь на ней жениться,
потому что истосковался по дому, по миру
и покою. И я запрещаю, слышишь _запрещаю_ тебе вмешиваться в мои дела!
Я свободный человек и сам себе хозяин...
- Ты дурак, и больше ничего! В день
вскрытия
завещания
ты
узнаешь,
632
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Testamentseröffnung wird dich lehren, wie
weit du dein eigener Herr bist! Es ist dafür
gesorgt, verstehst du mich, daß du nicht
Mutters Erbe verlotterst, wie du bereits 30000
Kurantmark im voraus verlottert hast. Ich
werde den Rest deines Vermögens verwalten,
und du wirst nie mehr als ein Monatsgeld in
die Hände bekommen, das schwöre ich dir... "
„Nun, du selbst wirst wohl am besten wissen,
wer Mutter zu dieser Maßregel veranlaßt hat.
Aber wundern muß ich mich doch, daß Mutter
mit dem Amte nicht jemanden betraut hat, der
mir nähersteht und mir brüderlicher zugetan
ist als du... " Christian war nun ganz und gar
außer sich; er fing an, Dinge zu sagen, wie er
sie noch niemals hatte laut werden lassen. Er
hatte sich über den Tisch gebeugt, pochte
unaufhörlich mit der Spitze des gekrümmten
Zeigefingers auf die Platte und starrte mit
gesträubtem Schnurrbart und geröteten Augen
zu seinem Bruder empor, der seinerseits
aufrecht, bleich und mit halb gesenkten
Lidern auf ihn hinabblickte.
„Dein Herz ist so voll von Kälte und
Übelwollen und Mißachtung gegen mich",
fuhr Christian fort, und seine Stimme war
zugleich hohl und krächzend... „Solange ich
denken kann, hast du eine solche Kälte auf
mich ausströmen lassen, daß mich in deiner
Gegenwart beständig gefroren hat... ja, das
mag ein sonderbarer Ausdruck sein, aber
wenn ich es doch so empfinde?... Du weisest
mich ab... Du weisest mich ab, wenn du mich
nur ansiehst, und auch das tust du beinahe nie.
Und was gibt dir das Recht dazu? Du bist
doch auch ein Mensch und hast deine
Schwächen! Du bist unseren Eltern immer der
bessere Sohn gewesen, aber wenn du ihnen
wirklich so viel näherstehst als ich, so solltest
du dir doch auch ein wenig von ihrer
christlichen Denkungsart aneignen, und wenn
dir schon alle geschwisterliche Liebe fremd
ist, so sollte man doch eine Spur von
christlicher Liebe von dir erwarten dürfen.
насколько ты сам себе хозяин! Слава богу,
уже приняты меры, чтобы ты не
растранжирил наследства матери, как
растранжирил забранные вперед тридцать
тысяч марок. Я назначен распоряжаться
остатками твоего капитала, и на руки ты
будешь
получать
только
месячное
содержание - за это я ручаюсь...
- Что ж, тебе лучше знать, кто внушил
матери такую мысль. Меня только
удивляет, что мать не возложила эту
обязанность на человека, более мне
близкого и хоть несколько по-братски, а не
так, как ты, ко мне относящегося.
Христиан окончательно вышел из себя и
высказывал то, чего еще никогда не
решался высказывать вслух. Склонившись
над столом, он непрерывно барабанил по
нему согнутым указательным пальцем, усы
его взъерошились, глаза покраснели, и он в
упор, снизу вверх, смотрел на брата,
который сидел очень прямо, страшно
бледный, с полуопущенными веками и, в
свою очередь, - только сверху вниз глядел на него.
- Ты относишься ко мне холодно,
недоброжелательно, с презрением, продолжал Христиан, и голос его
одновременно звучал хрипло и визгливо. Сколько я себя помню, ты всегда обдавал
меня таким холодом, что у меня при тебе
зуб на зуб не попадал... Может, это и
странное выражение, но ничего не
поделаешь, так я чувствую... Ты
отталкиваешь меня, отталкиваешь каждым
своим взглядом... Впрочем, ты на меня
почти никогда и не смотришь... А что дает
тебе на это право? Ты тоже человек, и у
тебя есть свои слабости! Ты всегда был
любимчиком у родителей. Но уж если ты и
вправду настолько ближе им, чем я, то
надо было тебе усвоить хоть малую долю
их христианского мировоззрения. Пусть ты
не
знаешь
братской
любви,
но
христианской любви к ближнему в тебе
тоже что-то незаметно. Ты настолько
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Aber du bist so lieblos, daß du mich nicht
einmal besucht... nicht ein einziges Mal im
Krankenhause besucht hast, als ich in
Hamburg
mit
Gelenkrheumatismus
daniederlag... "
„Ich habe Ernsteres zu bedenken als deine
Krankheiten. Übrigens ist meine eigene
Gesundheit... "
„Nein, Thomas, deine Gesundheit ist prächtig!
Du säßest hier nicht als der, der du bist, wenn
sie nicht im Verhältnis zu meiner ganz
ausgezeichnet wäre... "
„Ich bin vielleicht kränker als du. "
„Du wärest... Nein, das ist stark! Tony!
Gerda! Er sagt, er sei kränker als ich! Was!
Hast du vielleicht in Hamburg mit
Gelenkrheumatismus auf dem Tode gelegen?!
Hast
du
nach
jeder
kleinsten
Unregelmäßigkeit eine Qual in deinem Körper
auszuhalten, die ganz unbeschreiblich ist?!
Sind vielleicht an deiner linken Seite alle
Nerven zu kurz?! Autoritäten haben mich
versichert, daß es bei mir der Fall ist!
Passieren dir vielleicht solche Dinge, daß,
wenn du in der Dämmerung in dein Zimmer
kommst, du auf deinem Sofa einen Mann
sitzen siehst, der dir zunickt und dabei überhaupt gar nicht vorhanden ist?!... "
„Christian!" stieß Frau Permaneder entsetzt
hervor. „Was sprichst du!... Mein Gott,
worüber streitet ihr euch eigentlich? Ihr tut,
als sei es eine Ehre, der Kränkere zu sein!
Wenn es darauf ankäme, so hätten leider
Gerda und ich auch noch ein Wörtchen
mitzureden!... Und Mutter liegt nebenan... !"
„Und du begreifst nicht, Mensch", rief
Thomas Buddenbrook leidenschaftlich, „daß
alle diese Widrigkeiten Folgen und
Ausgeburten deiner Laster sind, deines
Nichtstuns,
deiner
Selbstbeobachtung?!
Arbeite! Höre auf, deine Zustände zu hegen
und zu pflegen und darüber zu reden!... Wenn
du verrückt wirst - und ich sage dir
ausdrücklich, daß das nicht unmöglich ist-,
ich werde nicht imstande sein, eine Träne
darüber zu vergießen, denn es wird deine
633
бесчувствен, что никогда даже не
заглянешь ко мне... Да что там! Ты ни разу
не навестил меня в больнице, когда я
лежал
в
Гамбурге
с
суставным
ревматизмом.
- У меня есть заботы посерьезнее твоих
болезней. А кроме того, мое собственное
здоровье...
- У тебя, Томас, здоровье отличное! Ты бы
не сидел тут с таким видом, если бы
чувствовал себя, как я...
- Полагаю, что я болен серьезнее.
- Ты?! Ну, это уж слишком! Тони! Герда!
Он говорит, что болен серьезнее, чем я!
Вот это мне нравится! Может быть, это
_ты_ лежал при смерти с суставным
ревматизмом? Может быть, _тебе_ при
малейшем
уклонении
от
нормы
приходится терпеть муку во всем теле такую, что и словами не опишешь?! Может
быть, это у _тебя_ с левой стороны все
нервы
укорочены?!
Светила
науки
определили у _меня_ эту болезнь! Не с
_тобой_ ли случается, что ты входишь в
потемках в комнату и видишь на диване
человека, который кивает тебе головой, а
на самом деле в комнате никого нет?!
- Христиан! - в ужасе крикнула г-жа
Перманедер. - Что ты говоришь!.. Господи
помилуй, из-за чего вы ссоритесь? Можно
подумать, что это великая честь быть
больным! Если так, то у нас с Гердой, к
сожалению, тоже нашлось бы что сказать!
И мать... тут рядом!..
- Как же ты не понимаешь, несчастный, - в
ярости крикнул Томас Будденброк, - что
вся эта мерзость - следствие, прямое
порождение твоих пороков, твоего
безделья, твоего вечного копанья в себе!
Работай! Перестань прислушиваться к себе
и болтать о своем здоровье!.. Если ты
спятишь, - а это, имей в виду, отнюдь не
исключено, - я ни единой слезы не пролью
по тебе, потому что ты сам будешь в этом
виноват, ты и только ты...
634
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Schuld sein, deine allein... "
„Nein, du wirst auch keine Träne vergießen,
wenn ich sterbe. "
„Du stirbst ja nicht", sagte der Senator
verächtlich.
„Ich sterbe nicht? Gut, ich sterbe also nicht!
Wir werden ja sehen, wer von uns beiden
früher stirbt!... Arbeite! Wenn ich aber nicht
kann? Wenn ich es nun aber auf die Dauer
nicht kann, Herrgott im Himmel?! Ich kann
nicht lange Zeit dasselbe tun, ich werde elend
davon! Wenn du es gekonnt hast und kannst,
so freue dich doch, aber sitze nicht zu Gericht,
denn ein Verdienst ist nicht dabei... Gott gibt
dem einen Kraft und dem anderen nicht...
Aber so bist du, Thomas", fuhr er fort, indem
er sich mit immer verzerrterem Gesicht über
den Tisch beugte und immer heftiger auf die
Platte pochte... „Du bist selbstgerecht... ach,
warte nur, das ist es nicht, was ich sagen
wollte und was ich gegen dich vorzubringen
habe... Aber ich weiß nicht, wo ich anfangen
soll, und das, was ich werde sagen können, ist
nur der tausendste... ach, es ist nur der
millionste Teil von dem, was ich gegen dich
auf dem Herzen habe! Du hast dir einen Platz
im Leben erobert, eine geehrte Stellung, und
da stehst du nun und weisest kalt und mit
Bewußtsein alles zurück, was dich einen
Augenblick beirren und dein Gleichgewicht
stören könnte, denn das Gleichgewicht, das ist
dir das Wichtigste. Aber es ist nicht das
Wichtigste, Thomas, es ist vor Gott nicht die
Hauptsache! Du bist ein Egoist, ja, das bist
du! Ich liebe dich noch, wenn du schiltst und
auftrittst und einen niederdonnerst. Aber am
schlimmsten ist dein Schweigen, am
schlimmsten ist es, wenn du auf etwas, was
man gesagt hat, plötzlich verstummst und dich
zurückziehst und jede Verantwortung
ablehnst, vornehm und intakt, und den
anderen hilflos seiner Beschämung überläßt...
Du bist so ohne Mitleid und Liebe und
Demut... Ach!" rief er plötzlich, indem er
beide Hände hinter seinen Kopf bewegte und
sie dann weit vorwärts stieß, als wehrte er die
- Ты не прольешь ни единой слезы, даже
если я умру.
- Но ты ведь не умираешь, - брезгливо
отвечал сенатор.
- Не умираю? Хорошо! Пусть я не
умираю! Посмотрим еще, кто из нас умрет
первый!.. Работай! А если я не могу? Не
могу долго делать одно и то же? Мне
тошно становится! Ты это мог и можешь,
ну и радуйся, а других не суди, потому что
заслуги тут никакой нет... Одному бог дал
силу, а другому не дал. Но ты уж такой,
Томас, - продолжал он с искаженным
лицом, еще ниже склоняясь и еще сильнее
барабаня по столу пальцем. - Ты всегда
прав... Ах, постой! Я совсем не то хотел
сказать и вовсе не за то упрекал тебя... Но
я не знаю, с чего начать. То, что я теперь
скажу, только тысячная доля... какое там! миллионная доля того, что у меня на душе
накопилось! Ты завоевал себе место в
жизни, почетное положение, и вот с
высоты своего величия отталкиваешь холодно, сознательно отталкиваешь - всех
и все, что только может хоть на миг сбить
тебя с толку, нарушить твое душевное
равновесие, - потому что равновесие для
тебя самое главнее. Но, ей-богу, Томас,
есть еще кое-что и поважнее! Ты эгоист,
самый настоящий эгоист! Когда ты
выговариваешь
человеку,
бранишься,
мечешь громы и молнии, я еще люблю
тебя. Но вот когда ты молчишь, когда в
ответ на что-нибудь, тебе неугодное, ты
вдруг замыкаешься в себя, с видом
благородной невинности отклоняешь от
себя
всякую
ответственность
и
заставляешь другого мучительно краснеть
за свои слова - это уж... хуже быть не
может!.. Ты не знаешь ни любви, ни
сострадания, ни смирения... Ах! - внезапно
выкрикнул он и поднял обе руки,
собираясь схватиться за голову, но
передумал и вытянул их вперед, как бы
отталкивая от себя все человечество. - Я
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ganze Welt von sich ab... „Wie satt ich das
alles habe, dies Taktgefühl und Feingefühl
und Gleichgewicht, diese Haltung und
Würde... wie sterbenssatt!... " Und dieser
letzte Ruf war in einem solchen Grade echt, er
kam so sehr von Herzen und brach mit einem
solchen Nachdruck von Widerwillen und
Überdruß hervor, daß er tatsächlich etwas
Niederschmetterndes hatte, ja, daß Thomas
ein wenig zusammensank und eine Weile
wortlos und mit müder Miene vor sich
niederblickte.
„Ich bin geworden, wie ich bin", sagte er
endlich, und seine Stimme klang bewegt,
„weil ich nicht werden wollte wie du. Wenn
ich dich innerlich gemieden habe, so geschah
es, weil ich mich vor dir hüten muß, weil dein
Sein und Wesen eine Gefahr für mich ist... ich
spreche die Wahrheit. "
Er schwieg einen Augenblick und fuhr dann
in kürzerem und befestigtem Tone fort:
„Übrigens haben wir uns weit von unserem
Gegenstande entfernt. Du hast mir eine Rede
über meinen Charakter gehalten... eine etwas
verworrene Rede, die vielleicht einen Kern
von Wahrheit enthielt. Aber es handelt sich
jetzt nicht um mich, sondern um dich. Du
trägst dich mit Heiratsgedanken, und ich
möchte dich möglichst gründlich davon
überzeugen, daß die Ausführung in der Weise,
wie du sie planst, unmöglich ist. Erstens
werden die Zinsen, die ich dir werde
auszahlen können, von keiner sehr
ermutigenden Höhe sein... "
„Aline hat manches zurückgelegt. "
Der Senator schluckte hinunter und bezwang
sich.
„Hm... zurückgelegt. Du gedenkst also
Mutters Erbe mit den Ersparnissen dieser
Dame zu vermischen... "
„Ja. Ich sehne mich nach einem Heim und
nach jemandem, der Mitleid mit mir hat, wenn
ich krank bin. Übrigens passen wir ganz gut
zusammen. Wir sind beide ein bißchen verfahren... "
„Du gedenkst ferner, die vorhandenen Kinder
635
сыт
по
горло,
сыт
всей
этой
деликатностью, и тактом, и равновесием, и
этой величавой осанкой! - В последнем его
возгласе было столько искренности,
усталости и отвращения, он вырвался из
таких глубин души, что и вправду
прозвучал уничтожающе.
Томас вздрогнул и некоторое время
безмолвно
и
устало
смотрел
в
пространство.
- Я стал таким, каков я есть, - проговорил
он, наконец, и в голосе его послышалось
волнение, - потому что не хотел быть
таким, как ты. Если я инстинктивно
избегал тебя, то потому, что мне надо тебя
остерегаться. В тебе, в твоей сущности для
меня таится опасность... Я правду говорю.
- Он помолчал и вновь заговорил уже
более отрывистым и уверенным тоном: Впрочем, мы далеко отклонились от
предмета нашего разговора. Ты тут держал
речь о моем характере, речь несколько
путаную, но доля правды в ней все-таки
была... Однако сейчас дело не во мне, а в
тебе. Ты носишься с матримониальными
планами, а моя обязанность растолковать
тебе, что ничего у тебя не получится. Вопервых, проценты, которые я буду тебе
выплачивать, не столь уж внушительны...
- Алина кое-что скопила.
Сенатор даже поперхнулся, но усилием
воли овладел собой.
- Гм... скопила! Ты, значит, намерен
объединить материнское наследство со
сбережениями этой дамы?
- Да! Я стосковался по дому, по человеку,
который пожалеет меня, когда я болен. Да
и вообще мы с ней люди подходящие. Оба
мы немножко запутались...
- Следовательно, в дальнейшем ты
полагаешь усыновить ее детей - иными
636
Thomas Mann BUDDENBROOKS
zu
adoptieren,
beziehungsweise
zu...
legitimieren?"
„Jawohl. "
„So daß also dein Vermögen nach deinem
Tode an jene Leute überginge?" - Als der
Senator dies sagte, legte Frau Permaneder ihre
Hand auf seinen Arm und flüsterte beschwörend:
„Thomas!...
Mutter
liegt
nebenan... !"
„Ja", antwortete Christian, „das gehört sich
doch so. "
„Nun, du wirst das alles nicht tun!" rief der
Senator und sprang auf. Auch Christian erhob
sich, trat hinter seinen Stuhl, erfaßte ihn mit
einer Hand, drückte das Kinn auf die Brust
und sah seinen Bruder halb scheu und halb
entrüstet an.
„Du wirst es nicht tun... ", wiederholte
Thomas Buddenbrook beinahe sinnlos vor
Zorn, blaß, bebend und mit zuk-kenden
Bewegungen. „Solange ich über der Erde bin,
geschieht dies nicht... ich schwöre es dir!...
Hüte dich... nimm dich in acht... ! Es ist genug
Geld durch Unglück, Torheit und Niedertracht
verlorengegangen, als daß du dich unterstehen
dürftest, ein Viertel von Mutters Vermögen
diesem Frauenzimmer und ihren Bastarden in
den Schoß zu werfen!... Und das, nachdem
schon ein anderes Viertel von Ti-burtius
erschlichen worden!... Du hast der Familie
genug der Blâme zugefügt, Mensch, als daß es
noch nötig wäre, uns mit einer Kurtisane zu
verschwägern und ihren Kindern unseren
Namen zu geben. Ich verbiete es dir, hörst du?
ich verbiete es dir!" rief er mit einer Stimme,
daß das Zimmer erdröhnte und Frau
Permaneder sich weinend in einen Winkel des
Sofas drückte. „Und wage es nicht, gegen dies
Verbot zu handeln, das rate ich dir! Ich habe
dich bis jetzt bloß verachtet, ich habe über
dich hinweggesehen... aber forderst du mich
heraus, läßt du es zum Äußersten kommen, so
werden wir sehen, wer den kürzeren zieht! Ich
sage dir, hüte dich! Ich kenne keine Rücksicht
mehr! Ich lasse dich für kindisch erklären, ich
lasse dich einsperren, ich mache dich
словами, узаконить их?
- Конечно.
- С тем чтобы после твоей смерти к ним
перешло твое состояние?
Когда сенатор проговорил это, г-жа
Перманедер коснулась рукой его плеча и
умоляющим голосом прошептала:
- Томас!.. рядом в комнате... мать!..
- Разумеется, - отвечал Христиан, - иначе
не бывает.
- Ничего подобного ты не сделаешь! выкрикнул сенатор, вскакивая на ноги.
Христиан тоже поднялся, схватился за
спинку стула, прижал подбородок к груди
и уставился на брата испуганно и
возмущенно.
- Ты этого не сделаешь! - повторил Томас
Будденброк, задыхаясь от гнева; он
побледнел, руки его дергались, все тело
сотрясалось, как в ознобе. - Покуда я жив,
ничего подобного не произойдет, клянусь
богом! Берегись! Берегись, говорю я тебе!
Довольно уж денег пошло прахом из-за
неудач, глупости, подлости. Недостает
только, чтобы ты швырнул четверть
материнского состояния этой особе и ее
ублюдкам! Да еще после того, как одну
четверть выманил у матери Тибуртиус!..
Ты уж и так довольно сраму принес семье,
чтобы нам еще родниться с куртизанками
и давать свое имя ее детям. Я тебе
запрещаю, слышишь - запрещаю! крикнул он так, что стены задрожали и гжа Перманедер с плачем забилась в угол
софы. - И не вздумай нарушить мой
запрет! Этого я тебе не советую! До сих
пор я презирал тебя, старался тебя не
замечать, но если ты меня вынудишь, если
доведешь до крайности, то посмотрим,
кому придется хуже! Говорю тебе:
поостерегись! Я больше ни перед чем не
остановлюсь! Я объявлю тебя недоумком,
запру в сумасшедший дом, уничтожу!
Уничтожу! Понимаешь?!
Thomas Mann BUDDENBROOKS
zunichte! Zunichte! Verstehst du mich?!... "
„Und ich sage dir... ", fing Christian an... Und
nun ging das Ganze in einen Wortstreit über,
einen
abgerissenen,
nichtigen,
beklagenswerten
Wortstreit
ohne
ein
eigentliches Thema, ohne einen anderen
Zweck als den, zu beleidigen, einander mit
Worten bis aufs Blut zu verwunden. Christian
kam auf den Charakter seines Bruders zurück
und suchte aus alter Vergangenheit einzelne
Züge, peinliche Anekdoten hervor, die
Thomas' Egoismus belegen sollten und die
Christian nicht hatte vergessen können,
sondern mit sich umhergetragen und mit
Bitterkeit durchtränkt hatte. Und der Senator
antwortete ihm in übertriebenen Worten der
Verachtung und der Drohung, die er zehn
Minuten später bereute. Gerda hatte das Haupt
leicht in die Hand gestützt und beobachtete
die beiden mit verschleierten Augen und
einem nicht bestimmbaren Gesichtsausdruck.
Frau Permaneder wiederholte beständig in
Verzweiflung: „Und Mutter liegt nebenan...
Und Mutter liegt nebenan... "
Christian, der sich schon während der letzten
Repliken im Zimmer hin und her bewegt
hatte, räumte endlich den Kampfplatz.
„Es ist gut! Wir werden ja sehen!" rief er, und
mit verwildertem Schnurrbart und roten
Augen, den Rock offen, das Taschentuch in
der herabhängenden Hand, hitzig und
exaltiert, ging er zur Tür und ließ sie hinter
sich ins Schloß fallen.
In der plötzlichen Stille stand der Senator
noch einen Augenblick aufrecht und sah
dorthin, wo sein Bruder verschwunden war.
Dann setzte er sich schweigend, nahm mit
kurzen Bewegungen die Papiere wieder zur
Hand und erledigte mit trockenen Worten,
was noch zu erledigen war, worauf er sich
zurücklehnte, die Spitzen seines Bartes durch
die Finger gleiten ließ und in Gedanken
versank.
Frau Permaneders Herz pochte so voller
Angst! Die Frage, die große Frage war nun
nicht länger hinauszuschieben; sie mußte zur
637
- А я тебе заявляю... - начал Христиан.
И все перешло в словесную перепалку,
пустую, отрывистую, мелкую перепалку,
без определенного содержания, без какойлибо цели, кроме одной - побольнее
оскорбить, поглубже ранить друг друга
словами. Христиан опять заговорил о
характере брата, стал выкапывать из
далекого прошлого отдельные черточки,
неприглядные поступки, подтверждающие
эгоизм Томаса, которые он, как оказалось,
не позабыл, а, напротив, с горечью пронес
через всю свою жизнь. Сенатор отвечал
ему
презрением,
уже
чрезмерным,
угрозами, о которых через десять минут и
сам сожалел. Герда, подперев голову
рукой, наблюдала за ними с невозмутимым
выражением лица и затуманенными
глазами. Г-жа Перманедер то и дело
восклицала в отчаянии:
- И мать лежит рядом!.. Мать лежит
рядом!..
Наконец Христиан, во время последних
реплик расхаживавший по комнате,
очистил поле битвы.
- Хорошо же! Мы еще посмотрим! крикнул он. Усы его взъерошились,
сюртук расстегнулся, рука судорожно
сжимала измятый носовой платок. Он с
треском захлопнул за собою дверь.
Сенатор еще постоял среди внезапно
наступившей тишины, глядя вслед брату,
затем молча сел на свое место, резким
движением придвинул к себе бумаги, в
сухих словах покончил с распределением
вещей, откинулся на спинку стула,
пропустил несколько раз кончики усов
между пальцев и погрузился в свои мысли.
В страхе билось сердце г-жи Перманедер!
Вопрос, тот животрепещущий вопрос,
напрашивался теперь сам собой. Она
должна была задать его, и брат должен был
на него ответить... Ах, но сейчас, в этом
настроении, сумеет ли он проявить
638
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Sprache kommen, er mußte sie beantworten...
aber ach, war er jetzt in der Stimmung, Pietät
und Milde walten zu lassen?
„Und... Tom -", fing sie an, indem sie zuerst
in ihren Schoß blickte und einen zagen
Versuch machte, in seiner Miene zu lesen...
„Die Möbel... Du hast natürlich schon alles in
Erwägung gezogen... Die Sachen, die uns
gehören, ich meine Erika, der Kleinen und
mir... sie bleiben hier... mit uns... kurz... das
Haus, wie ist es damit?" fragte sie und rang
heimlich die Hände.
Der Senator antwortete nicht sogleich,
sondern fuhr eine Weile fort, den Schnurrbart
zu drehen und mit trüber Nachdenklichkeit in
sich hineinzublicken. Dann atmete er auf und
richtete sich empor.
„Das Haus?" sagte er... „Es gehört natürlich
uns allen, dir, Christian und mir... und
komischerweise auch dem Pastor Tiburtius,
denn der Anteil gehört zu Claras Erbe. Ich
allein habe nichts darüber zu entscheiden,
sondern bedarf eurer Zustimmung. Aber das
gegebene ist selbstverständlich, so bald als
möglich
zu
verkaufen",
schloß
er
achselzuckend. Dennoch ging etwas dabei
über sein Gesicht, als erschräke er über seine
eigenen Worte.
Frau Permaneders Kopf sank tief herab; ihre
Hände hörten auf, einander zu pressen, und
erschlafften plötzlich in allen Gliedern.
„Unserer Zustimmung!" wiederholte sie nach
einer Pause, traurig und sogar mit einiger
Bitterkeit. „Lieber Gott, du weißt gut, Tom,
daß du tun wirst, was du für richtig hältst, und
daß wir anderen dir unsere Zustimmung nicht
lange versagen können!... Aber wenn wir ein
Wort einlegen... dich bitten dürfen", fuhr sie
beinahe tonlos fort, und ihre Oberlippe
begann zu beben... „Das Haus! Mutters Haus!
Unser Elternhaus! In dem wir so glücklich
gewesen sind! Wir sollen es verkaufen... !"
Der Senator zuckte wieder die Achseln.
„Du wirst mir glauben, Kind, daß alles, was
du mir vorhalten kannst, mich ohnehin so sehr
bewegt wie dich... Aber Gegengründe sind
должное уважение и мягкость?
- И вот еще что, Том, - начала она,
потупившись, и затем подняла глаза,
силясь прочесть что-нибудь на его лице. Мебель... Ты уж, конечно, все обдумал...
Вещи, которые теперь принадлежат нам, то
есть Эрике, малышке и мне, они останутся
здесь... пока мы... Короче говоря, дом... как
будет... с домом? - выговорила она
наконец, ломая руки под столом.
Сенатор ответил не сразу. Он продолжал
крутить ус, о чем-то размышляя печально
и сосредоточенно. Затем вздохнул и
поднял голову.
- С домом? - переспросил он. - Дом,
конечно, принадлежит нам всем - тебе,
Христиану и мне... Да еще, как это ни
смешно, пастору Тибуртиусу, как доля
Клариного наследства. Один, без вашего
согласия, я тут ничего не могу решить. Но
само собой разумеется, что его надо
продать, и продать как можно скорее. - И
все же какая-то тень пробежала по его
лицу, точно он сам испугался своих слов.
Голова г-жи Перманедер склонилась на
грудь, руки разжались и упали.
- Без нашего согласия, - помолчав,
повторила она печально, даже горько. Боже мой! Ты ведь прекрасно знаешь, Том,
что все будет сделано, как ты сочтешь
нужным. За нашим согласием дело не
станет. Но если нам можно сказать свое
слово... попросить тебя... - беззвучно
добавила она, и верхняя ее губа задрожала.
- Дом! Мамин дом! Родительский дом! В
котором мы были так счастливы! И его
продать?..
Сенатор пожал плечами.
- Поверь, дружок, все, что ты мне об этом
скажешь, я и сам с горечью говорю себе...
Но это не доводы, а сантименты. Что надо,
то надо! Такой огромный участок... На что
Thomas Mann BUDDENBROOKS
das nicht, sondern Sentiments. Was zu tun ist,
steht fest. Da haben wir dies große
Grundstück... was sollen wir jetzt damit
beginnen? Seit langen Jahren, schon seit
Vaters Tode, verfällt das ganze Rückgebäude.
Im Billardsaal lebt eine freie Katzenfamilie,
und tritt man näher, so läuft man Gefahr,
durch den Fußboden zu brechen... Ja, hätte ich
nicht mein Haus in der Fischergrube! Aber ich
habe es, und wohin damit? Soll ich vielleicht
lieber das verkaufen? Urteile doch selbst... an
wen? Ich würde ungefähr die Hälfte des
Geldes verlieren, das ich hineingesteckt. Ach,
Tony, wir haben Grundstücke genug, wir
haben viel zuviel davon! Die Speicher und
zwei große Häuser! Der Wert der
Grundstücke steht ja kaum noch in einem
Verhältnis zu dem beweglichen Kapital! Nein,
verkaufen, verkaufen... !"
Aber Frau Permaneder hörte nicht.
Niedergebeugt und in sich gekehrt saß sie da
und blickte mit feuchten Augen ins Leere.
„Unser Haus!" murmelte sie... „Ich weiß
noch, wie wir es einweihten... Wir waren
nicht größer als so damals. Die ganze Familie
war da. Und Onkel Hoffstede trug ein Gedicht
vor... Es liegt in der Mappe... Ich weiß es
auswendig...
Venus
Anadyomene...
Das
Landschaftszimmer! Der Eßsaal! Fremde
Leute... !"
„Ja, Tony, so werden damals die auch gedacht
haben, die das Haus verlassen mußten, als
Großvater es kaufte. Sie hatten ihr Geld
verloren und mußten davonziehen und sind
gestorben und verdorben. Alles hat seine Zeit.
Freuen wir uns und danken wir Gott, daß es
mit uns noch nicht soweit ist, wie es damals
mit Ratenkamps war, und daß wir noch unter
günstigeren Umständen von hier Abschied
nehmen als sie... "
Schluchzen, ein langsames, schmerzliches
Aufschluchzen
unterbrach
ihn.
Frau
Permaneders Hingebung an ihren Kummer
war so groß, daß sie nicht einmal daran
dachte, die Tränen zu trocknen, die über ihre
639
он нам теперь? Уже долгие годы - со
смерти отца - флигель разрушается. В
бильярдной поселилась бездомная кошка с
котятами, и когда идешь туда - рискуешь
провалиться под пол... Если бы у меня не
было дома на Фишергрубе! Но он у меня
есть, и куда прикажешь мне с ним
деваться? Может быть, _его_ продать? Но
кому? Я потеряю добрую половину
вложенных в него денег. Ах, Тони, у нас
довольно
недвижимости,
слишком
довольно! Амбары и два больших дома.
Стоимость всего этого ничуть не
соответствует
размерам
оборотного
капитала.
Нет!
Продать,
продать,
безотлагательно!
Но г-жа Перманедер его не слушала.
Согнувшись, уйдя в себя, она смотрела в
пространство мокрыми от слез глазами.
- Наш дом! - шептала она. - Я еще помню,
как его освящали... Мы были совсем
маленькие... Собралась вся семья... И дядя
Гофштеде прочитал стихотворение... Оно и
сейчас лежит вон там, в папке. Я его
наизусть знаю: "...с трудолюбием Вулкана
здесь Венеры красота..." Ландшафтная!
Большая столовая! Подумать только, что
чужие люди...
- Да, Тони! Так, верно, думали и те, кому
пришлось выехать из этого дома, когда
дедушка его купил. Они остались без
средств и должны были уехать отсюда, а
теперь они умерли, стали прахом. Всему
свое
время.
Будем
радоваться
и
благодарить бога за то, что нам приходится
не так туго, как тогда пришлось
Ратенкампам, и что мы простимся с этим
домом
при
обстоятельствах
менее
печальных...
Плач, жалобный детский плач прервал
его. Г-жа Перманедер так беззаветно
отдалась своему горю, что даже не
вытирала слез, катившихся по ее щекам.
640
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Wangen rannen. Sie saß vornübergebeugt und
zusammengesunken, und ein warmer Tropfen
fiel auf ihre matt im Schöße ruhenden Hände
hinab, ohne daß sie dessen achtete.
„Tom", sagte sie und gewann ihrer Stimme,
die die Tränen zu ersticken drohten, eine leise,
rührende Festigkeit ab. „Du weißt nicht, wie
mir zumute ist in dieser Stunde, du weißt es
nicht. Es ist deiner Schwester nicht gut
ergangen im Leben, es hat ihr übel
mitgespielt. Alles ist auf mich herabgekommen, was sich nur ausdenken ließ... ich weiß
nicht, womit ich es verdient habe. Aber ich
habe alles hingenommen, ohne zu verzagen,
Tom, das mit Grünlich und das mit
Permaneder und das mit Weinschenk. Denn
immer, wenn Gott mein Leben wieder in
Stücke gehen ließ, so war ich doch nicht ganz
verloren. Ich wußte einen Ort, einen sicheren
Hafen, sozusagen, wo ich zu Hause und
geborgen war, wohin ich mich flüchten
konnte vor allem Ungemach des Lebens...
Auch jetzt noch, als doch alles zu Ende war
und als sie Weinschenk ins Gefängnis
fuhren... 'Mutter', sagte ich, 'dürfen wir zu dir
ziehen?'- Ja, Kinder, kommt'... Als wir klein
waren und 'Kriegen' spielten, Tom, da gab es
immer ein 'Mal', ein abgegrenztes Fleckchen,
wohin man laufen konnte, wenn man in Not
und Bedrängnis war, und wo man nicht
abgeschlagen werden durfte, sondern in
Frieden ausruhen konnte. Mutters Haus, dies
Haus hier war mein 'Mal' im Leben, Tom...
Und nun... und nun... verkaufen... "
Sie lehnte sich zurück, verbarg ihr Gesicht im
Schnupftuch und weinte bitterlich.
Er zog eine ihrer Hände herunter und nahm
sie in die seinen.
„Ich weiß es ja, liebe Tony, ich weiß es ja
alles! Aber wollen wir nun nicht ein wenig
vernünftig sein? Die gute Mutter ist dahin...
wir rufen sie nicht zurück. Was nun? Es ist
unsinnig geworden, dies Haus als totes
Kapital zu behalten... ich muß das wissen,
nicht wahr. Sollen wir eine Mietskaserne
Она сидела съежившись, пригнув голову;
теплая капля упала на ее бессильно
лежавшие на коленях руки, но она этого
даже не заметила.
- Том, - сказала она, и ей удалось придать
своему голосу, срывающемуся от слез,
кроткую, трогательную твердость. - Ты не
знаешь, каково у меня на душе в эту
минуту. Твоей сестре плохо пришлось в
жизни,
уж
очень
немилостиво
распорядилась мною судьба. Все на меня
валилось такое, что и не выдумаешь!.. Не
знаю, чем я это заслужила. Но я все
сносила и не падала духом, Том, - все
истории с Грюнлихом, и с Перманедером,
и с Вейншенком... Потому что каждый раз,
когда господь вдребезги разбивал мою
жизнь, я все-таки не чувствовала себя
пропащей. Было у меня место, так сказать
тихая пристань, гостеприимный кров, куда
я могла укрыться от всех горестей жизни...
Даже теперь, когда со всем уже было
покончено и когда они отвезли Вейншенка
в тюрьму - "Мама, - сказала я, - можно нам
к
тебе?"
"Конечно,
детки,
перебирайтесь"...
Когда
мы
были
маленькие, Том, и играли в войну, у нас
всегда был "дом" - такое местечко, куда
можно было забежать, если тебя теснили,
настигали,
и
там
отсидеться
в
безопасности и спокойствии. И вот мамин
дом, этот дом на Менгштрассе, всю жизнь
был для меня еще и таким ребячьим
"домом"... И его-то теперь... теперь...
продать...
Она откинулась назад, обеими руками
поднесла к лицу платок и еще горше
расплакалась.
Томас отвел ее руки и взял их в свои.
- Все знаю, милая Тони, все знаю! Но
разве не нужно теперь набраться
благоразумия? Дорогой нашей матери нет
больше... Нам ее не вернуть. Так как же
дальше? Сохранять этот дом в качестве
мертвого капитала - бессмыслица... Мне
это виднее, ведь правда? Не превратить же
Thomas Mann BUDDENBROOKS
daraus machen?... Der Gedanke ist dir schwer,
daß fremde Leute hier wohnen sollen; aber da
ist es doch besser, du siehst es nicht mit an,
sondern nimmst dir und den Deinen ein
kleines, hübsches Haus oder eine Etage
irgendwo vorm Tore zum Beispiel... Oder
wäre es dir lieber, hier mit einer Anzahl von
Mietsparteien zusammen zu hausen?... Und
deine Familie hast du doch immer noch,
Gerda und mich und Buddenbrooks in der
Breiten Straße und Krögers und auch
Mademoiselle Weichbrodt... ohne von
Klothilde zu reden, von der ich nicht weiß, ob
ihr der Umgang mit uns genehm ist; seit sie
Klosterdame geworden, ist sie ein wenig
exklusiv... "
Sie stieß einen Seufzer aus, der halb ein
Lachen war, wandte sich ab und drückte das
Taschentuch fester gegen die Augen,
schmollend wie ein Kind, das man mit einem
Spaß seinem Leide abwendig zu machen
sucht. Dann aber enthüllte sie mit
Entschlossenheit ihr Gesicht und setzte sich
zurecht, indem sie, wie immer, wenn es galt,
Charakter und Würde zu zeigen, den Kopf
zurücklegte und dennoch versuchte, das Kinn
auf die Brust zu drücken.
„Ja, Tom", sagte sie, und ihre verweinten
Augen zwinkerten mit ernstem und gefaßtem
Ausdruck zum Fenster hinüber, „ich will auch
verständig sein... ich bin es schon. Du mußt
verzeihen... und du auch, Gerda... daß ich
geweint habe. Das kann einem ankommen...
es ist eine Schwäche. Aber es ist nur
äußerlich, glaubt mir. Ihr wißt sehr wohl, daß
ich im Grunde eine vom Leben gestählte Frau
bin... Ja, Tom, das mit dem toten Kapital
leuchtet mir ein, soviel Verstand habe ich. Ich
kann nur wiederholen, daß du tun mußt, was
du für richtig hältst. Du mußt für uns denken
und handeln, denn Gerda und ich sind Weiber,
und Christian... nun, Gott sei mit ihm!... Wir
können dir nicht Widerpart halten, denn was
wir vorbringen können, sind keine
Gegengründe, sondern Sentiments, das liegt
auf der Hand. An wen wirst du es wohl
641
нам его в доходный дом?.. Тебе тяжело
думать, что здесь поселятся чужие. А ведь
смотреть на это будет еще тяжелее. Не
лучше ли снять для себя и для своих
хорошенький домик или этаж где-нибудь у
Городских ворот... Неужто тебе приятнее
будет жить здесь вместе с другими
жильцами?.. А семья у тебя все-таки
остается, Герда и я, и Будденброки с
Брейтенштрассе, и Крегеры, и, наконец,
мадемуазель Вейхбродт... О Клотильде я
умалчивай. Может быть, она и не будет
удостаивать нас своими посещениями; став
обитательницей "Дома св.Иоанна", она
заважничала.
Госпожа Перманедер вздохнула, но уже
улыбаясь; затем отворотилась, покрепче
прижала к глазам платочек и надула губы,
как ребенок, которого шуткой попытались
отвлечь от чего-то неприятного. Потом
вдруг решительно отняла его от лица,
поглубже уселась в кресле и, как обычно,
когда надлежало выказать характер и
чувство собственного достоинства, высоко
закинула голову.
- Да, Том, - сказала она, и ее заплаканные
глаза, часто-часто мигая, обратились к
окну с выражением серьезным и
решительным, - я тоже хочу быть
благоразумной. Я уже благоразумна.
Прости меня, и ты тоже прости, Герда, за
мои слезы. Мало ли что бывает... Слабость
нашла. Но, уверяю вас, только внешняя.
Вы же отлично знаете, что по существу я
женщина, закаленная жизнью... Да, Том,
насчет мертвого капитала я поняла - более
или менее... И могу только повторить:
поступай, как считаешь правильным. Тебе
приходится думать и действовать за нас,
потому что мы с Гердой женщины, а
Христиан... ну, да уж бог с ним! Куда нам
с тобой спорить, ведь что бы мы ни
сказали, это будут не доводы, а
сантименты - ясно как божий день! Но
кому ты собираешься его продать, Том? И
642
Thomas Mann BUDDENBROOKS
verkaufen, Tom? Meinst du, das es wohl
vonstatten gehen wird?"
„Ja, Kind, wenn ich das wüßte... Immerhin...
ich habe schon heute morgen ein paar Worte
mit Gösch, dem alten Makler Gösch,
gewechselt; er schien nicht abgeneigt, die
Sache in die Hand zu nehmen... "
„Das wäre gut, ja, das wäre sehr gut.
Sigismund Gosch hat natürlich seine
Schwächen... Das mit seinen Übersetzungen
aus dem Spanischen, wovon man erzählt - ich
kann nicht wissen, wie der Dichter heißt -, ist
etwas sonderbar, das mußt du zugeben, Tom.
Aber er war schon ein Freund von Vater und
ist ein grundehrlicher Mann. Und dann hat er
Herz, dafür ist er bekannt. Er wird begreifen,
daß es sich hier nicht um irgendeinen Kauf
handelt, um irgendein beliebiges Haus... Was
denkst du, Tom, was wirst du verlangen? 100
000 Kurantmark sind doch das wenigste,
wie?...
„100000 Kurantmark sind doch das wenigste,
Tom!" sagte sie noch, die Tür in der Hand, als
ihr Bruder und seine Frau schon die Treppe
hinunterstiegen. Dann, allein geblieben, stand
sie inmitten des Zimmers still, und die
hinabhängenden Hände vor sich gefaltet,
derart, daß die Flächen nach unten gewandt
waren, blickte sie mit großen, ratlosen Augen
rund um sich her. Ihr mit einem Häubchen aus
schwarzen Spitzen geschmückter Kopf, den
sie unaufhörlich leise schüttelte, sank, von
Gedanken beschwert, langsam tiefer und
tiefer auf eine Schulter hinab.
Drittes Kapitel
как полагаешь: скоро ли это удастся
сделать?
- То-то и есть, дитя мое, что я не знаю...
Хотя... Сегодня утром я уж перекинулся на
этот счет несколькими словами с Гошем,
нашим старым маклером Гошем. Он,
кажется, не прочь взять все дело в свои
руки.
- Это было бы очень, очень хорошо. У
Зигизмунда Гоша есть, конечно, свои
слабости... Ну, ты ведь знаешь: говорят,
будто он переводит с испанского... этого...
как его, я не помню имени... Конечно,
странное занятие, ты не будешь отрицать,
Том! Но он был другом нашего отца, он
честнейший человек и вдобавок человек с
сердцем, это всем известно. Он поймет,
что здесь речь идет не просто о продаже,
не о первом попавшемся доме... А сколько
ты думаешь за него спросить, Том? Самое
меньшее сто тысяч марок, правда? Самое
меньшее сто тысяч марок, Том! - еще раз
повторила она в дверях, когда брат с женой
уже спускались по лестнице. Оставшись
одна, г-жа Перманедер постояла посреди
комнаты, бессильно опустив сомкнутые
ладони
и
оглядываясь
вокруг
расширенными, недоумевающими глазами.
Ее голова в наколке из черных кружев,
отяжеленная думами, склонилась на плечо.
Der kleine Johann war gehalten, sich von der
sterblichen Hülle seiner Großmutter zu
verabschieden; sein Vater ordnete dies an, und
er ließ keinen Laut des Widerspruches vernehmen, obgleich er sich fürchtete. Am Tage
nach dem schweren Todeskampfe der
Konsulin hatte der Senator, bei Tische und,
wie es schien, geflissentlich in Gegenwart
seines Sohnes, gegen seine Gattin mit ein paar
harten Worten das Betragen Onkel Christians
Маленькому Иоганну ведено было
проститься со смертной оболочкой
бабушки. Такова была воля отца, и
мальчик не посмел спорить, хотя и боялся.
На следующий день после тяжкой агонии
консульши сенатор за обедом в разговоре с
женой и, по-видимому, нарочно в
присутствии Ганно, выразил крайнее
неудовольствие
дядей
Христианом,
который в минуту, когда страдания
3
Thomas Mann BUDDENBROOKS
verurteilt, der, als es der Kranken am
schlimmsten ging, davongeschlichen und zu
Bette gegangen war. „Das sind die Nerven,
Thomas", hatte Gerda geantwortet; aber mit
einem Blick auf Hanno, der dem Kinde keineswegs entgangen war, hatte er ihr in fast
strengem Tone zurückgegeben, daß hier kein
Wort der Entschuldigung am Platze sei. Die
selige Mutter habe so sehr gelitten, daß man
sich hätte schämen müssen, allzu schmerzlos
dabeizusitzen, und sich nicht feige dem
bißchen Leiden entziehen, das der Anblick
ihrer Kämpfe in einem hervorgerufen hätte.
Hieraus hatte Hanno geschlossen, daß er es
nicht wagen dürfe, gegen den Besuch am
offenen Sarge etwas einzuwenden.
Wie beim weihnachtlichen Einzüge war ihm
der große Raum entfremdet, als er ihn am
Tage vorm Begräbnisse zwischen Vater und
Mutter von der Säulenhalle aus betrat.
Geradeaus, weiß leuchtend gegen das dunkle
Grün großer Topfgewächse, die, mit hohen
silbernen Armleuchtern abwechselnd, einen
Halbkreis bildeten, stand auf schwarzem
Postamente die Kopie von Thorwaldsens
Segnendem Christus, die draußen auf dem
Korridor ihren Platz gehabt hatte. Überall an
den Wänden bewegte sich im Luftzuge
schwarzer Flor und verhüllte das Himmelblau
der Tapete sowohl wie das Lächeln der
weißen Götterstatuen, die zugeschaut hatten,
wenn man in diesem Saale wohlgemut tafelte.
Und umgeben von seinen ganz in Schwarz
gekleideten Anverwandten, den breiten
Trauerflor
um
den
Ärmel
seines
Matrosenanzuges, den Sinn umnebelt von den
Düften,
welche
den
Mengen
von
Blumengebinden und Kränzen entströmten,
und mit denen sich, ganz leise und nur bei
diesem oder jenem Atemzug bemerkbar, ein
anderer, fremder und doch auf seltsame Art
vertrauter Duft vermengte, stand der kleine
Johann zur Seite der Bahre und blickte auf die
regungslose Gestalt, die vor ihm zwischen
weißem
Atlas
streng
und
feierlich
ausgestreckt lag...
643
больной стали поистине непереносимы,
удрал из ее комнаты и отправился спать.
- Это нервы, Томас, - сказала Герда.
Но сенатор, бросив быстрый взгляд на
сына, не ускользнувший от Ганно, почти
строго заметил ей, что оправдания тут
неуместны. Покойная мать так страдала,
что всем сидящим возле нее следовало бы
скорее стыдиться своего здоровья и
благополучия, а не трусливо бежать тех
неизмеримо меньших страданий, которые
причиняло им зрелище ее предсмертных
мук. Из этих слов Ганно заключил, что
лучше не возражать против прощания с
бабушкой.
И опять, как на рождестве, совсем чужой
показалась ему большая столовая, когда
накануне похорон он вошел туда с отцом и
матерью. Прямо перед ним, сверкая
белизной
на
темно-зеленом
фоне
комнатных растений, которые, чередуясь с
высокими серебряными канделябрами,
образовывали полукруг, на черном
постаменте
высился
слепок
с
Торвальдсенова
"Благословляющего
Христа" (*71), обычно стоявший в
коридоре. На стенах при малейшем
движении воздуха колыхался черный креп,
закрывший небесную голубизну шпалер и
улыбающихся белых богов, столько раз
созерцавших веселые трапезы в этом
покое. Окруженный одетыми в черное
родными, с широкой траурной повязкой на
рукаве своей матросской курточки,
одурманенный ароматами бесчисленных
букетов и венков - ароматами, к которым
иногда
вдруг
примешивался
чуть
слышный, посторонний и все же как будто
странно знакомый запах, стоял маленький
Ганно у помоста и смотрел на недвижную
строгую
фигуру,
торжественно
покоившуюся на белом атласе...
644
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Dies war nicht Großmama. Es war ihre
Gesellschaftshaube mit den weißseidenen
Bändern und ihr rotbrauner Scheitel darunter.
Aber diese spitze Nase, diese nach innen
gezogenen Lippen, dieses hervorgeschobene
Kinn, diese gelben, durchsichtigen, gefalteten
Hände, denen man Kälte und Steifheit ansah,
gehörten nicht ihr. Dies war eine fremde,
wächserne Puppe, die in dieser Weise
aufzubauen und zu feiern etwas Grauenhaftes
hatte. Und er blickte zum Landschaftszimmer
hinüber, als müßte dort im nächsten
Augenblick die wirkliche Großmama
erscheinen... Aber sie kam nicht. Sie war tot.
Der Tod hatte sie für immer mit dieser
wächsernen Figur vertauscht, die ihre Lider
und Lippen so unerbittlich, so unnahbar fest
geschlossen hielt...
Er stand, auf dem linken Beine ruhend, das
rechte Knie so gebogen, daß der Fuß leicht
auf der Spitze balancierte, und hielt mit einer
Hand den Schifferknoten auf seiner Brust umfaßt, während die andere schlaff hinabhing.
Sein Kopf mit dem lockig in die Schläfen
fallenden hellbraunen Haar war zur Seite
geneigt, und unter zusammengezogenen
Brauen blickten seine goldbraunen, von
bläulichen Schatten umlagerten Augen
blinzelnd, mit einem abgestoßenen und
grüblerischen Ausdruck in das Antlitz der
Leiche. Er atmete langsam und zögernd, denn
bei jedem Atemzuge erwartete er den Duft,
jenen fremden und doch so seltsam vertrauten
Duft, den die Wolken von Blumengerüchen
nicht immer zu übertäuben vermochten. Und
wenn er kam, wenn er ihn verspürte, so zogen
sich seine Brauen fester zusammen, und seine
Lippen gerieten einen Augenblick in zitternde
Bewegung... Schließlich seufzte er; aber es
klang so sehr wie ein tränenloses Schluchzen,
daß Frau Permaneder sich zu ihm
niederbeugte, ihn küßte und ihn fortführte.
Und nachdem der Senator und seine Frau,
zusammen mit Frau Permaneder und Erika
Weinschenk, während langer Stunden im
Landschaftszimmer die Kondolationen der
Нет, это не бабушка! Правда, это ее
праздничный чепец с белыми лентами и
из-под него выглядывают ее рыжеватокаштановые
волосы.
Но
этот
заострившийся нос, впалые губы, этот
выдавшийся
вперед
подбородок,
скрещенные руки, желтые, прозрачные и,
сразу видно, что холодные и недвижимые,
- нет, это не она, а какая-то восковая кукла,
неизвестно зачем - и это самое страшное! пышно обряженная и выставленная здесь
напоказ... Он оглянулся на дверь
ландшафтной: не появится ли сейчас
оттуда настоящая бабушка?.. Но она не
появлялась. Она умерла. Смерть навек
подменила ее этой восковой фигурой, так
неумолимо, так неправдоподобно плотно
сомкнувшей уста и веки.
Он стоял, опершись всей тяжестью тела на
левую ногу, правую же согнув в колене,
так что носок ее едва касался пола; одна
рука его теребила узел матросского
галстука, другая неподвижно свешивалась
вниз. Голову с падающими на виски
кудрявыми русыми волосами он слегка
склонил
набок,
золотисто-карие
затененные глаза отчужденно и задумчиво
смотрели из-под нахмуренных бровей
прямо в лицо покойницы. Он дышал
замедленно и как-то нерешительно, боясь
вновь вдохнуть тот чуждый и все же
почему-то странно знакомый запах,
который не всегда заглушали волны
цветочных ароматов. И каждый раз, почуяв
этот доносившийся до него дух, он еще
теснее сдвигал брови, и по губам его на
мгновенье пробегала дрожь. Наконец он
глубоко вздохнул, и вздох этот так
походил на всхлипывание без слез, что гжа Перманедер наклонилась, поцеловала
его и увела.
После того как сенатор с супругой, а
также г-жа Перманедер и Эрика Венншенк
в течение долгих часов принимали в
ландшафтной соболезнования сограждан,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Stadt entgegengenommen hatten, ward
Elisabeth Buddenbrook, geborene Kröger, zur
Erde bestattet. Auswärtige Verwandte waren
aus Frankfurt und Hamburg dazu eingetroffen
und hatten zum letzten Male gastliche
Aufnahme im Mengstraßenhause gefunden.
Und die Menge der Leidtragenden füllte Saal
und Landschaftszimmer, Säulenhalle und
Korridor, als bei brennenden Kerzen, in
aufrechter Majestät zu Häupten des Sarges,
das rasierte Antlitz, dessen Ausdruck
zwischen düsterem Fanatismus und milder
Verklärung wechselte, über der breiten
gefalteten Halskrause gen Himmel gewandt
und die Hände dicht unterm Kinn gefaltet,
Pastor Pringsheim von Sankt Marien die
Trauerrede hielt.
Er lobpries in schwellenden und verhallenden
Lauten
die
Eigenschaften
der
Dahingeschiedenen, ihre Vornehmheit und
Demut, ihre Heiterkeit und Frömmigkeit, ihre
Wohltätigkeit und Milde. Er erwähnte des
Jerusalemsabends und der Sonntagsschule, er
ließ das ganze lange, reiche und glückselige
Erdenleben der Verewigten noch einmal im
Glanz seiner Dialektik erstrahlen... und da das
Wort „Ende" ein Beiwort haben muß, so
sprach er zuletzt von ihrem „sanften Ende".
Frau Permaneder wußte wohl, was sie in
dieser Stunde sich selbst und der ganzen
Versammlung an Würde und repräsentativer
Haltung schuldete. Sie hatte, zusammen mit
ihrer Tochter Erika und ihrer Enkelin
Elisabeth, die sichtbarsten Ehrenplätze dicht
beim Pastor, neben dem Kopfende des mit
Kränzen bedeckten Sarges, in Besitz
genommen, während Thomas, Gerda,
Christian, Klothilde und der kleine Johann
sowie der alte Konsul Kröger, der auf einem
Stuhle saß, gleich den Verwandten zweiten
Grades es sich gefallen ließen, der Feier an
minder
ausgezeichneten
Plätzen
beizuwohnen. Hochaufgerichtet, mit ein
645
тело Элизабет Будденброк, урожденной
Крегер,
было
предано
земле.
К
совершению обряда поспели иногородние
родственники - из Франкфурта и из
Гамбурга, чтобы в последний раз найти
гостеприимный
кров
в
доме
на
Менгштрассе. Толпы пришедших воздать
последний долг покойнице заполняли
большую столовую и ландшафтную,
ротонду и коридор. И вот среди сиянья
зажженных свечей начал свою надгробную
речь пастор Прингсгейм из Мариенкирхе,
величественно стоя у изголовья гроба с
молитвенно сложенными под подбородком
руками, подъявши к небу выпростанное из
широких брыжей гладко выбритое лицо, на
котором выражение сурового фанатизма
сменялось ангельской просветленностью.
Он славословил то нараставшим, то
замирающим
голосом
добродетели
усопшей, ее благородную сдержанность и
смирение,
ее
жизнерадостность
и
благочестие,
ее
широкую
благотворительность и доброту. Упомянул
о "Иерусалимских вечерах" и воскресной
школе, заставил еще раз воссиять долгую,
благополучную и счастливую земную
жизнь покойной консульши. А так как
слово "кончина" обязательно требует
эпитета, то в завершение речи заговорил
еще и о "мирной" кончине.
Госпожа Перманедер отлично знала, к
сколь
величавому
достоинству
и
представительной осанке обязывают ее эти
минуты - перед самой собой и всеми
собравшимися. Для себя, своей дочери
Эрики и внучки Элизабет она захватила
почетнейшие места - рядом с пастором, в
головах сплошь укрытого венками гроба;
Томас, Герда, Христиан, Клотильда и
маленький Иоганн, а также старый консул
Крегер, все время сидевший на стуле,
довольствовались наряду с менее близкой
родней местами куда более скромными.
Она стояла выпрямившись и слегка
вздернув плечи с зажатым в молитвенно
646
Thomas Mann BUDDENBROOKS
wenig emporgezogenen Schultern, das
schwarzgeränderte Batisttuch zwischen den
zusammengelegten Händen, stand sie da, und
ihr Stolz über die erste Rolle, die ihr bei
dieser Feierlichkeit zufiel, war so groß, daß er
manchmal
den
Schmerz
vollständig
zurückdrängte und in Vergessenheit geraten
ließ. Ihre Augen, die sie in dem Bewußtsein,
den beobachtenden Blicken der ganzen Stadt
ausgesetzt zu sein, meistens gesenkt hielt,
konnten es sich hie und da nicht versagen,
über die Menge hinzuschweifen, in der sie
auch
Julchen
Möllendorpf,
geborene
Hagenström, und ihren Gatten gewahrte... Ja,
sie hatten alle kommen müssen, die
Möllendorpfs, Kistenmakers, Langhals' und
Oeverdiecks! Bevor Tony Buddenbrook ihr
Elternhaus räumte, hatten sie sich noch einmal
hier zusammenscharen müssen, um ihr, trotz
Grünlich, trotz Permaneder und trotz Hugo
Weinschenk, ihre mittrauernde Ehrerbietung
zu erweisen... !
Und Pastor Pringsheim bohrte mit seiner
Trauerrede in der Wunde herum, die der Tod
geschlagen hatte, er führte mit Berechnung
einem jeden vor Augen, was er verloren, er
verstand
es,
Tränen
auch
dort
hervorzupressen, wo von selbst keine
geflossen wären, und dafür waren die
Gerührten ihm dankbar. Als er den
Jerusalemsabend zur Sprache brachte,
begannen alle alten Freundinnen der
Verstorbenen zu schluchzen, mit Ausnahme
von Madame Kethelsen, die nichts vernahm
und mit der verschlossenen Miene der Tauben
geradeaus blickte, und der Schwestern
Gerhardt, der Nachkommen Paul Gerhardts,
die Hand in Hand mit klaren Augen in einem
Winkel standen; denn sie waren fröhlich über
den Tod ihrer Freundin, und beneideten sie
nur deshalb nicht, weil Neid und Mißgunst
ihren Herzen fremd war.
Was Mademoiselle Weichbrodt betraf, so
putzte sie unaufhörlich ihre Nase mit einem
kurzen und energischen Akzent. Aber die
Damen Buddenbrook aus der Breiten Straße
сложенных руках платочком с черной
каемкой, и гордость ее первой ролью,
доставшейся ей в этой торжественной
церемонии, была так велика, что минутами
полностью оттесняла скорбь, заставляла
позабыть о ней. Глаза г-жи Перманедер,
хоть она и потупляла их, в сознании, что
взгляды "всего города" устремлены на нее,
нет-нет и обегали толпу, в которой она
среди
прочих
заметила
Юльхен
Меллендорф, урожденную Хагенштрем, с
супругом...
Да,
все
пришли
Меллендорфы, Кистенмакеры, Лангхальсы
и Эвердики! Прежде чем Тони Будденброк
покинула родной дом, всем им еще раз
пришлось
собраться
здесь,
чтобы,
несмотря на Грюнлиха, несмотря на
Перманедера и несмотря на Гуго
Вейншенка,
выразить
ей
свое
почтительное соболезнование!
А пастор Прингсгейм между тем
продолжал своей речью бередить рану,
нанесенную смертью. Он досконально
растолковывал каждому в отдельности, что
им утрачено. О, пастор Прингсгейм умел
выжать слезы и там, где они не полились
бы сами собой, и растроганные слушатели
невольно
испытывали
к
нему
благодарность. Когда он заговорил о
"Иерусалимских вечерах", все старушки,
подруги
усопшей,
начали
громко
всхлипывать - за исключением мадам
Кетельсен, которая ровно ничего не
слышала и характерным для глухих
неподвижным взглядом смотрела перед
собой,
да
сестер
Герхардт,
что
происходили по прямой линии от Пауля
Герхардта: забившись в уголок, они стояли
рука в руку с незатуманенными глазами,
ибо кончина подруги их только радовала; и
если они ей не завидовали, то лишь
потому,
что
зависть
и
недоброжелательство были органически
чужды их сердцам.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
weinten nicht; dies war nicht ihre
Gewohnheit. Ihre Mienen, weniger spitz
immerhin als gewöhnlich, drückten eine milde
Genugtuung
über
die
unparteiische
Gerechtigkeit des Todes aus...
Dann, als Pastor Pringsheims letztes Amen
verklungen, kamen mit ihren schwarzen
Dreispitzen, leise und dennoch so schnell, daß
die schwarzen Mäntel hinter ihnen sich
bauschten, die vier Träger herein und legten
Hand an den Sarg. Es waren vier
Lakaiengesichter, die jedermann kannte,
Lohndiener, die bei jedem Diner in den ersten
Kreisen die schweren Schüsseln reichten und
auf den Korridoren Möllendorpf-schen
Rotwein aus den Karaffen tranken. Aber auch
bei jedem Begräbnis erster und zweiter Klasse
waren
sie
unentbehrlich,
und
ihre
Gewandtheit bei dieser Arbeit war groß. Sie
wußten wohl, daß dieser Augenblick, da der
Sarg, aus der Mitte der Verbliebenen heraus,
von Fremden ergriffen und für immer
davongeschleppt wird, durch Takt und
Behendigkeit überwunden werden muß. Mit
zwei oder drei hurtigen, geräuschlosen und
kräftigen Bewegungen hatten sie die Last von
der Bahre auf ihre Schultern gehoben, und
kaum, daß jemand Zeit hatte, sich das
Schreckliche des Augenblickes klarzumachen,
so schwankte der blumenbedeckte Schrein
schon ohne Verzögerung und dennoch
gemessenen Tempos davon und verschwand
durch die Säulenhalle.
Die Damen drängten sich behutsam zum
Händedruck um Frau Permaneder und ihre
Tochter, wobei sie mit niedergeschlagenen
Augen nicht mehr und nicht weniger
murmelten, als was bei dieser Gelegenheit
gemurmelt werden mußte, während die
Herren sich anschickten, zu den Wagen hinunterzusteigen...
Und es kam, in langem, schwarzem Zuge, die
647
Что касается мадемуазель Вейхбродт, то
она все время громко и энергично
сморкалась. Зато дамы Будденброк с
Брейтенштрассе и не думали плакать: это
было не в их привычках. Физиономии всех
трех сестер, правда менее язвительные,
чем
обычно,
выражали
тихое
удовлетворение
справедливым
беспристрастием смерти.
Когда же отзвучало последнее "аминь"
пастора Прингсгейма, в залу, держа в
руках
черные
треуголки,
вошли
неслышными шагами, но так быстро, что
черные плащи раздувались у них за
спиной, четыре носильщика и взялись за
ручки гроба. Их лакейские физиономии
были известны всем и каждому: на
парадных обедах в "высшем кругу" они
разносили тяжелые серебряные блюда и в
буфетных тянули прямо из графинов
красное вино фирмы "Меллендорф и Кь".
С неизменной ловкостью действовали они
и на всех похоронах первого и второго
разряда. Они прекрасно отдавали себе
отчет в том, что мгновенье, когда чужие
люди подхватывают гроб и на глазах у
осиротевшей семьи на веки вечные уносят
его,
требует
сугубого
такта
и
профессиональной сноровки. Двумя-тремя
проворными, неслышными и сильными
движениями они переложили тяжелый груз
с помоста себе на плечи, и, прежде чем
кто-нибудь успел уяснить себе весь
трагизм этого мгновенья, покрытый
цветами ящик уже закачался в воздухе и
без промедления, хотя и без излишней
торопливости, поплыл через ротонду.
Дамы столпились вокруг г-жи Перманедер
и ее дочери, участливо пожимали им руки,
бормоча с опущенными долу глазами то,
что надлежит бормотать в таких случаях, а
мужчины уже начали спускаться по
лестнице к экипажам...
И вот далеко растянувшийся траурный
648
Thomas Mann BUDDENBROOKS
lange, langsame Fahrt durch die grauen und
feuchten Straßen, durchs Burgtor hinaus, die
entblätterte, im kalten Sprühregen schauernde
Allee entlang bis zum Friedhof, woselbst
man, während hinter einem halbkahlen
Gesträuch ein Trauermarsch erklang, zu Fuß
dem Sarge über die aufgeweichten Wege»
folgte, bis dorthin, wo am Rande des
Gehölzes
das
Budden-brooksche
Erbbegräbnis seine von dem großen
Sandsteinkreuz
gekrönte
gotische
Namensplatte
emporragen
ließ... Der
steinerne Deckel des Grabes, mit dem
plastisch
gearbeiteten
Familienwappen
geziert, lag neben der schwarzen, von feuchtem Grün umrahmten Gruft.
Der Platz war dort unten dem neuen
Ankömmling bereitet. Unter der Aufsicht des
Senators war dort in den letzten Tagen ein
wenig geräumt und Überreste alter Buddenbrooks waren beiseite geschafft worden. Nun
schwebte, während die Musik verklang, der
Sarg an den Stricken der Träger über der
ausgemauerten Tiefe; mit einem leisen Gepolter glitt er hinab, und Pastor Pringsheim,
welcher Pulswärmer angezogen hatte, begann
aufs neue zu sprechen. Seine geschulte
Stimme klang klar, beweglich und fromm
über das offene Grab und die gebeugten oder
wehmütig zur Seite gelegten Köpfe der
anwesenden Herren hin in die kühle und stille
Herbstluft hinein. Schließlich beugte er sich
über die Gruft, redete die Tote mit ihrem
vollständigen Namen an und segnete sie mit
dem Zeichen des Kreuzes. Als er verstummte
und alle Herren mit ihren schwarz bekleideten
Händen den Zylinder vor das Gesicht hielten,
um still zu beten, kam ein wenig Sonne
hervor. Es regnete nicht mehr, und in das
Geräusch der Tropfen, die vereinzelt von
Bäumen und Sträuchern fielen, klang hie und
da ein kurzes, feines und fragendes
Vogelzwitschern hinein.
Und dann machte sich ein jeder daran, den
Söhnen und dem Bruder der Toten noch
einmal die Hand zu drücken.
поезд медленно-медленно двинулся в
долгий путь по мокрым, серым улицам,
через Городские ворота и дальше, длинной
аллеей, под облетевшими, дрожащими от
ветра и непрерывно моросящего дождя
деревьями, туда, на кладбище, где под
звуки похоронного марша, раздавшиеся из
оголенного кустарника, все вышли из
экипажей, чтобы по вязким глинистым
дорожкам последовать за гробом на
опушку кладбищенской рощи. Там,
осененный большим крестом из песчаника,
высился
готический
фронтон
наследственной
будденброковской
усыпальницы и рядом с черной ямой, по
бокам убранной мокрым дерном, лежала
каменная плита с высеченным на ней
рельефным изображением фамильного
герба.
Новой пришелице уже было уготовано
место глубоко под землей. В последние
дни усыпальницу убрали под присмотром
сенатора и сдвинули в сторону останки
старых Будденброков. Музыка смолкла, и
гроб,
поддерживаемый
канатами,
закачался над выложенной камнем
могилой. Когда же он с легким стуком
коснулся
дна,
пастор
Прингсгейм,
успевший надеть напульсники, заговорил
снова. Его поставленный голос отчетливо,
благочестиво и патетично разносился в
холодном и тихом осеннем воздухе над
открытой
могилой
и
склоненными
головами присутствующих. Наконец он
приблизился к могиле и, назвав усопшую
полным именем, осенил гроб широким
крестом. Когда он отговорил и мужчины,
все как один в черных перчатках,
заслонили лица цилиндрами, чтобы
сотворить тихую молитву, сквозь облака
проглянуло блеклое солнце. Дождь
перестал, и в шорох редких капель,
падающих с кустов и деревьев, время от
времени врывался короткий, тоненький и
вопросительный птичий щебет.
Потом все стали подходить к сыновьям и
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Thomas Buddenbrook, den dicken und
dunklen Stoff seines Überziehers mit feinen,
silbernen Regentropfen betaut, stand zwischen
seinem Bruder Christian und seinem Onkel
Justus bei diesem Defilee. Er begann in letzter
Zeit ein wenig stark zu werden - das einzige
Anzeichen des Alterns an seinem sorgfältig
gepflegten Äußeren. Seine Wangen, über die
der
spitz
ausgezogene
Schnurrbart
hinausragte, rundeten sich; aber sie waren
weißlich, bleich, ohne Blut und Leben. Seine
leicht geröteten Augen blickten jedem Herrn,
dessen Hand er während eines Augenblicks in
der seinen hielt, mit einer matten Höflichkeit
ins Gesicht.
Viertes Kapitel
Acht Tage später saß in Senator
Buddenbrooks Privat-comptoir, auf dem
Ledersessel zur Seite des Schreibtisches, ein
kleiner, glattrasierter Greis mit tief in Stirn
und Schläfen gestrichenem, schlohweißem
Haar. In gebückter Haltung stützte er sich mit
beiden Händen auf die weiße Krücke seines
Stockes, ließ das spitz hervorspringende Kinn
auf den Händen ruhen und hielt mit bösartig
zusammengepreßten Lippen und abwärts
gezogenen Mundwinkeln von unten herauf
einen so abscheulichen und durchdringend
tückischen Blick auf den Senator gerichtet,
daß es unbegreiflich erschien, warum dieser
die Gemeinschaft mit einem solchen
Menschen nicht lieber mied. Aber Thomas
Buddenbrook saß ohne merkliche Unruhe
zurückgelehnt und sprach zu dieser hämischen
und dämonischen Erscheinung wie zu einem
harmlosen Bürger... Zwischen dem Chef der
Firma Johann Buddenbrook und dem Makler
Sigismund Gösch ward über die Kaufsumme
für das alte Haus in der Mengstraße
beratschlagt.
Das nahm eine lange Zeit in Anspruch, denn
das Angebot von 28000 Talern Kurant, das
Herr Gösch gemacht hatte, schien dem
649
брату покойной, чтобы еще раз пожать
руку.
Томас Будденброк, в пальто из темной
плотной материи, осыпанной мелкими
серебристыми капельками дождя, стоял во
время всей церемонии между Христианом
и дядей Юстусом. В последнее время он
располнел - единственный признак
постаренья, отпечатлевшийся на его
холеной внешности. От острых, вытянутых
щипцами усов его щеки казались еще
круглее, но они были землистого цвета, без
кровинки, без жизни. Его слегка
покрасневшие глаза на мгновенье учтиво и
утомленно останавливались на лице
каждого, кто пожимал ему руку.
4
Через неделю в кабинете сенатора
Будденброка, в кожаном кресле у
письменного стола сидел маленький
старичок с гладко выбритым лицом; седые
космы ниспадали на его лоб и виски. Он
сгорбился, положив острый подбородок на
руки, скрещенные на набалдашнике
трости, и, злобно поджав искривленные
сатанинской гримасой губы, снизу вверх
смотрел на сенатора таким пронзительным,
коварным и страшным взглядом, что
становилось непонятным, зачем тот
принимает у себя подобного злодея. Но
Томас Будденброк без каких бы то ни было
признаков беспокойства удобно сидел в
своем кресле и беседовал с этим
демоническим
старцем,
как
с
безобиднейшим бюргером. Шеф фирмы
"Иоганн Будденброк" и маклер Зигизмунд
Гош обсуждали, какую цену можно
спросить за старый дом на Менгштрассе.
На это им потребовалось немало времени,
ибо цену, названную г-ном Гошем двадцать восемь тысяч талеров, сенатор
650
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Senator zu niedrig, während der Makler sich
zur Hölle verschwur, wenn dieser Summe
auch nur einen Silbergroschen hinzuzufügen
nicht eine Tat des Wahnwitzes wäre. Thomas
Buddenbrook sprach von der zentralen Lage
und dem ungewöhnlichen Umfange des
Grundstückes, aber Herr Gösch hielt mit
zischender, gepreßter und verbissener
Stimme,
verzerrten
Lippen
und
grauenerregenden Gesten einen Vortrag über
das erdrückende Risiko, das er übernähme,
eine Explikation, die in ihrer lebensvollen
Eindringlichkeit beinahe ein Gedicht zu
nennen war... Ha! Wann, an wen, für wieviel
er dieses Haus wohl wieder würde absetzen
können? Wie oft im Rollen der Jahrhunderte
denn eine Nachfrage nach einem solchen
Grundstück laut würde? Ob sein hochverehrter Freund und Gönner ihm etwa
versprechen könne, daß morgen mit dem Zuge
von Buchen ein Nabob aus Indien eintreffen
werde, um sich im Buddenbrookschen Hause
einzurichten? Er - Sigismund Gösch - werde
damit sitzenbleiben... damit sitzenbleiben
werde er, und dann sei er ein geschlagener,
ein endgültig vernichteter Mensch, der nicht
mehr die Zeit haben werde, sich zu erheben,
denn seine Uhr sei abgelaufen, sein Grab sei
geschaufelt, geschaufelt sei es... Und da diese
Wendung ihn fesselte, so fügte er noch etwas
von schlotternden Lemuren und dumpf auf
den Sargdeckel fallenden Erdschollen hinzu.
Dennoch gab der Senator sich nicht zufrieden.
Er sprach über die vortreffliche Teilbarkeit
des Grundstückes, betonte die Verantwortung,
die er seinen Geschwistern gegenüber trage,
und beharrte bei dem Preise von 30 000
Talern Kurant, um dann aufs neue mit einem
Gemisch von Nervosität und Wohlgefallen
eine wohlpointierte Entgegnung des Herrn
Gösch anzuhören. Das dauerte wohl zwei
Stunden lang, in deren Verlaufe Herr Gösch
Gelegenheit hatte, alle Register seiner
Charakterkunst zu ziehen. Er spielte
gleichsam ein doppeltes Spiel, er spielte einen
heuchelnden Bösewicht. „Schlagen Sie ein,
счел слишком низкой, тогда как маклер,
призывая в свидетели всю преисподнюю,
клялся, что накинуть еще хоть грош сверх
этой суммы может только отъявленный
безумец. Томас Будденброк ссылался на
центральное положение и из ряда вон
выходящую обширность участка, но
маклер Гош, шипя и кусая губы,
сдавленным голосом, сопровождая свои
слова устрашающими жестами, произнес
рацею о потрясающем риске, на который
он идет, - рацею, столь красочную и
убедительную, что ее можно было бы
назвать поэмой. Когда? Кому? За какую
цену сумеет он сбыть этот дом? Часто ли
на
протяжении
веков
находятся
покупатели на столь огромный участок?
Или, может быть, его досточтимому
собеседнику стало известно, что завтра
бюхенским поездом в город прибудет
индийский набоб, с тем чтобы поселиться
в будденброковском доме? Он, Зигизмунд
Гош, прогорит с этим домом, обязательно
прогорит, и тогда он - конченый человек; у
него уже недостанет времени подняться,
ибо скоро, скоро пробьет его час, уже
могильщики
вооружились
заступами,
чтобы рыть ему могилу... да, могилу. И так
как последний оборот пришелся ему по
вкусу, то он еще добавил что-то о
злобствующих лемурах (*72) и комьях
земли, с глухим стуком ударяющихся о
крышку гроба. Но сенатор не сдавался. Он
выдвинул соображение о том, что участок
весьма удобен для раздела между
несколькими покупателями, подчеркнул
ответственность, которую берет на себя
перед сестрой и братом, и упорно стоял на
цене в тридцать тысяч талеров. Поэтому
ему пришлось еще раз со смешанным
чувством
досады
и
удовольствия
выслушать искуснейшее возражение г-на
Гоша.
Собеседование
продолжалось
добрых два часа, вовремя которых маклер
Гош сумел всесторонне показать свое
актерское
мастерство.
Он
играл
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Herr Senator, mein jugendlicher Gönner... 84
000 Kurantmark... es ist das Angebot eines
alten, ehrlichen Mannes!" sagte er mit süßer
Stimme, indem er den Kopf auf die Seite
legte, sein von Grimassen verwüstetes Gesicht
zu einem Lächeln der treuherzigen Einfalt
verzog und seine Hand, eine große, weiße
Hand, mit langen und zitternden Fingern, von
sich streckte. Aber das war Lüge und Verräterei! Ein Kind hätte diese heuchlerische
Maske durchschauen müssen, unter welcher
die tiefinnere Schurkenhaftig-keit dieses
Menschen gräßlich hervorgrinste...
Endlich erklärte Thomas Buddenbrook, daß er
sich eine Bedenkzeit erbitten und jedenfalls
mit seinen Geschwistern Rücksprache
nehmen müsse, bevor er die 28 000 Taler
akzeptiere, was wohl kaum jemals geschehen
könne. Er brachte vorderhand das Gespräch
auf ein neutrales Gebiet, erkundigte sich nach
den geschäftlichen Erfolgen des Herrn Gösch,
nach seinem persönlichen Wohlergehen...
Herrn Gösch ging es schlecht; mit einer
schönen und großen Armbewegung wies er
die Annahme zurück, er könne zu den
Glücklichen gehören. Das beschwerliche
Greisenalter nahte heran, es war da, wie
gesagt, seine Grube war geschaufelt. Er
konnte abends kaum noch sein Glas Grog zum
Munde führen, ohne die Hälfte zu
verschütten, so machte der Teufel seinen Arm
zittern. Da nützte kein Fluchen... Der Wille
triumphierte nicht mehr... Immerhin! Er hatte
ein Leben hinter sich, ein nicht ganz armes
Leben. Mit wachen Augen hatte er in die Welt
gesehen. Revolutionen und Kriege waren
vorübergebraust, und ihre Wogen waren auch
durch sein Herz gegangen... sozusagen. Ha,
verdammt, das waren andere Zeiten gewesen,
als er während jener historischen Bürgerschaftssitzung an der Seite von des Senators
Vater, neben Konsul Johann Buddenbrook
dem Ansturm des wütenden Pöbels getrotzt
hatte! Der schrecklichste der Schrecken...
651
сложнейшую роль лицемерного злодея.
Господин
сенатор,
мой
юный
покровитель, соглашайтесь на восемьдесят
четыре тысячи марок... Их предлагает вам
старый, честный человек! - говорил он
сладким голосом, склонив голову на плечо
и стараясь вызвать простодушную улыбку
на своей демонической физиономии. При
этом он протягивал к собеседнику большие
белые руки с длинными дрожащими
пальцами. Но все это было ложью и
предательством.
Ребенок
мог
бы
догадаться, что под этой лицемерной
маской с отвратительной усмешкой скалит
зубы прожженный негодяй.
Наконец Томас Будденброк заявил, что
ему нужен известный срок - поразмыслить
и посоветоваться с родными, прежде чем
согласиться на двадцать восемь тысяч
талеров, хотя вряд ли он когда-нибудь даст
на это согласие. А пока что он заговорил о
другом; осведомился о том, как вообще
идут дела маклера Гоша, поинтересовался
его здоровьем.
У маклера Гоша все обстояло из рук вон
плохо. Широким и красивым жестом он
отвел даже самое предположение о его
благополучном житье-бытье. Близится
старость... нет, не близится, она уже
настала, и могильщики взялись за свои
заступы! По вечерам он с трудом подносит
к губам стакан грога, так чертовски у него
трясется рука. Проклятьями тут не
поможешь - воля уже не торжествует над
природой... И все же!.. Жизнь позади, но
не такая уж бедная впечатлениями жизнь!
Открытыми глазами всегда взирал он на
мир. Революции и войны пронеслись в
мире, их волны, образно выражаясь,
бились и о его сердце... Да, черт возьми!
Совсем иные были времена, когда в день
исторического заседания городской думы
он бок о бок с отцом сенатора, с консулом
Иоганном Будденброком, смирил натиск
разъяренной черни! Да, "всех ужаснее
чудовищ в своем безумстве человек"! Нет,
652
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Nein, sein Leben war nicht arm gewesen,
auch innerlich nicht so ganz. Verdammt, er
hatte Kräfte verspürt, und wie die Kraft, so
das Ideal - sagt Feuerbach. Und auch jetzt
noch, auch jetzt... seine Seele war nicht
verarmt, sein Herz war jung geblieben, es
hatte nie aufgehört, würde nie aufhören, grandioser Erlebnisse fähig zu sein, seine Ideale
warm und treu zu umschließen... Er würde sie
mit ins Grab nehmen, gewiß! Aber waren
Ideale dazu da, erreicht und verwirklicht zu
werden? Keineswegs! Die Sterne, die begehrt
man nicht, aber die Hoffnung... oh, die
Hoffnung, nicht die Erfüllung, die Hoffnung
war das Beste im Leben. L'espérance toute
trom-peuse qu'elle est, sert au moins à nous
mener à la fin de la vie par un chemin
agréable. Das hatte La Rochefoucauld gesagt,
und es war schön, nicht wahr?... Ja, sein
hochverehrter Freund und Gönner brauchte
dergleichen nicht zu wissen! Wen die Wogen
des realen Lebens hoch auf ihre Schultern
genommen hatten, daß das Glück seine Stirn
umspielte, der brauchte solche Dinge nicht im
Kopfe zu haben. Aber wer einsam tief unten
im Dunkel träumte, der hatte dergleichen
nötig!...
„Sie sind glücklich", sagte er plötzlich, indem
er eine Hand auf des Senators Knie legte und
mit schwimmendem Blick zu ihm emporsah.
„... O doch! Versündigen Sie sich nicht, indem Sie das leugnen! Sie sind glücklich! Sie
halten das Glück in den Armen! Sie sind
ausgezogen und haben es sich mit starkem
Arm erobert... mit starker Hand!" verbesserte
er sich, weil er die zu schnelle Wiederholung
des Wortes „Arm" nicht ertragen konnte.
Dann verstummte er, und ohne ein Wort von
des Senators abwehrender und resignierter
Antwort zu vernehmen, fuhr er fort, ihm mit
einer dunklen Träumerei ins Gesicht zu
blicken. Plötzlich richtete er sich auf.
не бедна была его жизнь, и внутренне не
бедна. Черт возьми, он чувствовал в себе
силу. А "какова сила, таков и идеал", как
говорит Фейербах. И теперь еще, даже
теперь, душа его не оскудела, сердце
осталось юным. Ему и сейчас, как прежде,
доступны великие страсти. Так же бережно
хранит он свои идеалы, никогда не
поступается ими... Вместе с ними он
сойдет в могилу - иначе и быть не может.
Но разве идеалы существуют затем, чтобы
люди достигали, осуществляли их?
Отнюдь нет! "Небесных звезд желать
нельзя"...
- Надежда - о да, надежда, а не свершение!
- была прекраснейшим даром моей жизни.
"L'esperance, toute trompeuse qu'elle est, sert,
au moins a nous mener a la fin de la vie par
un chemin agreable" [надежда, как она ни
обманчива, по крайней мере ведет нас
приятным путем к концу жизни (фр.)]. Это
сказал Ларошфуко (*73). Прекрасно! Не
правда ли?
Впрочем, сенатору, его досточтимому
другу и покровителю, можно этого и не
знать. Тому, кого высоко взнесли волны
жизни, тому, чье чело овеяно дыханьем
счастья, не надо помнить об этом. Но
человек, оставшийся в низинах жизни и
всегда грезивший во мгле, нуждается в
этих словах.
- Вы счастливы, - внезапно сказал он,
дотрагиваясь рукой до колена сенатора и
глядя на него затуманенным взором. - Да!
Да! Не отрицайте этого, не берите греха на
душу! Вы счастливец! Вы держите счастье
в руках! Вы ратоборствовали с жизнью и
отвоевали себе счастье, отвоевали твердой
рукой... твердой десницей! - поправился
он: ему претило близкое соседство "в
руках" и "рукой". Он умолк и, не слушая
реплики сенатора, отклонявшего от себя
наименование "счастливца", продолжал
мрачно и мечтательно смотреть ему прямо
в лицо. Потом вдруг выпрямился в кресле.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Aber wir plaudern", sagte er, „und doch sind
wir in Geschäften zusammengekommen. Die
Zeit ist kostbar - verlieren wir sie nicht mit
Bedenken! Hören Sie mich an... Weil Sie es
sind... verstehen Sie mich? Weil... " Es sah
aus, als wollte Herr Gösch aufs neue in ein
schönes Sinnen versinken, aber er raffte sich
auf und rief mit einer weiten, schwungvollen
und enthusiastischen Geste: „29000 Taler...
87000 Mark Kurant für das Haus Ihrer
Mutter! Top?... "
Und Senator Buddenbrook schlug ein.
Frau Permaneder fand, wie zu erwarten stand,
den Kaufpreis zum Lachen gering. Würde
jemand, in Anbetracht der Erinnerungen, die
sich für sie daran knüpften, eine Million für
das Haus auf den Tisch gezählt haben, sie
hätte dies als eine anständige Handlungsweise
empfunden - weiter nichts. Indessen gewöhnte
sie sich rasch an die Zahl, die ihr Bruder ihr
genannt hatte, besonders, da ihr Denken und
Trachten von Zukunftsplänen in Anspruch
genommen war.
Sie freute sich von Herzen über die vielen
guten Möbel, die ihr zugefallen waren, und
obgleich fürs erste niemand daran dachte, sie
aus ihrem Elternhause zu verjagen, betrieb sie
das Auffinden und Mieten einer neuen
Wohnung für sich und die Ihren mit vielem
Eifer. Der Abschied würde schwer sein...
gewiß, der Gedanke daran trieb ihr die Tränen
in die Augen. Aber andererseits hatte die
Aussicht auf Neuerung und Veränderung doch
ihren Reiz... War es nicht fast wie eine neue,
eine vierte Etablierung? Wieder besichtigte
sie
Wohnräume,
wieder
nahm
sie
Rücksprache mit dem Tapezierer Jacobs,
wieder unterhandelte sie in den Läden über
Portieren und Läuferstoffe... Ihr Herz pochte,
wahrhaftig, das Herz dieser alten, vom Leben
gestählten Frau schlug höher!
So vergingen Wochen, vier, fünf und sechs
Wochen. Der erste Schnee kam, der Winter
war da, die Öfen prasselten, und
Buddenbrooks überlegten traurig, wie diesmal
653
- Мы с вами заболтались, а встреча у нас
деловая. Время дорого - не будем терять
его на размышления! Слушайте, что я вам
скажу... Только для вас... Вы понимаете
меня? Для вас, ибо... - Казалось, маклер
Гош
вот-вот
снова
пустится
в
прекраснодушные рассуждения, но он
порывисто поднялся и, сделав округлый,
широкий,
страстный
жест,
громко
воскликнул: - Двадцать девять тысяч
талеров! Восемьдесят семь тысяч марок за
дом вашей матери! По рукам?..
И сенатор Будденброк согласился.
Госпожа Перманедер, как и следовало
ожидать, нашла такую цену до смешного
низкой. Если бы кто-нибудь - из уважения
к воспоминаниям, связывающим ее с этим
домом, - отсчитал бы ей за него миллион
чистоганом, она признала бы это
поступком порядочного человека, не
более. Впрочем, она быстро примирилась с
цифрой, которую ей назвал брат, так как
уже целиком была погружена в планы
будущего.
Она всей душой радовалась прекрасной
обстановке, которая ей досталась, и, хотя
никто еще не собирался выгонять ее из
родительского дома, ретиво занялась
подысканием квартиры для себя, дочери и
внучки.
Прощанье
будет
трудным,
конечно! Одна мысль об этом нагоняла ей
слезы на глаза. Но, с другой стороны, в
перспективе обновления и перемены тоже
была своя прелесть... Разве это не похоже
на
новое,
в
четвертый
раз
предпринимаемое устройство
жизни?
Опять она осматривала квартиры, опять
договаривалась с обойщиком Якобсом,
опять бегала по лавкам в поисках портьер
и ковровых дорожек... Сердце ее билось.
Радостью билось сердце этой старой,
закаленной жизнью женщины!
Так шли недели - четыре, пять, шесть
недель. Выпал первый снег, настала зима,
дрова уже трещали в печках, и
Будденброки с грустью думали о том, как
654
Thomas Mann BUDDENBROOKS
das Weihnachtsfest vergehen werde... Da
plötzlich geschah etwas, etwas Dramatisches,
etwas über alle Maßen Überraschendes; der
Lauf der Dinge nahm eine Wendung, die das
allgemeinste Interesse verdiente und auch
erhielt; ein Ereignis trat ein... es schlug ein, es
machte, daß Frau Permaneder inmitten ihrer
Geschäfte stillestand und erstarrte!
„Thomas", sagte sie, „bin ich verrückt?
Phantasiert vielleicht Gösch? Es kann nicht
möglich sein! Es ist zu absurd, zu undenkbar,
zu... " Sie verstummte und hielt ihre Schläfen
mit beiden Händen erfaßt. Aber der Senator
zuckte die Achseln.
„Liebes Kind, noch ist nichts entschieden;
aber der Gedanke, die Möglichkeit ist
aufgetaucht, und bei einiger ruhiger
Überlegung wirst du finden, daß an der Sache
gar nichts Undenkbares ist. Ein bißchen
frappierend ist es, gewiß. Ich trat auch einen
Schritt zurück, als Gösch es mir sagte. Aber
undenkbar? Was steht denn im Wege?... "
„Ich überlebe es nicht", sagte sie, setzte sich
in einen Stuhl und blieb regungslos.
Was ging vor? - Schon hatte sich ein Käufer
für das Haus gefunden oder doch eine Person,
die Interesse für den Fall an den Tag legte und
bereits dem Wunsche Ausdruck gegeben
hatte, das feilstehende Besitztum behufs
weiterer Unterhandlungen einmal gründlich in
Augenschein zu nehmen. Und diese Person
war Herr Hermann Hagenström, Großhändler
und Königlich Portugiesischer Konsul.
Als das erste Gerücht Frau Permaneder
erreicht hatte, war sie gelähmt gewesen,
verblüfft, vor den Kopf geschlagen, ungläubig, unfähig, den Gedanken in seiner
Tiefe zu erfassen.
Nun aber, da die Frage mehr und mehr an
Form und Gestalt gewann, da der Besuch
Konsul Hagenströms in der Mengstraße ganz
einfach schon vor der Türe stand, nun raffte
пройдет на сей раз рождество... Но тут
вдруг произошло событие... событие
весьма драматическое и, уж во всяком
случае, в высшей степени неожиданное.
Ход вещей принял оборот, достойный
всеобщего внимания и действительно его
снискавший. Случилось... стряслось такое,
что г-жа Перманедер в разгаре хлопот и
суеты вдруг оцепенела и обмерла!
- Томас, - проговорила она. - Уж не сошла
ли я с ума? Или маклер Гош бредит? Не
может быть! Это слишком нелепо,
невероятно, слишком... - продолжать она
не могла и только изо всей силы
сдавливала руками виски.
Сенатор пожал плечами:
- Дорогая моя, ничего еще не решено. Но
такая мысль, вернее - возможность,
действительно мелькнула. И если ты
спокойно пораздумаешь, то сама придешь
к выводу, что ничего такого немыслимого
в этом нет. Немножко неожиданно, не
спорю! Я тоже едва устоял на ногах, когда
маклер Гош сообщил мне это. Но...
немыслимо?.. Какие тут, собственно, могут
быть препятствия?..
- Я этого не переживу, - сказала она,
опускаясь на стул и замирая в
неподвижности.
Так что же все-таки произошло? А то, что
сыскался покупатель на дом, лицо,
выказавшее интерес к этому делу и
пожелавшее, прежде чем приступить к
переговорам, осмотреть предназначенное к
продаже владение. И лицо это был...
Герман Хагенштрем, оптовый торговец и
консул Португальского королевства.
Когда эта весть впервые коснулась слуха
г-жи
Перманедер,
она
была
так
ошарашена, поражена и потрясена, что
даже не сразу поняла ее. Но по мере того
как разговор принимал все более и более
реальные очертания и визит консула
Хагенштрема на Менгштрассе грозил со
дня на день состояться, она собралась с
духом, жизнь вновь вернулась к ней. Г-жа
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sie sich zusammen, und es kam Leben in sie.
Sie protestierte nicht, sie bäumte sich auf. Sie
fand Worte, glühende und scharfschneidige
Worte, und sie schwang sie wie Brandfackeln
und Kriegsbeile.
„Dies geschieht nicht, Thomas! Solange ich
lebe, geschieht dies nicht! Wenn man seinen
Hund verkauft, so sieht man danach, was für
einen Herrn er bekommt. Und Mutters Haus!
Unser Haus! Das Landschaftszimmer!... "
„Aber ich frage dich ja, was denn eigentlich
im Wege steht?"
„Was im Wege steht? Grundgütiger Gott, was
im Wege steht! Berge sollten ihm im Wege
stehen, diesem dicken Menschen, Thomas!
Berge! Aber er sieht sie nicht! Er kümmert
sich nicht darum! Er hat kein Gefühl dafür! Ist
er denn ein Vieh?... Seit Urzeiten sind
Hagenströms unsere Widersacher... Der alte
Hinrich hat Großvater und Vater schikaniert,
und wenn Hermann dir noch nichts
Ernstliches hat antun können, wenn er dir
noch keinen Knüppel zwischen die Beine
geworfen hat, so geschah es, weil sich ihm
noch keine Gelegenheit dazu bot... Als wir
Kinder waren, habe ich ihn auf offener Straße
geohrfeigt, wozu ich meine Gründe hatte, und
seine holdselige Schwester Julchen hat mich
dafür beinahe zuschanden gekratzt. Das sind
Kindereien... gut! Aber sie haben voll Hohn
und Freude zugesehen, wenn wir Unglück
hatten, und meistens war ich diejenige, die
ihnen dies Vergnügen verschaffte... Gott hat
es so gewollt... Aber inwiefern der Konsul dir
geschäftlich geschadet, und mit welcher
Unverschämtheit er dich überflügelt hat, das
mußt du selbst am besten wissen, Tom,
darüber kann ich dich nicht belehren. Und als
zu guter Letzt noch Erika eine gute Heirat
machte, da hat es sie gewurmt, so lange, bis
sie es fertiggebracht hatten, den Direktor aus
der Welt zu schaffen und einzusperren, durch
die Hand ihres Bruders, dieses Katers,
dieses Satans von Staatsanwalt... Und nun
wollen sie sich erfrechen... sie entblöden sich
nicht... "
655
Перманедер протестовала, возмущалась; у
нее нашлись слова пламенные и разящие,
она размахивала ими, словно горящими
факелами, оборонялась, как мечом.
- Этого не будет, Томас! Покуда я жива,
этого не будет! Собаку продаешь, и то
стараешься узнать, кому она достанется. А
тут - мамин дом! Наш дом! Ландшафтная!..
- Но я тебя спрашиваю, что, собственно,
должно помешать этой продаже?
- Что должно помешать? Боже великий и
милостивый! Что должно помешать? Горы
должны были бы встать ему поперек
дороги, этому проклятому толстяку! Горы,
Томас! Но он их не замечает! Знать о них
не хочет! Ни одно чувство в нем не
шевелится, в этой скотине!.. Хагенштремы
наши враги спокон веков... Старый Хинрих
только и знал, что подсиживать дедушку и
отца, и если Герман еще не устроил тебе
никакой пакости, еще не подставил тебе
подножки, так только потому, что не было
удобного случая... Когда мы были детьми,
я среди бела дня влепила ему оплеуху - у
меня были на то свои причины, а его
сестричка Юльхен исцарапала меня за это
так, что хоть на улицу не показывайся.
Хорошо, пускай это все ребяческие
глупости, пускай! Но они всегда с
радостью, с насмешкой смотрели на наши
беды, и надо сказать, что в этом смысле я
больше
других
доставила
им
удовольствий. Но это уже в воле божьей!
А сколько раз консул вредил тебе в делах,
с каким бесстыдством обходил тебя - это
ты сам знаешь, Том, не мне тебя учить! И
когда в конце концов Эрика все же сделала
хорошую партию, это им не давало покоя
ни днем, ни ночью, покуда они не
добились своего - не устроили подвоха
директору, с тем чтобы упрятать его в
тюрьму при помощи своего братца прокурора, этого прохвоста, этого дьявола
в образе человеческом!.. И теперь они
осмеливаются, теперь они, потеряв всякий
656
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Höre, Tony, erstens haben wir in der Sache
ja ernstlich gar nicht mehr mitzureden, denn
wir haben mit Gösch abgeschlossen, und es ist
nun an ihm, das Geschäft zu machen, mit
wem er will. Ich gebe dir ja zu, daß eine
gewisse Ironie des Schicksals darin läge... "
„Ironie des Schicksals? Ja, Tom, das ist nun
deine Art, dich auszudrücken! Ich aber nenne
es eine Schmach, einen Faustschlag mitten ins
Gesicht, und das wäre es!... Bedenkst du denn
nicht, was es bedeutet? So bedenke doch, was
es bedeuten würde, Thomas! Es würde
bedeuten: Buddenbrooks sind fertig, sie sind
endgültig abgetan, sie ziehen ab, und Hagenströms rücken mit Kling und Klang an ihre
Stelle... Nie, Thomas, niemals wirke ich mit
bei diesem Schauspiele! Niemals biete ich die
Hand zu dieser Niederträchtigkeit! Mag er nur
kommen, laß ihn nur sich unterstehen,
hierherzukommen, um das Haus zu
besichtigen. Ich empfange ihn nicht, das
glaube mir! Ich setze mich mit meiner Tochter
und meiner Enkelin in ein Zimmer und drehe
den Schlüssel um und verwehre ihm den
Eintritt, das tue ich... "
„Du wirst das machen, wie du es für klug
hältst, meine Liebe, und vorher überlegen, ob
es
nicht
ratsam
sein
wird,
den
gesellschaftlichen Anstand aufmerksam zu
wahren. Vermutlich glaubst du, daß Konsul
Hagenström sich durch dein Benehmen tief
getroffen fühlen würde? Nein, weit gefehlt,
mein Kind. Er würde sich weder erfreuen
noch erbosen darüber, sondern er würde
erstaunt sein, kühl und gleichgültig erstaunt...
Die Sache ist die, daß du bei ihm dieselben
Gefühle gegen dich und uns voraussetzest, die
du gegen ihn hegst. Irrtum, Tony! Er haßt
dich ja gar nicht. Warum sollte er dich
hassen? Er haßt keinen Menschen. Er sitzt in
Erfolg und Glück und ist voll Heiterkeit und
Wohlwollen, glaube mir das eine. Ich habe dir
schon mehr als zehnmal versichert, daß er
dich auf der Straße in der liebenswürdigsten
Weise grüßen würde, wenn du dich
стыд, дерзают...
- Послушай, Тони! Во-первых, нашего
мнения никто не спрашивает. Мы
заключили сделку с Гошем, и он волен
продать дом, кому пожелает. Я ведь не
спорю с тобой, что есть тут какая-то
ирония судьбы...
- Ирония судьбы! Да, Том, такова твоя
манера выражаться! А по-моему, это
позор, пощечина - итак оно и есть!.. Да
разве ты не понимаешь, что это будет
значить? Так попробуй себе представить,
Томас! Это будет значить: Будденброкам крышка! С ними покончено! Они
съезжают, а на их место с шумом и
треском водворяются Хагенштремы... Нет,
Томас, никогда в жизни я не стану
участвовать в этой комедии! Ни за что не
приложу своей руки к такой низости!
Пускай приходит, пускай он только
осмелится прийти осматривать дом! Уж ято его не приму, можешь быть уверен! Я
запрусь с моей дочерью и моей внучкой в
комнате, - запрусь и не впущу его! Вот
увидишь!..
- Ты, дитя мое, поступишь так, как
сочтешь
нужным,
предварительно
подумав, конечно: не умнее ли будет
соблюсти
приличия?
Ты,
видно,
полагаешь, что консул Хагенштрем будет
невесть как уязвлен твоим поведением?
Ошибаешься,
голубушка,
жестоко
ошибаешься! Он не обрадуется и не
обозлится, а разве что будет немного
удивлен... Ты воображаешь, что он питает
к тебе и к нам всем такие же чувства, какие
ты питаешь к нему? Опять ошибка, Тони!
Он и не думает тебя ненавидеть. Да и за
что бы? Он ни к кому не испытывает
ненависти. Удача и счастье сами идут к
нему в руки. Он весел и полон
благожелательства, это уж можешь мне
поверить. Я двадцать раз тебе говорил, что
он
бы
любезнейшим
образом
раскланивался с тобой на улице, если бы
Thomas Mann BUDDENBROOKS
überwinden könntest, einmal nicht gar zu
kriegerisch und hochmütig in die Luft zu
blicken. Er wundert sich darüber, zwei
Minuten lang empfindet er ein ruhevolles und
etwas mokantes Erstaunen, unfähig, einen
Mann, dem niemand etwas anhaben kann, aus
dem Gleichgewicht zu bringen... Was wirfst
du ihm vor? Wenn er mich geschäftlich weit
überflügelt hat und mir hie und da mit Erfolg
in öffentlichen Angelegenheiten entgegentritt
- schön und gut, so muß er denn wohl ein
tüchtigerer Kaufmann und ein besserer
Politiker sein als ich... Durchaus kein Grund,
so sonderbar wütend zu lachen, wie du da
tust! Um aber auf das Haus zurückzukommen,
so hat ja das alte längst kaum noch eine
tatsächliche Bedeutung für die Familie,
sondern die ist allmählich ganz auf das meine
übergegangen... ich sage das, um dich für
jeden Fall zu trösten. Andererseits ist es ja
klar, wodurch Konsul Hagenström auf
Kaufgedanken gebracht worden ist. Die Leute
sind emporgekommen, ihre Familie wächst,
sie sind mit Möllendorpfs verschwägert und
an Geld und Ansehen den Ersten gleich. Aber
es fehlt ihnen etwas, etwas Äußerliches,
worauf sie bislang mit Überlegenheit und
Vorurteilslosigkeit verzichtet haben... Die
historische Weihe, sozusagen das Legitime...
Sie scheinen jetzt Appetit danach bekommen
zu haben, und sie verschaffen sich etwas
davon, indem sie ein Haus beziehen wie
dieses hier... Paß auf, der Konsul wird hier
alles möglichst konservieren, er wird nichts
umbauen, er wird auch das 'Dominus providebit' über der Haustür stehenlassen, obgleich
man billig sein und ihm zugestehen muß, daß
nicht der Herr, sondern er ganz allein der
Firma Strunck & Hagenström zu einem so erfreulichen Aufschwung verhelfen hat... "
„Bravo, Tom! Ach, wie das wohltut, einmal
von dir eine Bosheit über ihn zu hören! Das
ist ja eigentlich alles, was ich will! Mein Gott,
hätte ich deinen Kopf, wie wollte ich ihm
zusetzen! Aber da stehst du nun... "
„Du siehst ja, daß mein Kopf mir tatsächlich
657
ты при встрече с ним не напускала на себя
такой воинственности и высокомерия. Его
это удивляет, минуты две он испытывает
спокойное, даже слегка насмешливое
недоумение, которое, конечно, не выводит
его из равновесия, - хотя бы уже потому,
что он никакого греха за собой не знает...
Что ты ставишь ему в вину? Если он лучше
преуспел, чем я, и несколько раз одержал
надо мною верх в общественных делах это значит только, что он более умный
коммерсант и лучший политик, вот и все.
И нечего тебе хохотать таким зловещим
смехом! Но вернемся к нашему разговору:
старый дом практически уже не имеет
значения в жизни семьи, которая протекает
теперь в моем доме... Это я говорю, чтобы
так или иначе успокоить тебя. С другой
стороны, совершенно ясно, что навело
консула на эту мысль. Хагенштремы
высоко вознеслись, семья их растет, они
породнились с Меллендорфами и по
своему богатству и видному положению не
уступают первейшим семьям города. Но
им недостает, как бы это сказать... какогото декорума - раньше они, как люди,
чуждые
предрассудков
и
весьма
благоразумные, этого не замечали, недостает, так сказать, исторического
прошлого, родовитости... теперь у них на
этот счет, видимо, разыгрался аппетит. А
жизнь в таком доме в известной мере
восполнит этот пробел... Вот посмотришь,
консул постарается ничего здесь не
менять, даже "Dominus providebit" попрежнему останется над дверью, - хотя, по
правде сказать, расцвету фирмы "Штрунк
и Хагенштрем" способствовал не господь
бог, а единственно ее шеф...
- Браво, Том! Ах, как приятно хоть раз
услышать от тебя колкое замечание по его
адресу! Большего я уж и не хочу! О,
господи! Будь у меня твой ум, как бы я
отделала этого Хагенштрема! А ты вот
стоишь и...
658
Thomas Mann BUDDENBROOKS
wenig nützt. "
„Aber da stehst du nun, sage ich, und sprichst
über die
Sache mit dieser unfaßlichen Gelassenheit
und
erklärst
mir
Hagenströms
Handlungsweise... Ach, rede wie du willst, du
hast ein Herz im Leibe so gut wie ich, und ich
glaube einfach nicht, daß es dich innerlich so
ruhig läßt, wie du tust! Du antwortest mir auf
meine Klagen... vielleicht willst du dich selbst
nur trösten... "
„Jetzt wirst du vorlaut, Tony. Wie ich 'tue',
das gilt -bitte ich mir aus! Alles übrige geht
niemanden etwas an. "
„Sage nur das eine, Tom, ich flehe dich an:
Wäre
es
nicht
ein
Fiebertraum?"
„Vollkommen. " „Ein Alpdrücken?" „Warum
nicht. "
„Eine Katzenkomödie zum Heulen?" „Genug!
Genug!" –
- Und Konsul Hagenström erschien in der
Mengstraße, er erschien zusammen mit Herrn
Gösch, der, seinen Jesuitenhut in der Hand,
gebückt und verräterisch um sich blickend, an
dem Folgmädchen vorbei, das die Karten
überbracht hatte und die Glastür offenhielt,
hinter dem Konsul ins Landschaftszimmer
trat...
Hermann Hagenström, in einem fußlangen,
dicken und schweren Pelze, der vorne
offenstand und einen grüngelben, faserigen
und durablen englischen Winteranzug sehen
ließ, war eine großstädtische Figur, ein
imposanter Börsentypus. Er war so
außerordentlich fett, daß nicht nur sein Kinn,
sondern sein ganzes Untergesicht doppelt war,
was der kurzgehaltene, blonde Vollbart nicht
verhüllte, ja, daß die geschorene Haut seiner
Schädeldecke bei gewissen Bewegungen der
Stirn und der Augenbrauen dicke Falten warf.
Seine Nase lag platter als jemals auf der
Oberlippe und atmete mühsam in den
Schnurrbart hinein; dann und wann aber
mußte der Mund ihr zu Hilfe kommen, indem
er sich zu einem ergie- bigen Atemzuge
- Как видишь, мне от моего ума не так-то
много проку!
- А ты вот стоишь, говорю я, спокойно обо
всем этом рассуждаешь и стараешься
разъяснить
мне
образ
действия
Хагенштрема! Ах, да говори, впрочем, что
хочешь! У тебя сердце в груди такое же,
как у меня, и я просто не верю, что ты и
вправду спокоен! Утешая меня, ты, верно,
и сам себя хочешь утешить...
- Ну, ты уж становишься нескромной,
Тони. Важно, как я _поступаю_, и только!
До остального никому дела нет!
- Скажи еще последнее, Том! Умоляю
тебя! Неужто это не бред?
- Безусловно бред.
- Не кошмар?
- Пожалуй, что и кошмар.
- Не какой-то идиотский фарс?
- Ну полно, полно!
И консул Хагенштрем появился на
Менгштрассе в сопровождении г-на Гоша.
С
иезуитской
шляпой
в
руках,
сгорбившись и предательски озираясь,
маклер проскользнул вслед за консулом
мимо горничной, которая снесла наверх
визитные карточки и теперь раскрыла
перед господами дверь в ландшафтную.
С первого же взгляда на Германа
Хагенштрема, в тяжелой шубе до пят,
распахнутой на груди, в желто-зеленом
ворсистом костюме из прочной английской
материи, можно было сказать, что это
преуспевающий
биржевик,
воротила
крупного масштаба. Он так разжирел, что
двойным у него сделался не только
подбородок, но и вся нижняя часть лица.
Короткая и окладистая белокурая борода
этого не скрадывала. Более того, кожа на
его коротко остриженной голове, когда он
морщил лоб или сдвигал брови, собиралась
в толстые складки. Нос, казавшийся теперь
еще сильнее приплюснутым к нижней
губе, громко и трудно дышал в усы, так
что Герману Хагенштрему время от
Thomas Mann BUDDENBROOKS
öffnete. Und das war noch immer mit einem
gelinde schmatzenden Geräusch verbunden,
hervorgerufen durch ein allmähliches
Loslösen der Zunge vom Oberkiefer und vom
Schlunde.
Frau Permaneder verfärbte sich, als sie dieses
altbekannte Geräusch vernahm. Eine Vision
von Zitronensemmeln mit Trüffelwurst und
von Straßburger Gänseleberpastete suchte sie
heim dabei und hätte beinahe für einen
Augenblick die steinerne Würde ihrer Haltung
erschüttert... Das Trauerhäubchen auf dem
glattgescheitelten Haar, in einem vortrefflich
sitzenden schwarzen Kleid, dessen Rock mit
Volants bis oben hinauf besetzt war, saß sie
mit
gekreuzten
Armen
und
etwas
emporgezogenen Schultern auf dem Sofa und
richtete noch beim Eintritt der beiden Herren
eine gleichgültige und ruhevolle Bemerkung
an ihren Bruder, den Senator, der es nicht
hätte verantworten können, sie in dieser
Stunde im Stiche zu lassen... Sie blieb auch
noch sitzen, während der Senator, der den
Gästen bis zur Mitte des Zimmers entgegengeschritten war, eine herzliche Begrüßung mit
dem Makler Gösch und eine korrekt höfliche
mit dem Konsul tauschte, erhob sich dann
auch ihrerseits, vollführte eine gemessene
Verbeugung vor beiden zugleich und
beteiligte sich dann ohne jedweden Übereifer
mit Wort und Hand an den Aufforderungen
ihres Bruders, gefälligst Platz zu nehmen.
Übrigens hielt sie hierbei vor unberührter
Gleichgültigkeit ihre Augen beinahe ganz
geschlossen.
Während man sich setzte und im Verlaufe der
ersten darauf folgenden Minuten sprachen
abwechselnd der Konsul und der Makler. Herr
Gösch bat mit abstoßend falscher Demut,
hinter der allen sichtbar die Tücke lauerte,
gütigst die Störung zu entschuldigen, doch
hege Herr Konsul Hagenström den Wunsch,
einen Rundgang durch die Räumlichkeiten
des Hauses zu tun, da er eventuell als Käufer
darauf reflektiere... Und dann wiederholte der
659
времени приходилось, широко раскрыв
рот, жадно втягивать в себя воздух. Это
действие тоже сопровождалось какими-то
чавкающими звуками, вызванными тем,
что его язык медленно и постепенно
отделялся от неба.
Госпожа Перманедер изменилась в лице,
услыхав этот издавна знакомый ей звук. Из
глуби времен всплывшее видение сдобная булочка с колбасой и паштетом из
гусиной печенки - на миг едва не потрясло
ее застывшего величия... В траурном
чепчике на гладко причесанных волосах, в
превосходно сшитом черном платье, юбка
которого была снизу доверху отделана
воланами, они сидела на софе, скрестив
руки, слегка вздернув плечи, и в момент
появления обоих мужчин обратилась к
брату, не решившемуся оставить ее одну в
этот
трудный
час,
с
каким-то
безразличным,
вполне
спокойным
замечанием. Она продолжала сидеть и
тогда, когда он, выйдя на середину
комнаты, обменялся приветствиями сердечным с маклером Гошем и учтиво
сдержанным с консулом, потом тоже
поднялась, поклонилась обоим сразу и, без
чрезмерной любезности, в свою очередь
попросила гостей присесть, рукой указав
им на стулья. Правда, веки ее при этом, вероятно, от величавого безразличия, - все
время оставались полуопущенными.
Покуда все рассаживались, да и в первые
минуты, когда гости и хозяева уже
устроились на своих местах, говорили
попеременно только консул и маклер Гош.
Г-н Гош с отталкивающе-фальшивым
смирением, за которым явно и несомненно
крылось коварство, попросил извинить их
за вторжение: дело в том, что г-н
Хагенштрем в качестве возможного
покупателя
хотел
бы
поподробнее
660
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Konsul mit einer Stimme, die Frau
Permaneder
wiederum
an
belegte
Zitronensemmeln gemahnte, dasselbe noch
einmal in anderen Worten. Ja, in der Tat, der
Gedanke sei ihm gekommen, und er sei
schnell zum Wunsche geworden, den er sich
und den Seinen erfüllen zu können hoffe,
gesetzt, daß nicht Herr Gösch ein gar zu gutes
Geschäft dabei zu machen beabsichtige, ha,
ha!... nun, er zweifle nicht, daß sich die
Angelegenheit zur allseitigen Zufriedenheit
werde ordnen lassen.
Sein Gehaben war frei, sorglos, behaglich und
weltmännisch, was seinen Eindruck auf Frau
Permaneder nicht verfehlte, besonders da er
aus Courtoisie sich mit seinen Worten fast
immer an sie wandte. Er ließ sich sogar darauf
ein,
seinen
Wunsch
in
beinahe
entschuldigendem Ton ausführlich zu
begründen. „Raum! Mehr Raum!" sagte er.
„Mein Haus in der Sandstraße... Sie glauben
es nicht, gnädige Frau, und Sie, Herr
Senator... es wird uns effektiv zu eng, wir
können uns manchmal nicht mehr darin
rühren. Ich rede nicht einmal von
Gesellschaft... bewahre. Es ist effektiv nur die
Familie nötig, Huneus', Möllendorpfs, die
Angehörigen meines Bruders Moritz... und
wir befinden uns effektiv wie die Heringe.
Also warum - nicht wahr?"
Er sprach in dem Tone einer leichten
Entrüstung, mit einem Ausdruck und mit
Handbewegungen, welche besagten: Sie
werden das einsehen... ich brauche mir das
nicht gefallen zu lassen... ich wäre ja dumm...
da es doch, Gott sei Dank, am Nötigsten nicht
fehlt, der Sache abzuhelfen...
„Nun habe ich warten wollen", fuhr er fort,
„ich habe warten wollen, bis Zerline und Bob
ein Haus gebrauchen würden, um ihnen erst
dann das meine abzutreten und mich nach
осмотреть дом... Затем консул, голосом,
опять напомнившим г-же Перманедер
плюшку с гусиной печенкой, повторил то
же самое, только другими словами. Да, в
самом деле, мысль о покупке дома,
однажды придя ему в голову, быстро
переросла в желание, которое он и намерен
осуществить во благо себе и своему
семейству, если, конечно, маклер Гош не
думает очень уж нажиться на этой
продаже, ха, ха, ха!.. Впрочем, он не
сомневается, что вопрос будет разрешен ко
всеобщему удовольствию.
Консул Хагенштрем держался свободно,
уверенно, благодушно, по-светски, и это не
могло
не
произвести
известного
впечатления на г-жу Перманедер, тем
более что в разговоре он почти все время
галантно обращался к ней. Более того, из
учтивости он подробно обосновал свое
желание купить дом в тоне чуть ли не
извиняющемся:
- Нужно больше простору. Великое дело простор, - сказал он. - Мой дом на
Зандштрассе... Вы не поверите, сударыня,
и вы, господин сенатор, до чего он стал
нам тесен. Иной раз нам де-факто
повернуться негде! Я уж не говорю о
приемах... куда там. И своей-то семье дефакто места не хватает - Хунеусы,
Меллендорфы,
родня
моего
брата
Морица... вот и сидим, как сельди в бочке.
Отчего бы и не пожить несколько
попросторнее, как вы скажете?
Тон у него был несколько даже
огорченный, а выражение лица и жесты,
которыми он сопровождал свои слова,
казалось говорили: "Уверен, что вы со
мной согласитесь... Чего ради нам терпеть
неудобства? Это глупо, если у человека,
слава тебе господи, есть возможность их
избежать".
- Я хотел выждать, - продолжал он, покуда Церлине и Бобу не понадобится
дом, чтобы уступить им свой, а себе уж
тогда подыскать что-нибудь подходящее.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
etwas Größerem umzutun; aber... Sie wissen",
unterbrach er sich, „daß meine Tochter
Zerline und Bob, der Älteste meines Bruders,
des Staatsanwaltes, seit langen Jahren verlobt
sind... Die Hochzeit soll nun nicht allzu lange
mehr hinausgeschoben werden. Zwei Jahre
höchstens noch... Sie sind jung - desto besser!
Aber kurz und gut, warum soll ich auf sie
warten und mir die günstige Gelegenheit
entgehen lassen, die sich mir augenblicklich
bietet? Es läge effektiv kein vernünftiger Sinn
darin... "
Zustimmung herrschte im Zimmer, und die
Unterhaltung blieb ein wenig bei dieser
Familienangelegenheit, dieser bevorstehenden
Verehelichung stehen; denn da vorteilhafte
Heiraten zwischen Geschwisterkindern in der
Stadt nichts Ungewöhnliches waren, so nahm
niemand Anstoß daran. Man erkundigte sich
nach den Plänen der jungen Herrschaften,
Pläne, die sogar schon die Hochzeitsreise
betrafen... Sie gedachten an die Riviera zu
gehen, nach Nizza und so weiter. Sie hatten
Lust dazu - und warum also nicht, nicht
wahr?... Auch der jüngeren Kinder wurde
erwähnt, und der Konsul sprach mit Behagen
und Wohlgefallen von ihnen, leichthin und
mit Achselzucken. Er selbst besaß fünf Kinder
und sein Bruder Moritz deren vier: Söhne und
Töchter... ja, danke sehr, sie waren alle
wohlauf. Warum sollten sie übrigens nicht
wohlauf sein - nicht wahr? Kurzum, es ging
ihnen gut. Und dann kam er wieder auf das
Anwachsen der Familie und die Enge in
seinem Hause zu sprechen... „Ja, dies hier ist
etwas anderes!" sagte er. „Das habe ich schon
auf dem Wege hier herauf sehen können - das
Haus ist eine Perle, eine Perle ohne Frage,
gesetzt, daß der Vergleich bei diesen Dimensionen haltbar ist, ha! ha!... Schon die Tapeten
hier... ich gestehe Ihnen, gnädige Frau, ich
bewundere, während ich spreche, beständig
die Tapeten. Ein charmantes Zimmer,
effektiv! Wenn ich denke... hier haben Sie
bislang Ihr Leben verbringen dürfen... "
„Mit einigen Unterbrechungen - ja", sprach
661
Вам, наверно, известно, - перебил он себя,
- что моя дочь Церлина уже давно
помолвлена с первенцем моего брата,
прокурора... Теперь уж и до свадьбы
недалеко. Года два, не больше... Они
молоды, ну что ж - тем лучше! Одним
словом, что мне их дожидаться и упускать
случай, который сейчас подворачивается?
Де-факто,
это
было
бы
лишено
практического смысла!
Никто его не оспаривал, и разговор в
течение нескольких минут вращался
вокруг предстоящего семейного события свадьбы дочери консула. Браки по расчету
между двоюродными братьями и сестрами
были обычным делом в городе и никого не
удивляли. Консул поведал даже о планах
юной четы, предусматривающих уже и
свадебное путешествие. Они собираются
пожить на Ривьере, в Ницце... Ну что ж,
раз им этого хочется, почему бы и нет?
Упомянул он и о младших членах семьи благожелательно, с нежностью, хотя и
слегка иронически. У него самого было
пятеро детей; у его брата Морица четверо сыновья и дочери... Премного благодарен,
все в добром здравии. Да почему бы им и
не чувствовать себя превосходно? Одним
словом, живут припеваючи. И он снова
перевел разговор на многочисленность
семьи, на тесноту в своем доме.
- Да, здесь - дело другое, - сказал он. - Я,
уж поднимаясь по лестнице, понял, что
этот
дом
жемчужина,
истинная
жемчужина, если только его размеры
позволяют
прибегнуть
к
такому
сравнению, ха, ха! Уж одни эти шпалеры!..
Должен вам признаться, сударыня, мы вот
разговариваем, а я все время глаз не свожу
со шпалер. Очаровательная комната, дефакто, очаровательная! Если подумать, что
вы до сих пор всю свою жизнь провели
здесь...
- Да. Правда, с некоторыми перерывами, -
662
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Frau Permaneder mit jener besonderen
Kehlkopfstimme, die ihr manchmal zu Gebote
stand.
„Unterbrechungen - ja", wiederholte der
Konsul mit zuvorkommendem Lächeln. Dann
warf er einen Blick auf Senator Buddenbrook
und Herrn Gösch, und da die beiden Herren
im Gespräche begriffen waren, rückte er
seinen Sessel näher zu Frau Permaneders
Sofasitz heran und beugte sich zu ihr, so daß
nun das schwere Pusten seiner Nase dicht
unter der ihren ertönte. Zu höflich, sich
abzuwenden und sich seinem Atem zu
entziehen, saß sie steif und möglichst hoch
aufgerichtet und blickte mit gesenkten Lidern
auf ihn nieder. Aber er bemerkte durchaus
nicht das Gezwungene und Unangenehme
ihrer Lage.
„Wie ist es, gnädige Frau", sagte er... „Mir
scheint, wir haben früher schon einmal
Geschäfte miteinander gemacht? Damals
handelte es sich freilich nur... um was noch
gleich? Leckereien, Zuckerwerk, wie?... Und
jetzt um ein ganzes Haus... "
„Ich erinnere mich nicht", sagte Frau
Permaneder und steifte ihren Hals noch mehr,
denn sein Gesicht war ihr unanständig und
unerträglich nahe...
„Sie erinnern sich nicht?"
„Nein, ich weiß, ehrlich gesagt, nichts von
Zuckerwerk. Mir schwebt etwas vor von
Zitronensemmeln mit fetter Wurst belegt...
einem recht widerlichen Frühstücksbrot... Ich
weiß nicht, ob es mir oder Ihnen gehörte...
Wir waren Kinder damals... Aber das mit dem
Hause heute ist ja ganz und gar Sache des
Herrn Gosch... "
Sie warf ihrem Bruder einen raschen,
dankbaren Blick zu, denn er hatte ihre Not
gesehen und kam ihr zu Hilfe, indem er sich
die Frage erlaubte, ob es den Herren genehm
sei, vorerst einmal den Gang durchs Haus zu
unternehmen. Man war bereit dazu, man
verabschiedete sich vorläufig von Frau
Permaneder, denn man hoffte, später noch
подтвердила
г-жа
Перманедер
тем
гортанным голосом, который у нее по
временам появлялся.
- С перерывами... - повторил консул,
предупредительно улыбнувшись.
Он бросил взгляд на сенатора и г-на Гоша
и, заметив, что оба они углубились в
разговор, поближе пододвинул свое кресло
к софе и наклонился к г-же Перманедер
так близко, что его сопенье послышалось у
самого ее уха. Слишком благовоспитанная,
чтобы отодвинуться или отвернуться, она
сидела неподвижно, прямо и сверху вниз
смотрела на него из-под опущенных
ресниц. Но он не удостоил заметить
напряженность и неловкость ее позы.
- Так вот, сударыня, - сказал он, - помоему, мы уже и раньше заключали с вами
кое-какие сделки... ну, в те времена речь,
конечно, шла... - о чем, бишь? - о каких-то
лакомствах, сластях? Н-да, а теперь вот о
целом доме...
- Не припоминаю, - отвечала г-жа
Перманедер; шея ее еще больше
напряглась, ибо его лицо очутилось
неприлично, омерзительно близко от ее
лица.
- Не припоминаете?
- Нет, откровенно сказать, ничего не
помню о сластях. Впрочем, мне мерещатся
какие-то плюшки с жирной колбасой препротивное сочетание!.. Но не знаю,
ваши они были или мои, ведь прошло
столько времени... Что же касается дома,
то это дело полностью передоверено
господину Гошу.
Она бросила быстрый и благодарный
взгляд на брата, который, заметив ее
затруднительное положение, поспешил ей
на помощь и учтиво обратился к обоим
господам с предложением начать осмотр
дома. Они изъявили полную готовность,
откланялись г-же Перманедер, выразили
надежду позднее еще раз зайти в
Thomas Mann BUDDENBROOKS
einmal das Vergnügen zu haben... und dann
führte der Senator die beiden Gäste durch den
Eßsaal hinaus.
Er führte sie treppauf, treppab und zeigte
ihnen die Zimmer der zweiten Etage sowie
diejenigen, die am Korridor des ersten
Stockwerks gelegen waren, und die
Parterreräumlichkeiten, ja selbst Küche und
Keller. Was die Bureaus betraf, so nahm man
Abstand davon, einzutreten, da der Rundgang
in
die
Arbeitszeit
der
Versicherungsbeamtenschaft fiel. Ein paar
Bemerkungen über den neuen Direktor
wurden gewechselt, den Konsul Hagenström
zweimal
hintereinander
für
einen
grundehrlichen Mann erklärte, worauf der
Senator verstummte.
Sie gingen dann durch den kahlen, in
halbgeschmolzenem
Schnee
liegenden
Garten, taten einen Blick in das „Portal" und
kehrten auf den vorderen Hof zurück, dorthin,
wo die Waschküche lag, um sich von hier aus
den schmalen, gepflasterten Gang zwischen
den Mauern entlang über den hinteren Hof,
wo der Eichbaum stand, nach dem
Rückgebäude zu begeben. Hier gab es nichts
als vernachlässigte Altersschwäche. Zwischen
den Pflastersteinen des Hofes wucherte Gras
und Moos, die Treppen des Hauses waren in
vollem Verfall, und die freie Katzenfamilie im
Billardsaale konnte man nur flüchtig
beunruhigen, indem man die Tür öffnete,
ohne einzutreten, denn der Fußboden war hier
nicht sicher.
Konsul Hagenström war schweigsam und
ersichtlich mit Erwägungen und Plänen
beschäftigt. „Nun ja -", sagte er beständig,
gleichgültig abwehrend, und deutete damit an,
daß, sollte er hier Herr werden, dies alles
natürlich nicht so bleiben könne. Mit der
gleichen Miene stand er auch ein Weilchen
auf dem harten Lehmboden zu ebener Erde
und blickte zu den öden Speicherböden
empor. „Nun ja -", wiederholte er, setzte das
dicke und schadhafte Windetau, das hier, mit
seinem verrosteten Eisenhaken am Ende,
663
ландшафтную и вышли вслед за сенатором
через большую столовую.
Он водил их по лестницам вверх и вниз,
показывая комнаты на третьем этаже,
комнаты, что выходили в коридор второго,
а также нижние помещения, даже кухню и
погреб, не заглянули только в контору, так
как это были часы работы страхового
общества. Поскольку уж пришлось к
слову, они обменялись несколькими
замечаниями относительно директора,
причем
консул
дважды
подряд
характеризовал его как честнейшего
человека. Сенатор промолчал.
Затем они прошли через оголенный сад,
весь в талом снегу, заглянули в "портал" и
вернулись на передний двор к прачечной,
чтобы оттуда по узкому мощеному
проходу между двух стен выйти на задний
двор и, обогнув старый дуб, пройти во
флигель. Здесь на всем лежали следы
запустенья. На дворе между каменных
плит пробивались трава и мох, лестницы
покривились; в бильярдную они только
заглянули, встревожив на мгновенье
бездомную кошку с котятами, но не зашли,
страшась слишком уж скрипучих и ветхих
половиц.
Консул Хагенштрем был молчалив и явно
погружен в свои расчеты и планы. "Ну,
так", - то и дело повторял он
отсутствующим, безразличным тоном, тем
не менее означавшим: когда я здесь буду
хозяином, все, конечно, примет иной вид.
С такой же миной он постоял несколько
секунд на утрамбованном земляном полу
амбара, поглядывая на пустые настилы
наверху. "Ну, так", - сказал он и качнул
толстый
полуистлевший
канат
с
заржавленным крюком, долгие годы
664
Thomas Mann BUDDENBROOKS
während langer Jahre regungslos inmitten des
Raumes gehangen hatte, ein wenig in
Pendelbewegung und wandte sich dann auf
dem Absätze um.
„Ja, nehmen Sie besten Dank für Ihre
Bemühungen, Herr Senator; wir sind wohl zu
Ende", sagte er, und dann blieb er beinahe
stumm, auf dem rasch zurückgelegten Wege
zum Vordergebäude sowie auch später, als die
beiden Gäste sich im Landschaftszimmer,
ohne noch einmal Platz zu nehmen, bei Frau
Permaneder empfohlen hatten und Thomas
Buddenbrook sie die Treppe hinunter und
über die Diele geleitete. Kaum aber war die
Verabschiedung erledigt, und kaum wandte
sich Konsul Hagenström, auf die Straße hinaustretend, seinem Begleiter, dem Makler, zu,
als zu bemerken war, daß ein überaus
lebhaftes Gespräch zwischen den beiden
begann...
Der Senator kehrte ins Landschaftszimmer
zurück, woselbst Frau Permaneder, ohne sich
anzulehnen und mit strenger Miene, an ihrem
Fensterplatze saß, mit zwei großen Holznadeln an einem schwarzwollenen Röckchen
für ihre Enkelin, die kleine Elisabeth, strickte
und hie und da einen Blick seitwärts in den
„Spion" warf. Thomas ging eine Weile, die
Hände in den Hosentaschen, schweigend auf
und nieder.
„Ja, ich habe ihn nun dem Makler
überlassen", sagte er dann; „man muß
abwarten, was daraus wird. Ich denke, er wird
das Ganze kaufen, hier vorne wohnen und das
hintere Terrain anderweitig verwerten... "
Sie sah ihn nicht an, sie veränderte auch nicht
die aufrechte Haltung ihres Oberkörpers und
hörte nicht auf, zu stricken; im Gegenteile, die
Schnelligkeit, mit der die Nadeln sich in ihren
Händen umeinanderbewegten, nahm merklich
zu.
„O gewiß, er wird es kaufen, er wird das
Ganze kaufen", sagte sie, und es war die
Kehlkopfstimme, deren sie sich bediente.
„Warum sollte er es nicht kaufen, nicht wahr?
Es läge effektiv kein vernünftiger Sinn darin.
неподвижно свисавший с середины
потолка, повернулся на каблуках и
направился к выходу.
- Весьма признателен вам за любезность,
господин сенатор. Надо думать, мы все
осмотрели, - и стой минуты он почти ни
слова не проронил по пути к главному
зданию и позднее, в ландшафтной, куда
они
заглянули,
чтобы
наскоро
попрощаться с г-жой Перманедер, на
лестнице и у выхода. Но едва консул
Хагенштрем распростился с сенатором и
вышел на улицу в сопровождении маклера
Гоша, он весьма оживленно заговорил со
своим спутником.
Сенатор возвратился в ландшафтную, где
г-жа Перманедер, выпрямившись, со
строгим выражением лица, сидела на
своем обычном месте у окна, вязала двумя
длинными деревянными спицами черное
платьице для своей внучки, маленькой
Элизабет, и время от времени искоса
поглядывала в "шпиона". Засунув руки в
карманы брюк, Томас несколько раз молча
прошелся по комнате.
- Ну, я оставил его вдвоем с маклером, сказал он наконец, - посмотрим, что из
этого выйдет. Я полагаю, что он купит все
целиком, сам поселится здесь, а задний
участок использует как-нибудь иначе...
Она не взглянула на него, не изменила
позы и не перестала вязать, - напротив,
спицы еще быстрее заходили в ее руках.
- О, не сомневаюсь, что он купит, купит
все целиком, - сказала она, и уж, конечно,
гортанным голосом. - Да и почему бы ему
не купить? Де-факто, это было бы лишено
практического смысла, - и, вскинув брови,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
"
Und mit emporgezogenen Brauen blickte sie
durch das Pincenez, das sie jetzt bei
Handarbeiten gebrauchen mußte, aber
durchaus nicht richtig aufzusetzen verstand,
steif und fest auf ihre Nadeln, die mit
verwirrender Geschwindigkeit und leisem
Geklapper umeinanderwirbelten.
Weihnachten kam, das erste Weihnachtsfest
ohne die Konsulin. Der Abend des 24.
Dezembers wurde im Hause des Senators
begangen, ohne die Damen Buddenbrook aus
der Breiten Straße und ohne die alten Krögers;
denn wie es nun mit den regelmäßigen
„Kindertagen" ein Ende hatte, so war Thomas
Buddenbrook auch nicht geneigt, alle
Teilnehmer an den Weihnachtsabenden der
Konsulin nun seinerseits zu versammeln und
zu beschenken. Nur Frau Permaneder mit
Erika Weinschenk und der kleinen Elisabeth,
Christian, Klothilde, die Klosterdame, und
Mademoiselle Weichbrodt waren gebeten,
welch letztere ja nicht abließ, am fünfundzwanzigsten in ihren heißen Stübchen die
üblichen, mit Unglücksfällen verbundene
Bescherung abzuhalten.
Es fehlte der Chor der „Hausarmen", die in
der Mengstraße Schuhzeug und wollene
Sachen in Empfang genommen hatten, und es
gab keinen Knabengesang. Man stimmte im
Salon ganz einfach das „Stille Nacht, heilige
Nacht" an, worauf Therese Weichbrodt aufs
exakteste das Weihnachtskapitel verlas, an
Stelle der Senatorin, die das nicht sonderlich
liebte; und dann ging man, indem man mit
halber Stimme die erste Strophe des „O
Tannebaum" sang, durch die Zimmerflucht in
den großen Saal hinüber.
Es lag kein besonderer Grund vor zu
freudigen Veranstaltungen. Die Gesichter
waren nicht eben glückstrahlend und die
Unterhaltung nicht eben heiter bewegt.
Worüber sollte man plaudern? Es gab nicht
viel Erfreuliches in der Welt. Man gedachte
der seligen Mutter, sprach über den Hausverkauf, über die helle Etage, die Frau
665
стала еще внимательнее, еще пристальнее
смотреть на спицы, с умопомрачающей
быстротой мелькавшие в ее руках, через
пенсне, которым ей теперь приходилось
пользоваться за работой, но которое она
так и не научилась правильно надевать.
Настало рождество, первое рождество без
консульши. Сочельник праздновался в
доме сенатора, без дам Будденброк с
Брейтенштрассе и без стариков Крегеров.
Поскольку с "четвергами" теперь было
покончено, Томас Будденброк не имел ни
малейшей охоты собирать у себя и
одаривать
всех
участников
рождественского праздника консульши.
Званы были только г-жа Перманедер с
Эрикой Вейншенк и маленькой Элизабет,
Христиан, Клотильда и мадемуазель
Вейхбродт,
ибо
она
по-прежнему
справляла первый день рождества в своих
жарко
натопленных
комнатках,
с
неизменной
раздачей
подарков
и
несчастными случаями.
На этот раз не было "бедных", всегда
получавших на Менгштрассе обувь и
теплые вещи, как не было и певчих из
Мариенкирхе. В гостиной попросту
затянули хором "Тихая ночь, святая ночь",
после
чего
Тереза
Вейхбродт
добросовестнейшим образом прочитала
рождественскую главу вместо сенаторши,
которая
охотно
уступила
ей
эту
привилегию; затем, вполголоса напевая
первую строфу из "О, елочка", все прошли
через анфиладу комнат в большой зал.
Радоваться и веселиться ни у кого
оснований не было. Лица не светились
счастьем, разговор не вязался. Да и о чем
говорить? Не так уж много радостного на
свете... Они вспоминали покойную мать,
говорили о предстоящей продаже дома, о
светлой
квартире,
нанятой
г-жой
Перманедер у Голштинских ворот, в
666
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Permaneder vorm Hol-stentore in einem
freundlichen Hause angesichts der Anlagen
des Lindenplatzes gemietet hatte, und über
das, was geschehen werde, wenn Hugo
Weinschenk wieder auf freiem Fuße wäre...
Inzwischen spielte der kleine Johann auf dem
Flügel einiges, was er mit Herrn Pfühl geübt
hatte, und begleitete seiner Mutter, etwas
fehlerhaft, aber mit schönem Klange, eine
Sonate von Mozart. Er wurde belobt und geküßt, mußte dann aber von Ida Jungmann zur
Ruhe gebracht werden, da er heute abend,
noch infolge einer kaum über-standenen
Darmaffektion, sehr blaß und matt aussah.
Selbst Christian, welcher, da er nach jenem
Zusammenstoße im Frühstückszimmer von
Heiratsgedanken
nichts
mehr
hatte
verlautbaren lassen, mit seinem Bruder in dem
alten, für ihn nicht sehr ehrenvollen
Verhältnis
fortlebte,
war
gänzlich
ungesprächig und zu keinem Spaße aufgelegt.
Er machte mit wandernden Augen einen
kurzen Versuch, bei den Anwesenden ein
wenig Verständnis für die „Qual" in seiner
linken Seite zu erwecken, und ging früh in
den Klub, um erst zum Abendessen
zurückzukehren, das in der hergebrachten
Weise zusammengesetzt war... Dann hatten
Buddenbrooks diesen Weihnachtsabend hinter
sich, und sie waren beinahe froh darüber.
Zu Beginn des Jahres 72 ward der Hausstand
der verstorbenen Konsulin aufgelöst. Die
Dienstmädchen zogen davon, und Frau
Permaneder lobte Gott, als auch Mamsell
Severin, die ihr bislang im Wirtschaftswesen
aufs unerträglichste die Autorität streitig
gemacht hatte, sich mit den übernommenen
Seidenkleidern
und
Wäschestücken
verabschiedete. Dann standen Möbelwagen in
der Mengstraße, und die Räumung des alten
Hauses begann. Die große geschnitzte Truhe,
die vergoldeten Kandelaber und die übrigen
Dinge, die dem Senator und seiner Gattin
zugefallen waren, wurden nun in die
Fischergrube geschafft, Christian bezog mit
dem Seinen eine Garconwohnung von drei
хорошеньком домике с видом на
обсаженный деревьями Линденплац, о том,
как все сложится, когда Гуго Вейншенк
выйдет на свободу... Маленький Иоганн
сыграл на рояле несколько пьес,
разученных
с
г-ном
Пфюлем,
и
проаккомпанировал матери, не совсем
правильно, но зато с чувством, сонату
Моцарта. Мальчика наперебой хвалили и
целовали, но Ида Юнгман вскоре увела его
спать, так как из-за недавнего желудочного
недомогания он был в этот вечер очень вял
и бледен.
Даже Христиан, после стычки с братом в
малой столовой уже не решавшийся
заговорить о своих матримониальных
планах и находившийся с ним попрежнему в не очень-то для себя лестных
отношениях, был угрюм и нерасположен к
шуткам. Блуждая глазами, он, правда,
сделал слабую попытку вызвать у
присутствующих сочувствие к своей
"муке" в левой стороне и рано ушел в клуб,
чтобы
вернуться
уже
только
к
традиционному рождественскому ужину.
Празднование
сочельника
осталось
позади, и Будденброки были почти что
рады этому.
В начале 1872 года с хозяйством на
Менгштрассе было покончено. Прислугу
отпустили,
и
г-жа
Перманедер
возблагодарила господа за то, что убралась
наконец и мамзель Зеверин, отчаянно
подрывавшая ее хозяйственный авторитет,
захватив с собой "благоприобретенные"
платья и белье. Затем к подъезду на
Менгштрассе
подкатили
мебельные
фургоны, и началось опустошение старого
дома. Большой резной ларь, позолоченные
канделябры и прочие вещи, отошедшие к
сенатору и его супруге, были перевезены
на Фишергрубе. Христиан со своим
имуществом перебрался в трехкомнатную
холостую квартиру поближе к клубу. А
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Zimmern in der Nähe des Klubs, und die
kleine Familie Permaneder-Weinschenk hielt
ihren Einzug in dem hellen und nicht ohne
Anspruch auf Vornehmheit eingerichteten
Stockwerk am Lindenplatze. Es war eine
hübsche kleine Wohnung, und an der
Etagentür stand auf einem blanken
Kupferschilde in zierlicher Schrift zu lesen: A.
Permaneder-Buddenbrook, Witwe.
Kaum aber stand das Haus in der Mengstraße
leer, als auch schon eine Schar von Arbeitern
am Platze erschien, die das Rückgebäude
abzubrechen begannen, daß der alte Mörtelstaub die Luft verfinsterte... Das Grundstück
war nun endgültig in den Besitz Konsul
Hagenströms übergegangen. Er hatte es
gekauft, er schien seinen Ehrgeiz darein
gesetzt zu haben, es zu kaufen, denn ein
Angebot, das Herrn Sigismund Gösch von
Bremen aus zugegangen war, hatte er
unverzüglich überboten, und er begann nun,
sein Eigentum in der ingeniösen Art zu
verwerten, die man seit langer Zeit an ihm
bewunderte. Schon im Frühjahr bezog er mit
seiner Familie das Vorderhaus, indem er dort
nach Möglichkeit alles beim alten beließ,
vorbehaltlich
kleiner
gelegentlicher
Renovierungen und abgesehen von einigen
sofortigen, der Neuzeit entsprechenden
Änderungen; zum Beispiel wurden alle
Glockenzüge abgeschafft und das Haus
durchaus mit elektrischen Klingeln versehen...
Schon aber war das Rückgebäude vom Boden
verschwunden, und an seiner Statt stieg" ein
neues empor, ein schmucker und luftiger Bau,
dessen Front der Beckergrube zugekehrt war
und der für Magazine und Läden hohe und
weite Räume bot.
Frau Permaneder hatte ihrem Bruder Thomas
gegenüber wiederholt eidlich beteuert, daß
fortan keine Macht der Erde sie werde
bewegen können, ihr Elternhaus auch nur mit
einem Blicke wiederzusehen. Allein es war
unmöglich, dies innezuhalten, und hie und da
führte ihr Weg sie notwendig an den rasch
aufs vorteilhafteste vermieteten Läden und
667
маленькое
семейство
ПерманедерВейншенк въехало в светлый и не без
аристократизма обставленный бельэтаж на
Линденплаце. На двери этой небольшой,
но хорошенькой квартирки появилась
блестящая медная дощечка с надписью:
"А.Перманедер-Будденброк, вдова".
И едва успел опустеть дом на
Менгштрассе, как туда уже явилась целая
артель рабочих, принявшихся за снос
флигеля так усердно, что известковая пыль
столбом стояла в воздухе. Владельцем
участка отныне был консул Хагенштрем.
Он приобрел его, и это приобретение,
видимо, явилось для него делом чести, ибо, когда к г-ну Гошу поступил запрос из
Бремена касательно будденброковского
дома, консул тотчас же выложил деньги на
стол и немедленно начал извлекать
барыши из своего нового владения с той
хваткой, которой издавна дивились его
сограждане.
Весной
семейство
Хагенштремов перебралось в большой
дом, по возможности оставив там все без
изменений, если не считать кое-каких
мелких новшеств, соответствующих духу
времени, - так, например, вместо сонеток
были проведены электрические звонки... К
этому времени флигель уже исчез с лица
земли, а на его месте выросло новое
нарядное и легкое здание, фасад которого,
обращенный к Беккергрубе, представлял
собою сплошной торговый ряд.
Госпожа Перманедер многократно и
клятвенно заверяла своего брата Томаса,
что отныне никакая сила на земле не
заставит ее хоть мельком бросить взгляд на
родительский дом. Но сдержать эту клятву
было нелегко, так как время от времени ее
путь, хочешь не хочешь, пролегал по
Беккергрубе, мимо быстро и очень
668
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Schaufenstern des Rückgebäudes oder der
ehrwürdigen
Giebelfassade
andererseits
vorüber, wo nun unter dem „Dominus
providebit" der Name Konsul Hermann
Hagenströms zu lesen war. Dann aber begann
Frau Permaneder-Buddenbrook auf offener
Straße und angesichts noch so vieler
Menschen einfach laut zu weinen. Sie legte
den Kopf zurück, ähnlich einem Vogel, der zu
singen anhebt, drückte das Schnupftuch gegen
die Augen und stieß wiederholt einen
Wehelaut hervor, dessen Ausdruck aus Protest
und Klage gemischt war, worauf sie, ohne
sich um irgendeinen Vorübergehenden noch
um die Mahnungen ihrer Tochter zu
bekümmern, sich ihren Tränen überließ.
Es war noch ganz ihr unbedenkliches,
erquickendes Kinderweinen, das ihr in allen
Stürmen und Schiffbrüchen des Lebens treu
geblieben war.
ZEHNTER TEIL
Erstes Kapitel
Oftmals, wenn die trüben Stunden kamen,
fragte sich Thomas Buddenbrook, was er
eigentlich noch sei, was ihn eigentlich noch
berechtige, sich auch nur ein wenig höher
einzuschätzen als irgendeinen seiner einfach
veranlagten, biderben und kleinbürgerlich
beschränkten Mitbürger. Die phantasievolle
Schwungkraft, der muntere Idealismus seiner
Jugend war dahin. Im Spiele zu arbeiten und
mit der Arbeit zu spielen, mit einem halb
ernst, halb spaßhaft gemeinten Ehrgeiz nach
Zielen zu streben, denen man nur einen
Gleichniswert zuerkennt, - zu solchen heiterskeptischen Kompromissen und geistreichen
Halbheiten gehört viel Frische, Humor und
guter Mut; aber Thomas Buddenbrook fühlte
sich unaussprechlich müde und verdrossen.
Was für ihn zu erreichen gewesen war, hatte
er erreicht, und er wußte wohl, daß er den
Höhepunkt seines Lebens, wenn überhaupt,
wie er bei sich hinzufügte, bei einem so
mittelmäßigen und niedrigen Leben von
выгодно
сданных
внаем
торговых
помещений, или по Менгштрассе, мимо
величественного фасада, где пониже
"Dominus providebit" теперь стояло имя
консула Германа Хагенштрема. И тогда гжа Перманедер тут же на улице, на глазах
многочисленных прохожих, начинала в
голос плакать. Она закидывала голову, как
птица, готовящаяся запеть, прижимала к
глазам платочек, испускала протяжный
стон, в котором мешались возмущение и
жалоба, и тут же, не обращая внимания на
изумленных прохожих и на увещания
дочери, разражалась рыданиями.
Это был все тот же непосредственный,
ребяческий, освежающий душу плач,
который не изменял ей во всех бурях и
невзгодах жизни.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
1
В минуты уныния Томас Будденброк
часто задавался вопросом, что он,
собственно, еще представляет собой, что
еще дает ему право ставить себя хоть
немного
выше
любого
из
своих
простодушных, деятельных, мещански
ограниченных
сограждан.
Взлеты
фантазии, вера в лучшие идеалы - все это
ушло вместе с молодостью. Шутить
работая и работать шутя, полувсерьез,
полунасмешливо относясь к собственным
честолюбивым замыслам, стремиться к
цели,
которой
придаешь
чисто
символическое значение, - для таких
задорно-скептических компромиссов, для
такой умной половинчатости потребны
свежесть, юмор, спокойствие духа, а Томас
Будденброк чувствовал себя безмерно
утомленным, надломленным. Того, что ему
дано было достигнуть, он достиг и
прекрасно отдавал себе отчет, что вершина
его жизненного пути давно уже пройдена,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
669
einem Höhepunkte die Rede sein konnte, если только, поправлял он себя, на таком
längst überschritten hatte.
заурядном и низменном пути можно
вообще говорить о вершинах.
Was das rein Geschäftliche betraf, so galt im Что
касается
чисто
материальной
allgemeinen sein Vermögen für stark reduziert стороны, то хотя капитал его сильно
und die Firma für im Rückgange begriffen. уменьшился и фирма находилась в упадке,
Dennoch war er, sein mütterliches Erbe, den состояние сенатора Будденброка, включая
Anteil am Mengstraßenhause und den материнское
наследство,
долю,
Grundbesitz eingerechnet, ein Mann von mehr доставшуюся ему после продажи дома, и
als sechsmalhunderttausend Mark Kurant. Das недвижимость, все-таки исчислялось в
Betriebskapital aber lag brach seit langen сумме, превосходящей шестьсот тысяч
Jahren;
mit
dem
pfennigweisen марок. Но капитал фирмы уже в течение
Geschäftemachen, dessen sich der Senator zur многих лет не приносил никаких доходов,
Zeit der Pöppenrader Ernteangelegenheit an- а грошовые обороты, на которые так
geklagt hatte, war es seit dem Schlage, den er горько сетовал сенатор еще во времена
damals empfangen, nicht besser, sondern пеппенрадовской
истории,
после
schlimmer geworden, und jetzt, in einer Zeit, понесенного им тогда убытка, не только не
da alles sich frisch und siegesfroh regte, da сделались крупнее, но стали еще более
seit dem Eintritt der Stadt in den Zollverband жалкими. И теперь, когда все вокруг цвело
kleine Krämergeschäfte imstande waren, sich и давало свежие ростки, когда благодаря
binnen weniger Jahre zu angesehenen вступлению города в таможенный союз
Großhandlungen zu entwickeln, jetzt ruhte die захудалые лавчонки за несколько лет
Firma Johann Buddenbrook, ohne irgendeinen превращались в солидные оптовые
Vorteil aus den Errungenschaften der Zeit zu предприятия, фирма "Иоганн Будденброк"
ziehen, und über den Gang der Geschäfte находилась в застое, не извлекая никакой
befragt, antwortete der Chef mit matt пользы из достижений нового времени, и
abwehrender Handbewegung: „Ach, dabei ist ее шеф на вопрос: "Как идут дела?" nicht viel Freude... " Ein lebhafterer только досадливо отмахивался: "Ах,
Konkurrent, der ein naher Freund der Hagen- радости мало..." Один из его бойких
ströms war, tat die Äußerung, daß Thomas конкурентов, близкий друг Хагенштремов,
Buddenbrook an der Börse eigentlich nur как-то обмолвился, что роль Томаса
noch dekorativ wirke, und dieser Scherz, der Будденброка на бирже свелась к чисто
auf das sorgfältig gepflegte Äußere des декоративной,
и
эту
остроту,
Senators anspielte, wurde von den Bürgern als намекавшую на холеную внешность
eine unerhörte Leistung gewandter Dialektik сенатора, с восторгом повторяли все
bewundert und belacht.
бюргеры, считая ее непревзойденным
образцом изящного остроумия.
War aber der Senator im Fortwirken für das Но если успешно трудиться на благо
alte Firmenschild, dem er ehemals mit soviel старой фирмы, которой он некогда служил
Enthusiasmus gedient hatte, durch erlittenes с таким восторженным самозабвением,
Mißgeschick und innere Mattigkeit gelähmt, сенатору не позволяли ряд деловых неудач
so waren seinem Emporstreben im städtischen и душевная усталость, то общественной
Gemeinwesen äußere Grenzen gezogen, die его деятельности были поставлены
unüberschreitbar waren. Seit Jahren, schon границы извне, мешавшие дальнейшему
seit seiner Berufung in den Senat, hatte er его продвижению. Очень давно, еще со
auch hier erlangt, was für ihn zu erlangen war. времени своего избрания в сенат, он и на
670
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Es gab nur noch Stellungen innezuhalten und
Ämter zu bekleiden, aber nichts mehr zu
erobern; es gab nur noch Gegenwart und
kleinliche Wirklichkeit, aber keine Zukunft
und keine ehrgeizigen Pläne mehr. Zwar hatte
er seine Macht in der Stadt umfänglicher zu
gestalten gewußt, als ein anderer an seiner
Stelle das vermocht hätte, und seinen Feinden
wurde es schwer, zu leugnen, daß er „des
Bürgermeisters rechte Hand" sei. Bürgermeister aber konnte Thomas Buddenbrook
nicht werden, denn er war Kaufmann und
nicht Gelehrter, er hatte kein Gymnasium
absolviert, war nicht Jurist und überhaupt
nicht akademisch ausgebildet. Er aber, der
von jeher seine Mußestunden mit historischer
und literarischer Lektüre ausgefüllt hatte, der
sich seiner gesamten Umgebung an Geist,
Verstand und innerer wie äußerer Bildung
überlegen fühlte, er verwand nicht den Ärger
darüber, daß das Fehlen der ordnungsmäßigen
Qualifikationen es ihm unmöglich machte, in
dem kleinen Reich, in das er hineingeboren,
die erste Stelle einzunehmen. „Wie dumm
sind wir gewesen", sagte er zu seinem
Freunde
und
Bewunderer
Stephan
Kistenmaker - aber mit dem „wir" meinte er
nur sich allein -, „daß wir so früh ins
Comptoir gelaufen sind und nicht lieber die
Schule beendigt haben!" Und Stephan
Kistenmaker antwortete: „Ja, da hast du
wahrhaftig recht!... Warum übrigens?"
Der Senator arbeitete jetzt meistens allein an
dem großen Mahagonischreibtisch in seinem
Privatbureau; erstens, weil dort niemand es
sah, wenn er den Kopf in die Hand stützte und
mit
geschlossenen
Augen
grübelte,
hauptsächlich aber, weil die haarsträubende
Pedanterie, mit der sein Sozius, Herr Friedrich
Wilhelm Marcus, ihm gegenüber immer aufs
neue seine Utensilien ordnete und seinen
Schnurrbart strich, ihn von seinem
Fensterplatz im Hauptcomptoir verjagt hatte.
Die bedächtige Umständlichkeit des alten
Herrn Marcus war im Laufe der Jahre zur
vollständigen Manie und Wunderlichkeit
этом поприще добился всего, чего мог
добиться. Теперь ему оставалось только
удерживать за собой прежние посты и
должности - завоевывать было уже нечего.
Ныне существовало только настоящее,
только серая действительность, будущего
не было, так же как не было и
честолюбивых замыслов. Правда, он влиял
на многие городские дела, и другой на его
месте не сумел бы приобрести такого
влияния; даже враги не смели отрицать,
что Томас Будденброк "правая рука
бургомистра". Но бургомистром он
сделаться не мог, ибо он был
коммерсантом, а не ученым, не кончил
гимназии, не стал юристом, да и вообще
никакого
высшего
образования
не
получил. С юных лет отдававший свои
досуги чтению, хорошо знавший историю,
чувствовавший себя выше всех его
окружающих по умственному уровню, по
развитию, он искренно огорчался тем, что
отсутствие законченного образования
отрезало ему возможность занять первое
место в мирке, где он родился и вырос.
- Как глупо, что мы, даже не кончив
школы, с головой ушли в коммерцию, говаривал он своему другу и почитателю
Стефану Кистенмакеру, под "мы" разумея
себя одного.
И Стефан Кистенмакер отвечал:
- Да, ты прав!.. Хотя почему собственно?
Сенатор работал теперь по большей части
в одиночестве у себя в кабинете, за
большим столом красного дерева: вопервых, потому, что здесь никто не мог
видеть, как он, подперев голову руками и
полузакрыв глаза, предается своим
унылым мыслям, но главным образом он
покинул свое место у окна в конторе
потому, что свыше сил человеческих было
смотреть, как г-н Маркус, его компаньон,
сидящий напротив, вновь и вновь
педантически расставляет письменные
принадлежности и разглаживает свои усы.
Вдумчивая осмотрительность старика
Thomas Mann BUDDENBROOKS
geworden; was sie aber in letzter Zeit für Thomas Buddenbrook zu etwas unerträglich
Aufreizendem und Beleidigendem machte,
war der Umstand, daß er selbst zu seinem
Entsetzen oftmals etwas Ähnliches an sich
beobachten mußte. Ja, auch in ihm, der
ehemals aller Kleinlichkeit so abhold gewesen
war, hatte sich eine Art von Pedanterie entwickelt, wenn auch aus einer anderen
Konstitution
und
einer
anderen
Gemütsverfassung heraus.
In ihm war es leer, und er sah keinen
anregenden Plan und keine fesselnde Arbeit,
der er sich mit Freude und Befriedigung hätte
hingeben können. Sein Tätigkeitstrieb aber,
die Unfähigkeit seines Kopfes, zu ruhen, seine
Aktivität, die stets etwas gründlich anderes
gewesen war als die natürliche und durable
Arbeitslust seiner Väter: etwas Künstliches
nämlich, ein Drang seiner Nerven, ein
Betäubungsmittel im Grunde, so gut wie die
kleinen, scharfen russischen Zigaretten, die er
beständig dazu rauchte... sie hatte ihn nicht
verlassen, er war ihrer weniger Herr als
jemals, sie hatte überhandgenommen und
wurde zur Marter, indem sie sich an eine
Menge von Nichtigkeiten verzettelte. Er war
gehetzt von fünfhundert nichtswürdigen
Bagatellen, die zum großen Teil nur die
Instandhaltung seines Hauses und seiner Toilette betrafen, die er aus Überdruß verschob,
die sein Kopf nicht beieinanderzuhalten
vermochte und mit denen er nicht in Ordnung
kam, weil er unverhältnismäßig viel Nachdenken und Zeit daran verschwendete.
Das, was man in der Stadt seine „Eitelkeit"
nannte, hatte in einer Weise zugenommen,
deren er selbst längst begonnen hatte sich zu
schämen, ohne daß er imstande gewesen
wäre, sich der Gewohnheiten zu entschlagen,
die sich in dieser Beziehung entwickelt hatten.
Von dem Augenblicke an, da er nach einer
nicht unruhig, aber in dumpfem und
unerquicklichem Schlafe verbrachten Nacht
671
Маркуса с годами превратилась в манию, в
сущее чудачество, но для Томаса
Будденброка это чудачество сделалось
нестерпимым,
более
того
оскорбительным, потому что он с ужасом
стал замечать и в себе подобные черты. Да
и в нем, от природы чуждом всякой
мелочности, развилась теперь своего рода
педантичность - пусть в силу совсем иных
причин, иного душевного склада.
Пусто было у него в сердце, он больше не
вынашивал никаких планов, не видел
перед собой работы, которой можно было
бы
предаться
с
радостью
и
воодушевлением. Но тяга к деятельности,
неуменье
дать
отдых
мысли,
действенность натуры, никогда ничего
общего не имевшая с естественной и
усидчивой работоспособностью его отцов,
а какая-то искусственная, обусловленная
потребностью его нервной системы, - по
существу, наркотическое средство вроде
тех крепких русских папирос, которые он
непрестанно курил, - всего этого он не
утратил, а утратил только власть над
своими собственными привычками, распылившиеся на мелочи, они сделались
для него неиссякаемым источником
мучений. Он был затравлен тысячами
вздорных
пустяков,
в
основном
сводившихся к поддержанию в порядке
дома и собственной внешности; и тем не
менее все шло у него вкривь и вкось, ибо
он был не в состоянии удержать в памяти и
всю эту ерунду, затрачивал на нее
непомерно много времени и внимания.
То, что в городе называли его
"суетностью", возросло так, что он и сам
уже начал этого стыдиться, но отвыкнуть
от прочно укоренившихся в нем привычек
не имел силы. Встав от сна - сна не
тревожного,
но
тяжелого
и
не
освежающего,
сенатор
в
халате
отправлялся в гардеробную, где его уже
ждал старик Венцель, парикмахер, - это
672
Thomas Mann BUDDENBROOKS
im Schlafrock zu Herrn Wenzel, dem alten
Barbier, ins Ankleidezimmer trat - es war
neun Uhr, und er hatte sich früher viel zeitiger
erhoben -, verbrauchte er volle anderthalb
Stunden bei seinem Anzüge, bis er sich fertig
und entschlossen fühlte, den Tag zu beginnen,
indem er sich zum Tee ins erste Stockwerk
hinunterbegab. Seine Toilette war so
umständlich und dabei in der Reihenfolge
ihrer Einzelheiten, von der kalten Dusche im
Badezimmer bis zum Schluß, wenn das letzte
Stäubchen vom Rocke entfernt war und die
Bart-Enden zum letzten Male durch die
Brennschere glitten, so fest und unabänderlich
geregelt, daß die beständig wiederholte
Abhaspelung dieser zahllosen kleinen
Handgriffe und Arbeiten ihn jeden
Augenblick zur Verzweiflung brachte.
Dennoch hätte er es nicht vermocht, das
Kabinett mit dem Bewußtsein zu verlassen,
irgend etwas davon unterlassen oder nur
flüchtig erledigt zu haben, aus Furcht, dieses
Gefühls von Frische, Ruhe und Intaktheit verlustig zu gehen, das doch nach einer einzigen
Stunde wieder verloren war und notdürftig
erneuert werden mußte.
Er sparte in allen Dingen, soweit das, ohne
sich dem Gerede auszusetzen, tunlich war nur nicht in betreff seiner Garderobe, die er
durchaus bei dem elegantesten Schneider von
Hamburg anfertigen ließ und für deren
Erhaltung und Ergänzung er keine Kosten
scheute. Eine Tür, die in ein anderes Zimmer
zu führen schien, verschloß die geräumige
Nische,
die
in
eine
Wand
des
Ankleidekabinetts eingemauert war und in der
an langen Reihen von Haken, über gebogene
Holzleisten ausgespannt, die Jacketts,
Smokings, Gehröcke, Fräcke für alle
Jahreszeiten und in allen Gradabstufungen der
gesellschaftlichen
Feierlichkeit
hingen,
während auf mehreren Stühlen die
Beinkleider, sorgfältig in die Falten gelegt,
aufgestapelt waren. In der Kommode aber,
mit dem gewaltigen Spiegelaufsatz, dessen
Platte mit Kämmen, Bürsten und Präparaten
бывало ровно в девять (некогда он
подымался гораздо раньше), и после
бритья ему требовалось еще добрых
полтора часа на одеванье, прежде чем он
чувствовал себя готовым начать день и
спускался к чаю во второй этаж. Свой
туалет
он
совершал
с
такой
обстоятельностью,
последовательность
отдельных
процедур,
начиная
от
холодного душа в ванной комнате, до
момента, когда последняя пылинка бывала
удалена с сюртука, а усы в последний раз
подкручены горячими щипцами, была
распределена так тщательно и неизменно,
что
однообразное,
механическое
повторение всех этих приемов и движений
доводило его до отчаяния. И все же он не
решился бы выйти из гардеробной с
сознанием, что им что-то упущено или
проделано не так тщательно, из страха
лишиться чувства свежести, спокойствия и
подтянутости - чувства, которое через
какой-нибудь час все равно утрачивалось и
требовало восстановления с помощью тех
же приемов.
Он экономил на всем, на чем можно было
сэкономить,
не
вызывая
лишних
разговоров, - только не на своем гардеробе,
на поддержание и обновление которого у
лучшего гамбургского постного не жалел
никаких средств. В его гардеробной, за
дверью, которая, казалось, вела в другую
комнату, находилась просторная ниша,
где, аккуратно расправленные, на гнутых
деревянных плечиках длинными рядами
висели визитки, смокинги, сюртуки, фраки
на все сезоны, на все возможные случаи
светского обихода, а на спинках стульев
кипами лежали тщательно, по складке,
сложенные брюки. Комод с большим
зеркалом, заставленный различнейшими
туалетными
принадлежностями
и
баночками с препаратами для ухода за
волосами, был до отказа набит бельем,
которое постоянно менялось, стиралось,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
für die Pflege des Haupthaares und Bartes
bedeckt war, lagerte der Vorrat von
verschiedenartiger Leibwäsche, die beständig
gewechselt, gewaschen, verbraucht und
ergänzt wurde...
In diesem Kabinett verbrachte er nicht nur am
Morgen eine lange Zeit, sondern auch vor
jedem Diner, jeder Senatssitzung, jeder
öffentlichen Versammlung, kurz, immer,
bevor es galt, sich unter Menschen zu zeigen
und zu bewegen, ja selbst vor den täglichen
Mahlzeiten zu Hause, bei denen außer ihm
selbst nur seine Frau, der kleine Johann und
Ida Jungmann zugegen waren. Und wenn er
hinaustrat, so verschaffte die frische Wäsche
an seinem Körper, die tadellose und diskrete
Eleganz seines Anzuges, sein sorgfältig
gewaschenes Gesicht, der Geruch der
Brillantine in seinem Schnurrbart und der
herb-kühle Geschmack des gebrauchten
Mundwassers ihm das Befriedigungs- und
Bereitschaftsgefühl, mit dem ein Schauspieler, der seine Maske in allen Einzelheiten
vollendet hergestellt hat, sich zur Bühne
begibt... Wirklich! Thomas Buddenbrooks
Dasein war kein anderes mehr als das eines
Schauspielers, eines solchen aber, dessen
ganzes Leben bis auf die geringste und
alltäglichste Kleinigkeit zu einer einzigen Produktion geworden ist, einer Produktion, die
mit Ausnahme einiger weniger und kurzer
Stunden des Alleinseins und der Abspannung
beständig alle Kräfte in Anspruch nimmt und
verzehrt... Der gänzliche Mangel eines
aufrichtig feurigen Interesses, das ihn in
Anspruch genommen hätte, die Verarmung
und Verödung seines Inneren - eine
Verödung, so stark, daß sie sich fast
unablässig als ein unbestimmt lastender Gram
fühlbar machte -, verbunden mit einer
unerbittlichen inneren Verpflichtung und
zähen Entschlossenheit, um jeden Preis
würdig zu repräsentieren, seine Hinfälligkeit
mit allen Mitteln zu verstecken und die
„Dehors" zu wahren, hatte dies aus seinem
Dasein gemacht, hatte es künstlich, bewußt,
673
снашивалось и приобреталось заново.
В этой комнате он проводил долгие часы
не только по утрам, но перед каждым
званым обедом, перед каждым заседанием
в сенате или официальным собранием словом, всегда перед тем, как куда-то
отправиться, показаться на люди и даже
просто перед обедом дома, за который,
кроме него, садились только его жена,
маленький Иоганн да Ида Юнгман. Свежее
белье на теле, безупречная и строгая
элегантность костюма, тщательно вымытое
лицо, запах бриллиантина на усах и
терпкий, с холодком вкус зубного
эликсира во рту давали ему по выходе из
гардеробной удовлетворенное ощущение
собранности, которое испытывает удачно
загримировавшийся актер, направляясь на
сцену.
И
правда!
Жизнь
Томаса
Будденброка стала жизнью актера, но
актера, чье существование, вплоть до
мельчайшей
из
бытовых
мелочей,
сосредоточено на одной роли - на роли,
которая за исключением кратких и редких
часов, когда, оставаясь наедине с собой,
исполнитель
ее
позволяет
себе
распуститься, - требует непрестанного
изнурительного напряжения всех сил.
Отсутствие
интереса,
способного
захватить его, обнищание, опустошение
души - опустошение такое полное, что он
почти непрестанно ощущал его как тупую,
гнетущую тоску, - в соединении с
неумолимым внутренним долгом, с
упорной решимостью всеми средствами
скрывать свою немощь и соблюдать les
dehors, сделали существование Томаса
Будденброка искусственным, надуманным,
превратили каждое его слово, каждое
движение, каждый даже самый будничный
его
поступок
в
напряженное,
подтачивающее силы лицедейство.
674
Thomas Mann BUDDENBROOKS
gezwungen gemacht und bewirkt, daß jedes
Wort, jede Bewegung, jede geringste Aktion
unter Menschen zu einer anstrengenden und
aufreibenden Schauspielerei geworden war.
Seltsame Einzelheiten traten dabei zutage,
eigenartige Bedürfnisse, die er selbst mit
Erstaunen und Widerwillen an sich
wahrnahm. Im Gegensatze zu Leuten, die
selbst keine Rolle spielen, sondern nur
unbeachtet und den Blicken unzugänglich in
aller Stille ihre Beobachtungen anstellen
wollen, liebte er es nicht, das Tageslicht im
Rücken zu haben, sich selbst im Schatten zu
wissen und die Leute in heller Beleuchtung
vor sich zu sehen; halb geblendet vielmehr
das Licht in den Augen zu fühlen und die
Leute, sein Publikum, die, auf die er als
liebenswürdiger Gesellschafter oder als
lebhafter
Geschäftsmann
und
repräsentierender Firmenchef oder als
öffentlicher Redner zu wirken hatte, als eine
bloße Masse im Schatten vor sich zu sehen...
nur dies gab ihm das Gefühl der Separation
und Sicherheit, jenen blinden Rausch des
Sich-produzierens, in dem er seine Erfolge
erzielte. Ja, eben die ser rauschartige Zustand
der Aktion war es, der ihm allgemach zu dem
weitaus erträglichsten geworden war. Wenn
er, das Weinglas zur Hand, am Tische stand
und mit liebenswürdigem Mienenspiele,
gefälligen Gesten und geschickt vorgebrachten
Redewendungen,
welche
einschlugen
und
beifällige
Heiterkeit
entfesselten, einen Toast ausbrachte, so
konnte er trotz seiner Blässe als der Thomas
Buddenbrook von ehedem erscheinen; viel
schwerer war es ihm, in untätigem Stillesitzen
die Herrschaft über sich selbst zu bewahren.
Dann stiegen Müdigkeit und Überdruß in ihm
empor, trübten seine Augen und nahmen ihm
die Gewalt über seine Gesichtsmuskeln und
die Haltung seines Körpers. Nur ein Wunsch
erfüllte ihn dann: dieser matten Verzweiflung
nachzugeben, sich davonzustehlen und zu
Hause seinen Kopf auf ein kühles Kissen zu
legen.
При этом всплывали странные черточки,
своеобразные причуды, которые он сам с
удивлением и неудовольствием подмечал в
себе. В противоположность людям, не
стремящимся играть какую бы то ни было
роль, предпочитающим незаметно из
темного угла наблюдать за другими, он
отнюдь не хотел оставаться в тени и
следить за теми, что движутся в полосе
света. Напротив, он любил, чтобы яркий
свет слепил ему глаза, а люди, публика, на
которую он собирался воздействовать, как обходительнейший светский человек,
как инициативный делец, как шеф
старинного торгового дома или, наконец,
как публичный оратор, - виделись ему в
тени, в качестве однородной массы, только тогда он чувствовал необходимую
уверенность, то слепое опьяненье "игрой",
которому он был обязан всеми своими
успехами. Более того, со временем только
в этом хмельном состоянии лицедейства он
стал чувствовать себя сносно. Произнося
тост с бокалом в руке, любезно улыбаясь,
изящно
жестикулируя,
поражая
сотрапезников
своим
красноречием,
развязывая всеобщее веселье, он, несмотря
на свою бледность, походил на прежнего
Томаса
Будденброка;
сохранять
самообладание в минуту молчаливого
бездействия ему было много труднее. В
такие минуты им овладевали сомнения,
усталость и недовольство собой, взгляд его
делался тусклым, он переставал управлять
мускулами лица, утрачивал привычную
осанку. Его существо наполняло тогда
одно желание - поддаться этому
расслабленному унынию, потихоньку уйти
и дома прижаться головой к прохладной
подушке...
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Frau Permaneder hatte in der Fischergrube zu
Abend gegessen, und zwar allein; denn ihre
Tochter, die gleichfalls gebeten worden war,
hatte nachmittags ihrem Gatten im Gefängnis
einen Besuch gemacht und fühlte sich, wie
stets in diesem Falle, ermüdet und unwohl,
weshalb sie zu Hause geblieben war.
Frau Antonie hatte bei Tische über Hugo
Weinschenk
gesprochen,
dessen
Gemütszustand äußerst traurig sein sollte, und
dann war die Frage erörtert worden, wann
man wohl, mit einiger Aussicht auf Erfolg,
dem Senate ein Gnadengesuch werde
einreichen können. Nun hatten sich die drei
Verwandten im Wohnzimmer um den runden
Mitteltisch unter der großen Gaslampe
niedergelassen. Gerda Budden- brook und
ihre Schwägerin saßen, mit Handarbeiten beschäftigt, einander gegenüber. Die Senatorin
hielt ihr schönes weißes Gesicht über eine
Seidenstickerei gebeugt, daß ihr schweres
Haar, vom Lichte beschienen, dunkel zu
erglühen schien, und Frau Permaneder, den
Klemmer gänzlich schief und zweckwidrig
auf der Nase, befestigte mit sorglichen Fingern eine große, wunderbar rote Atlasschleife
an einem win- zigen gelben Körbchen. Das
wurde ein Geburtstagsgeschenk für irgendeine
Bekannte. Der Senator aber saß seitwärts vom
Tische in einem breiten Polsterfauteuil mit
schräger Rückenlehne und las mit
gekreuzten Beinen die Zeitung, während er
dann und wann den Rauch seiner russischen
Zigarette einzog und ihn als einen hellgrauen
Strom durch den Schnurrbart wieder
ausatmete...
Es war ein warmer Sommer-Sonntagabend.
Das hohe Fenster stand offen und ließ die
laue, ein wenig feuchte Luft das Zimmer
erfüllen. Vom Tische aus konnte man, über
den grauen Giebeln der gegenüberliegenden
Häuser, zwischen ganz langsam ziehenden
Wolken die Sterne sehen. Drüben, in dem
kleinen Blumenladen von Iwersen, war noch
Licht. Weiter oben in der stillen Straße ward
unter
allerhand
Mißgriffen
eine
675
В этот вечер г-жа Перманедер ужинала на
Фишергрубе, и притом одна, без дочери:
Эрика, которую тоже ждали, побывала
днем в тюрьме у своего супруга и,
чувствуя себя, как всегда после этих
посещений, усталой и расстроенной,
предпочла остаться дома.
За столом г-жа Антония рассказывала о
Гуго Вейншенке, находившемся в весьма
удрученном душевном состоянии, и
обсуждала вместе с родственниками
вопрос, когда можно будет, с некоторыми
надеждами на успех, подать в сенат
просьбу о помиловании. Все трое сидели в
маленькой гостиной подле круглого стола,
над которым висела большая газовая
люстра. Герда Будденброк, так же как и
золовка,
сидевшая
напротив
нее,
занималась
рукоделием.
Сенаторша
склонил а свое прекрасное белое лицо над
вышиванием, и волосы ее в свете лампы
отсвечивали темным золотом; г-жа
Перманедер с пенсне на носу, надетым так
криво, что оно безусловно не достигало
цели, заботливо прилаживала большой
атласный бант необыкновенно красного
цвета к крохотной желтой корзиночке подарок ко дню рождения знакомой даме.
Сенатор, скрестив ноги, сидел немного
поодаль, в широком мягком кресле с
выгнутой спинкой и читал газету, время от
времени затягиваясь русской папиросой и
пропуская сквозь усы светло-серые
столбики дыма...
Был теплый летний вечер. В высокое
распахнутое окно струился уже чуть
засвежевший воздух. Сидя у стола, они
видели, как над серыми островерхими
крышами домов на противоположной
стороне улицы сквозь медленно плывущие
облака проглядывают звезды. Напротив, в
цветочной лавке Иверсена еще горел свет.
Вдали, на тихой улице, кто-то очень
неискусно играл на гармонике - верно,
676
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Handharmonika gespielt, wahrscheinlich von
einem Knechte des Fuhrmannes Dankwart.
Dann und wann wurde es laut dort draußen.
Ein Trupp von Matrosen zog vorüber, die
singend, rauchend und Arm in Arm aus einer
zweifelhaften Hafenwirtschaft kamen und
sich in Feierstimmung nach einer noch
zweifelhafteren umtaten. Ihre rauhen Stimmen
und wiegenden Schritte verhallten in einer
Querstraße.
Der Senator legte die Zeitung neben sich auf
den Tisch, schob sein Pincenez in die
Westentasche und strich mit der Hand über
Stirn und Augen.
„Schwach, sehr schwach, diese, Anzeigen'!"
sagte er. „Mir fällt jedesmal dabei ein, was
Großvater von faden und konsistenzlosen
Gerichten sagte: Es schmeckt, als ob man die
Zunge zum Fenster hinaushängt... In drei
langweiligen Minuten ist man mit dem
Ganzen fertig. Es steht einfach gar nichts
darin... "
„Ja, Gott weiß es, das darfst du getrost
wiederholen, Tom!" sagte Frau Permaneder,
indem sie ihre Arbeit sinken ließ und an dem
Klemmer vorbei auf ihren Bruder sah... „Was
soll auch wohl darin stehen? Ich habe es von
jeher gesagt, schon als ganz junges, dummes
Ding: Diese, Städtischen Anzeigen' sind ein
klägliches Blättchen! Ich lese sie ja auch,
gewiß, weil eben meistens nichts anderes zur
Hand ist... Aber daß der Großhändler Konsul
Soundso seine silberne Hochzeit zu feiern
gedenkt, finde ich meinesteils nicht allzu
erschütternd. Man sollte andere Blätter lesen,
die 'Königsberger Har-tungsche Zeitung' oder
die 'Rheinische Zeitung'. Da würde man... "
Sie unterbrach sich. Sie hatte die Zeitung zur
Hand genommen, hatte sie noch einmal
entfaltet und, während sie sprach, ihre Augen
geringschätzig über die Spalten gleiten lassen.
Nun aber blieb ihr Blick an einer Stelle
haften, einer kurzen Notiz von vier oder fünf
Zeilen... Sie verstummte, sie griff mit einer
Hand nach ihrem Augenglas, las, während ihr
Mund sich langsam öffnete, die Notiz zu Ende
один из конюхов извозопромышленника
Данкварта. Впрочем, иногда за окнами
становилось шумно. Это кучка матросов, в
обнимку, с пением, с трубками в зубах,
перекочевывала из одного сомнительного
портового заведения в другое, еще более
сомнительное. Их громкие голоса и
тяжелые, неверные шаги постепенно
замирали в соседнем переулке.
Сенатор положил газету на стол, сунул
пенсне в жилетный карман и потер рукою
лоб и глаза.
- Скверная, очень скверная газетка эти
"Ведомости", - сказал он. - Читая их, я
всегда вспоминаю, как дедушка отзывался
о плохо приготовленных и непитательных
блюдах: "Оскомину набивают, и только".
Просмотришь все за пять минут и ничего,
кроме скуки, не вынесешь...
- Что правда то правда, Том! подтвердила г-жа Перманедер, положив
работу на колени и глядя на брата. - Что в
них можно вычитать? Я всегда говорила,
еще совсем молоденькой дурочкой: эти
"Городские ведомости" - жалкий листок. Я,
конечно, их тоже читаю, потому что
ничего другого нет под рукой... Но, по
правде говоря, сообщения вроде того, что
оптовый торговец и консул имярек
собирается справлять свадьбу, не так-то уж
захватывающе интересны. Нам следовало
бы почитать другие газеты, "Гартунгские
известия", выходящие в Кенигсберге, или
"Рейнскую газету". Там найдется...
Г-жа
Перманедер
не
договорила.
Произнося свою сентенцию, она взяла в
руки газету и стала небрежно пробегать ее
глазами, как вдруг взгляд ее упал на
коротенькую заметку в пять-шесть строк...
Она онемела, поправила пенсне, рот ее
медленно раскрылся... дочитала заметку до
конца и, схватившись руками за обе щеки
так, что локти ее оттопырились, испустила
Thomas Mann BUDDENBROOKS
und stieß dann zwei Schreckensrufe aus,
wobei sie beide Handflächen gegen die
Wangen preßte und die Ellenbogen weit vom
Körper entfernt hielt.
„Unmöglich!... Es ist nicht möglich!... Nein,
Gerda... Tom... Das konntest du übersehen!...
Es ist entsetzlich!... Die arme Armgard! So
mußte es für sie kommen... "
Gerda hatte den Kopf von ihrer Arbeit
erhoben und Thomas sich erschreckt seiner
Schwester zugewandt. Und heftig ergriffen,
mit bebender Kehlstimme jedes Wort
schicksalsschwer
betonend,
las
Frau
Permaneder laut diese Nachricht, die aus
Rostock kam und dahin ging, daß gestern
nacht der Rittergutsbesitzer Ralf von
Maiboom
im
Arbeitszimmer
des
Herrenhauses von Pöppenrade sich vermittelst
eines Revolverschusses entleibt habe.
„Pekuniäre
Bedrängnis
scheint
der
Beweggrund zur Tat gewesen zu sein. Herr
von Maiboom hinterläßt eine Frau mit drei
Kindern. " So schloß sie, und dann ließ sie die
Zeitung in den Schoß sinken, lehnte sich
zurück und sah Bruder und Schwägerin
schweigend und fassungslos mit klagenden
Augen an.
Thomas Buddenbrook hatte sich, schon
während sie las, wieder von ihr abgekehrt und
blickte an ihr vorbei, zwischen den Portieren
hindurch, in das Dunkel des Salons hinüber.
„Mit einem Revolver?" fragte er, nachdem
wohl zwei Minuten lang Stille geherrscht
hatte. - Und wiederum nach einer Pause
sprach er leise, langsam und spöttisch: „Ja, ja,
so ein Rittersmann!... "
Dann versank er aufs neue in Sinnen. Die
Schnelligkeit, mit der er die eine Spitze seines
Schnurrbartes zwischen den Fingern drehte,
stand in sonderbarem Gegensatz zu der verschwommenen,
starren
und
ziellosen
Unbeweglichkeit seines Blickes.
Er achtete nicht auf die Klagereden seiner
Schwester und auf die Mutmaßungen, die sie
in betreff des ferneren Lebens ihrer Freundin
Armgard anstellte, noch bemerkte er, daß
677
вопль ужаса.
- Не может быть!.. Невозможно!.. Нет!
Герда! Том!.. Как ты мог это проглядеть?..
Ужасно!.. Несчастная Армгард! Подумать
только, что ей пришлось пережить...
Герда подняла голову от работы, а Томас
испуганно повернулся к сестре. И г-жа
Перманедер, трепеща от волнения,
дрожащим
гортанным
голосом,
подчеркивая роковой смысл каждого
слова, прочитала вслух сообщение из
Ростока о том, что владелец имения
Пеппенраде
Ральф
фон
Майбом
прошедшей ночью застрелился в своем
кабинете. "Поводом для самоубийства,
видимо, явились денежные затруднения. Гн фон Майбом оставил жену и троих
детей".
Дочитав, она выпустила газету из рук,
откинулась на спинку кресла и взглянула
на брата и невестку жалобными,
растерянными глазами.
Томас Будденброк, отвернувшийся от нее,
еще когда она читала извещение, теперь,
поверх ее головы, всматривался через
раздвинутые портьеры в сумрак большой
гостиной.
- Застрелился? - спросил он после
нескольких минут молчания. И добавил
вполголоса, медленно и насмешливо: - Ну
что ж! Дворянская повадка!..
Он опять погрузился в свои думы.
Быстрота, с которой он крутил между
пальцев кончик уса, находилась в
странном противоречии с оцепенелой
неподвижностью его устремленного в
пустоту тусклого взгляда.
Он не слушал горестных восклицаний
сестры и предположений, которые она
высказывала относительно дальнейшей
судьбы бедняжки Армгард, так же как не
678
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Gerda, ohne den Kopf ihm zuzuwenden, ihre
nahe beiein-anderhegenden braunen Augen, in
deren Winkeln bläuliche Schatten lagerten,
fest und spähend auf ihn gerichtet hielt.
Zweites Kapitel
Niemals vermochte Thomas Buddenbrook mit
dem Blicke matten Mißmutes, mit dem er den
Rest seines eigenen Lebens erwartete, auch in
die Zukunft des kleinen Johann zu sehen. Sein
Familiensinn, dieses ererbte und anerzogene,
rückwärts sowohl wie vorwärts gewandte,
pietätvolle Interesse für die intime Historie
seines Hauses hinderte ihn daran, und die
liebevolle oder neugierige Erwartung, mit der
seine Freundschaft und Bekanntschaft in der
Stadt, seine Schwester und selbst die Damen
Buddenbrook in der Breiten Straße seinen
Sohn
betrachteten,
beeinflußte
seine
Gedanken. Er sagte sich mit Genugtuung, daß,
wie aufgerieben und hoffnungslos auch immer
er selbst für seine Person sich fühlte, er
angesichts seines kleinen Erbfolgers stets
belebender Zukunftsträume von Tüchtigkeit,
praktischer und unbefangener Arbeit, Erfolg,
Erwerb, Macht, Reichtum und Ehren fähig
war... ja, daß an dieser einen Stelle sein
erkaltetes und künstliches Leben zu warmem
und aufrichtigem Sorgen, Fürchten und
Hoffen wurde.
Wie, wenn er selbst noch dereinst auf seine
alten Tage, von einem Ruhewinkel aus, den
Wiederbeginn der alten Zeit, der Zeit von
Hannos Urgroßvater, erblicken dürfte? War
diese Hoffnung denn so gänzlich unmöglich?
Er hatte die Musik als seine Feindin
empfunden; aber hatte es denn in Wirklichkeit
eine so ernste Bewandtnis damit? Zugegeben,
daß die Liebe des Jungen zum freien Spiele
ohne Noten von einer nicht ganz
gewöhnlichen Veranlagung Zeugnis gab – im
regelrechten Unterrichte bei Herrn Pfühl war
er
keineswegs
außerordentlich
weit
vorgeschritten. Die Musik, das war keine
Frage, war der Einfluß seiner Mutter, und kein
замечал, что Герда, не поворачивая
головы, пристально и настороженно
смотрит
на
него
своими
близко
посаженными
карими
глазами
с
голубоватыми тенями в уголках.
2
Томас Будденброк не мог решиться
взглянуть на будущее маленького Иоганна
так же угрюмо и безнадежно, как он
смотрел на остаток своего жизненного
пути. Сделать это ему не позволял родовой
инстинкт, врожденный и привитый
воспитанием интерес к истории семьи,
равно обращенный к ее прошлому и
будущему. И кроме того, разве его друзья,
знакомые, сестра Тони, даже дамы
Будденброк с Брейтенштрассе не смотрят
на мальчика с любопытным, ласковым
ожиданием, которое живит и его отцовское
сердце? Сенатор с удовлетворением
замечал, что если давно уже поставил
крест на себе, то для своего маленького
наследника он еще способен радостно
грезить о деловых успехах, об усердной
работе, о стяжании богатства, мощи,
почета, - в сущности только это и
наполняет его постылую, искусственную
жизнь теплом, заботой, страхом и
надеждою.
Что, если ему самому, уже стариком,
ушедшим на покой, суждено будет
наблюдать возврат старых дней - дней
прадеда Ганно? Неужто эта надежда
совсем, совсем, неосуществима? Он
почитает музыку личным своим врагом,
но, может быть, она совсем не так
страшна? Конечно, любовь мальчика к
импровизациям свидетельствует о его не
совсем обычных склонностях, - но вот,
например, в регулярных занятиях с г-ном
Пфюлем он не очень-то преуспел.
Музыка... Какие же тут могут быть
сомнения - это влияние матери, и ничего
нет удивительного, что в раннем детстве
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Wunder, daß während der ersten Kinderjahre
dieser Einfluß überwogen hatte. Aber die Zeit
begann, da einem Vater Gelegenheit gegeben
wird, auch seinerseits auf seinen Sohn zu
wirken, ihn ein wenig auf seine Seite zu
ziehen und mit männlichen Gegeneindrücken
die bisherigen weiblichen Einflüsse zu neutralisieren. Und der Senator war entschlossen,
keine solche Gelegenheit unbenutzt zu lassen.
Hanno, nun elfjährig, war zu Ostern ebenso
wie sein Freund, der kleine Graf Mölln, mit
genauer Not und zwei Nachprüfungen, im
Rechnen und in der Geographie, nach Quarta
versetzt worden. Es stand fest, daß er die
Realklassen besuchen sollte, denn daß er
Kaufmann werden und dereinst die Firma
übernehmen mußte, war selbstverständlich,
und Fragen seines Vaters, ob er Lust zu
seinem künftigen Berufe in sich verspüre,
beantwortete er mit Ja... einem einfachen,
etwas scheuen Ja ohne Zusatz, das der Senator
durch weitere drängende Fragen ein wenig
lebhafter und ausführlicher zu machen suchte
- und zwar meistens vergebens.
Hätte Senator Buddenbrook zwei Söhne
besessen, so hätte er den jüngeren ohne Frage
das Gymnasium absolvieren und studieren
lassen. Aber die Firma verlangte einen Erben,
und abgesehen hiervon glaubte er dem
Kleinen eine Wohltat zu erweisen, wenn er
ihn der unnötigen Mühen mit dem Griechischen überhob. Er war der Meinung, daß
das Realpensum leichter zu bewältigen sei
und daß Hanno, mit seiner oft schwerfälligen
Auffassung, seiner träumerischen Unaufmerksamkeit und seiner körperlichen Zartheit, die
ihn allzuoft nötigte, die Schule zu versäumen,
in den Realklassen ohne Überanstrengung
schneller und ehrenvoller vorwärtskommen
werde. Sollte der kleine Johann Buddenbrook
einstmals das leisten, wozu er berufen war
und was die Seinen von ihm erhofften, so
mußte man vor allem darauf bedacht sein,
seine nicht eben kräftige Konstitution durch
679
оно возобладало над другими влияниями.
Но теперь уже пришла пора, когда у отца
появляется возможность воздействовать на
сына, сблизиться с ним, своим мужским
влиянием изгладить следы женского
воспитания. И сенатор твердо решил не
упускать этой возможности.
На пасхе одиннадцатилетний Ганно, так
же как и его приятель, маленький граф
Мельн, с большим трудом и двумя
переэкзаменовками - по арифметике и
географии - перешел в четвертый класс.
Решено было, что впредь он будет
посещать реальное училище, ибо ему - это
само собой разумелось - со временем
предстоит сделаться коммерсантом и
шефом фирмы. На вопросы, чувствует ли
он тяготение к будущей своей профессии,
Ганно отвечал коротко и немного робея:
"Да", - только "да", без каких-либо
добавлений; и когда сенатор дальнейшими
настойчивыми
вопросами
пытался
расшевелить, разговорить его, эти попытки
почти всегда кончались неудачей.
Будь у сенатора Будденброка два сына, он
безусловно настоял бы, чтобы младший
кончил гимназию и университет. Но фирме
нужен был наследник. И к тому же сенатор
еще полагал, что оказывает благодеяние
мальчику, избавляя его от нудных занятий
греческим языком. Он считал, что Ганно с
его частенько затрудненным восприятием,
мечтательной рассеянностью и физической
хрупкостью, нередко заставляющей его
пропускать школьные занятия, кончит
реальное училище легче, с меньшим
напряжением и с лучшими успехами. Если
маленькому
Иоганну
Будденброку
суждено будет со временем стать тем, к
чему он призван и чего ждут от него
родные, то прежде всего следует укреплять
и поддерживать его не слишком крепкий
организм - с одной стороны, избегая
перенапряжения сил, а с другой - закаляя
680
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Rücksichtnahme einerseits und durch
rationelle Pflege und Abhärtung andererseits
zu festigen und zu heben...
Mit seinem braunen Haar, das er jetzt
seitwärts gescheitelt und schräg von seiner
weißen Stirn zurückgebürstet trug, das aber
dennoch danach strebte, sich in weichen
Locken tief über die Schläfen zu schmiegen,
mit seinen langen, braunen Wimpern und
seinen goldbraunen Augen stach Johann
Buddenbrook auf dem Schulhof und auf der
Straße
trotz
seines
Kopenhagener
Matrosenanzuges stets ein wenig fremdartig
unter den hellblonden und stahlblauäugigen,
skandinavischen Typen seiner Kameraden
hervor. Er war in letzter Zeit ziemlich stark
gewachsen, aber seine Beine in
den
schwarzen Strümpfen und seine Arme in den
dunkelblauen, bauschigen und gesteppten
Ärmeln waren schmal und weich wie die
eines Mädchens, und noch immer lagen, wie
bei seiner Mutter, die bläulichen Schatten in
den Winkeln seiner Augen -dieser Augen, die,
besonders wenn sie seitwärts gerichtet waren,
mit einem so zagen und ablehnenden
Ausdruck dar-einblickten, während sein Mund
sich noch immer auf jene wehmütige Art
geschlossen hielt, oder während Hanno nachdenklich die Zungenspitze an einem Zahne
scheuerte, dem er mißtraute, mit leicht
verzerrten Lippen und einer Miene, als fröre
ihn...
Wie man von Doktor Langhals erfuhr, der
jetzt die Praxis des alten Doktor Grabow
gänzlich übernommen hatte und Hausarzt bei
Buddenbrooks war, hatte Hannos unzulänglicher Kräftezustand sowie die Blässe seiner
Haut ihren triftigen Grund, und dieser bestand
darin, daß der Organismus des Kleinen leider
die so wichtigen roten Blutkörperchen in nicht
genügender Anzahl produzierte. Dieser
Unzuträglichkeit zu steuern aber gab es ein
Mittel, ein ganz vortreffliches Mittel, das
Doktor Langhals in großen Mengen
verordnete: Lebertran, guter, gelber, fetter,
dickflüssiger Dorschlebertran, der aus einem
его
разумными
упражнениями.
физическими
Иоганн Будденброк с расчесанными на
косой пробор мягкими кудрями, слегка
прикрывавшими его уши, с длинными
темными ресницами и золотисто-карими
глазами, несмотря на свой копенгагенский
матросский костюмчик, как-то странно
выделялся на школьном дворе и на улице
среди своих соучеников, в большинстве
белокурых и голубоглазых, как юные
скандинавы. За последнее время он очень
вытянулся, но его ноги в черных чулках и
руки, выглядывавшие из темно-синих
широких рукавов, были по-девичьи узки и
нежны, а в уголках глаз, точь-в-точь как у
матери, залегали голубоватые тени; в этих
глазах, в особенности когда он искоса
смотрел на кого-нибудь, появлялось какоето унылое, отчужденное выражение. У
Ганно была привычка сжимать губы
плотно и скорбно, а если в это время он
еще водил языком по зубу, внушавшему
ему опасения, то лицо у него делалось
такое, словно его трясла лихорадка.
По заверениям доктора Лангхальса,
нынешнего
домашнего
врача
Будденброков, к которому целиком
перешла
практика
старого доктора
Грабова, слабое здоровье Ганно и
постоянная
его
бледность
были
обусловлены весьма серьезной причиной:
его организм, к сожалению, в далеко не
достаточном количестве вырабатывал
жизненно важные красные кровяные
шарики. Впрочем, для борьбы с этим
существовало отличное средство, которое
доктор Лангхальс и прописывал ему в
изрядных
дозах,
рыбий
жир,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Porzellanlöffel zweimal täglich zu nehmen
war; und auf entschiedenen Befehl des
Senators sorgte Ida Jungmann mit liebevoller
Strenge dafür, daß dies pünktlich geschah.
Anfangs zwar erbrach sich Hanno nach jedem
Löffel, und sein Magen schien den guten
Dorschlebertran nicht beherbergen zu können;
aber er gewöhnte sich daran, und wenn man
gleich nach dem Niederschlucken ein Stück
Roggenbrot mit angehaltenem Atem im
Munde zerkaute, so ward der Ekel ein wenig
beruhigt.
Alle übrigen Beschwerden waren ja nur
Folgeerscheinungen dieses Mangels an roten
Blutkörperchen, „sekundäre Erscheinungen",
wie Doktor Langhals sagte, indem er seine
Fingernägel besah. Allein auch diesen
sekundären
Erscheinungen
mußte
unnachsichtig zu Leibe gegangen werden. Um
die Zähne zu behandeln, zu füllen und
gegebenen
Falles zu extrahieren, dazu
wohnte Herr Brecht mit seinem Josephus in
der Mühlenstraße; und um die Verdauung zu
regulieren, gab es Rizinusöl auf der Welt,
gutes, dickes, silberblankes Rizinusöl,
welches, aus einem Eßlöffel genommen, wie
ein schlüpfriger Molch durch die Kehle
glitschte und das man drei Tage lang roch,
schmeckte, im Schlunde spürte, wo man ging
und stand... Ach, warum war das alles doch so
unüberwindlich widerlich? Ein einziges Mal Hanno hatte recht krank zu Bette gelegen, und
sein
Herz
hatte
sich
besondere
Unregelmäßigkeiten zuschulden
kommen
lassen -war Doktor Langhals mit einer
gewissen Nervosität zur Verschreibung eines
Mittels geschritten, das dem kleinen Johann
Freude gemacht und ihm so unvergleichlich
wohlgetan hatte: und das waren Arsenikpillen
gewesen. Hanno fragte in der Folge oftmals
danach, von einem beinahe zärtlichen Bedürfnis nach diesen kleinen, süßen, beglückenden
Pillen getrieben. Aber er erhielt sie nicht
mehr.
681
чудодейственный густой желтый рыбий
жир; его надлежало принимать дважды в
день с фарфоровой ложки. Подчиняясь
категорическому распоряжению сенатора,
Ида Юнгман любовно, но строго следила
за неуклонным выполнением этого
предписания. Сначала Ганно рвало после
каждого приема и желудок его, видимо,
отказывался усваивать чудодейственный
рыбий жир, но постепенно мальчик
привык к нему: если, проглотив очередную
дозу, сразу же затаить дыханье и разжевать
кусочек ржаного хлеба, то он был даже и
не так противен.
Все прочие недомогания Ганно являлись
только следствием этого недостатка в
красных кровяных шариках, "вторичными
явлениями",
как
говорил
доктор
Лангхальс, рассматривая свои ногти. Но и
эти "вторичные явления" надлежало
пресекать в самом основании. Для того
чтобы следить за зубами, пломбировать и,
если нужно, удалять их, существовал на
Мюленштрассе г-н Брехт со своим
Иозефусом;
а
чтобы
регулировать
пищеварение, на свете имелось касторовое
масло, - если принять столовую ложку
этого отменного, густого серебристого
касторового масла, которое, как юркая
ящерица, проскальзывает в горло, то еще
дня три во рту, что ты ни делай,
чувствуется его вкус и запах. Ах, почему
все это так нестерпимо противно? Только
однажды, - Ганно в тот раз совсем
расхворался, слег в постель, и с сердцем у
него обстояло очень уж неблагополучно, доктор Лангхальс не без некоторых
колебаний прописал ему лекарство,
которое доставило мальчику истинное
наслаждение и удивительно благотворно
на него подействовало: это были пилюли с
мышьяком. Ганно потом не раз спрашивал
их, испытывая почти нежное влечение к
этим маленьким сладким, дарующим
такую радость пилюлям. Однако больше
ему этого лекарства не давали.
682
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Lebertran und Rizinusöl waren gute Dinge,
aber darin war Doktor Langhals vollständig
mit dem Senator einig, daß sie allein nicht
hinreichten, den kleinen Johann zu einem
tüchtigen und wetterfesten Manne zu machen,
wenn er selbst nicht das Seine dazu täte. Da
waren zum Beispiel, geleitet von dem
Turnlehrer Herrn Fritsche, die Turnspiele, die
zur Sommerszeit allwöchentlich draußen auf
dem Burgfelde veranstaltet wurden und der
männlichen Jugend der Stadt Gelegenheit
gaben, Mut, Kraft, Gewandtheit und Geistesgegenwart zu zeigen und zu pflegen. Aber
zum Zorne seines Vaters legte Hanno nichts
als Widerwillen, einen stummen, reservierten,
beinahe hochmütigen Widerwillen gegen
solche gesunden Unterhaltungen an den Tag...
Warum hatte er so gar keine Fühlung mit
seinen Klassen- und Altersgenossen, mit
denen er später zu leben und zu wirken haben
würde? Warum hockte er beständig nur mit
diesem kleinen, halb gewaschenen Kai
zusammen, der ja ein gutes Kind, aber immerhin eine etwas zweifelhafte Existenz und
kaum eine Freundschaft für die Zukunft war?
Auf irgendeine Weise muß ein Knabe sich das
Vertrauen und den Respekt seiner Umgebung,
die mit ihm aufwächst und auf deren
Schätzung er für sein ganzes Leben
angewiesen ist, von Anfang an zu gewinnen
wissen. Da waren die beiden Söhne des
Konsuls
Hagen-ström:
vierzehnund
zwölfjährig, zwei Prachtkerle, dick, stark und
übermütig, die in den Gehölzen der
Umgegend
regelrechte
Faustduelle
veranstalteten, die besten Turner der Schule
waren, schwammen wie Seehunde, Zigarren
rauchten und zu jeder Schandtat bereit waren.
Sie waren gefürchtet, beliebt und respektiert.
Ihre Cousins, die beiden Söhne des
Staatsanwaltes Doktor Moritz Hagenström
andererseits, von zarterer Konstitution und
sanfteren Sitten, zeichneten sich auf geistigem
Gebiete aus und waren Musterschüler, ehrgeizig, devot, still und bienenfleißig, bebend
aufmerksam und beinahe verzehrt von der
Рыбий жир и касторовое масло превосходные
средства,
но
доктор
Лангхальс был вполне согласен с
сенатором, что их одних недостаточно для
того, чтобы сделать из маленького Иоганна
жизнестойкого и закаленного мужчину,
если сам он не приложит для этого
никаких усилий. Существовали, например,
гимнастические игры, в летнее время
еженедельно
устраивавшиеся
в
"Бургфельде" под руководством учителя
гимнастики г-на Фритше и дававшие
возможность городским мальчикам и
юношам демонстрировать и развивать
смелость, силу, ловкость и присутствие
духа. Однако Ганно, к величайшему
неудовольствию сенатора, не выказывал
ничего, кроме неприязни, - сдержанной,
почти высокомерной неприязни, - к такого
рода здоровым развлечениям... Почему он
не питает никакой симпатии к своим
одноклассникам
и
сверстникам,
с
которыми ему предстояло вместе жить и
действовать? Почему он вечно якшается с
этим маленьким, плохо умытым Каем? Кай
- мальчик не плохой, но все его
существование какое-то сомнительное, и в
будущем он вряд ли будет подходящим
другом для Ганно. Всякий мальчик должен
стараться так или иначе снискать доверие
и уважение своих однокашников - тех, что
подрастают вместе с ним и чья оценка
впоследствии будет играть решающую
роль в его жизни. Взять хотя бы обоих
сыновей
консула
Хагенштрема,
четырнадцати и двенадцати лет; отличные
мальцы, крепкие, сильные, хотя и
заносчивые. Они устраивают настоящие
кулачные бои в окрестных рощах,
считаются лучшими гимнастами в школе,
плавают, как морские львы, курят сигары и
всегда готовы на любое бесчинство. Их
боятся, любят и уважают. Кузены этих
мальчиков - сыновья прокурора Морица
Хагенштрема - менее крепкого сложения и
более мягкого нрава, но отличаются на
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Begier, stets Primus zu sein und das Zeugnis
Numero Eins zu erhalten. Sie erhielten es und
genossen die Achtung ihrer dümmeren und
fauleren Genossen. Was aber mochten, ganz
abgesehen von seinen Lehrern, seine
Mitschüler von Hanno halten, der ein höchst
mittelmäßiger Schüler war und obendrein ein
Weichling, welcher allem, wozu ein wenig
Mut, Kraft, Gewandtheit und Munterkeit
gehörte, scheu aus dem Wege zu gehen
suchte? Und wenn Senator Buddenbrook, auf
dem Wege zu seinem Ankleidezimmer, an
dem „Altan" in der zweiten Etage
vorüberging, so hörte er aus dem mittleren der
drei dort oben gelegenen Zimmer, das Hannos
war, seitdem er zu groß geworden, bei Ida
Jungmann zu schlafen, die Töne des
Harmoniums oder Kais halblaute und
geheimnisvolle Stimme, die eine Geschichte
erzählte.
Was Kai betraf, so mied er die „Turnspiele",
weil er die Disziplin und gesetzmäßige
Ordnung verabscheute, die dabei beobachtet
werden mußte. „Nein, Hanno", sagte er, „ich
gehe nicht hin. Du vielleicht? Hol's der
Geier... Alles, was einem Spaß dabei machen
würde,
das
gilt
nicht.
"
Solche
Redewendungen wie „Hol's der Geier" hatte
er von seinem Vater; Hanno aber antwortete:
„Wenn Herr Fritsche einen Tag nach etwas
anderem röche als nach Schweiß und Bier, so
ließe sich über die Sache reden... Ja, nun laß
das nur, Kai, und erzähle weiter. Das mit dem
Ringe, den du aus dem Sumpfe holtest, war
noch lange nicht fertig... " - „Gut", sagte Kai;
„aber wenn ich winke, so mußt du spielen. "
Und Kai fuhr fort zu erzählen.
Durfte man ihm glauben, so war er vor einiger
Zeit bei schwüler Nacht und in fremder,
unkenntlicher Gegend einen schlüpfrigen und
unermeßlich tiefen Abhang hinabgeglitten, an
683
другом поприще: они первые ученики в
школе, честолюбивые, исполнительные,
тихие а усердные, как пчелы; снедаемые
желанием всегда быть первыми и получать
лучшие отметки а классе, они с трепетом
внимают каждому слову учители. Они
тоже безусловно внушают уважение своим
менее способным ленивым товарищам. А
какое мнение о Ганно может составиться у
его одноклассников, не говоря уж об
учителях?
Ученик
он
более
чем
посредственный и вдобавок рохля,
отступающий перед всем, для чего
требуется хоть немного смелости, силы,
резвости и задора. Когда бы сенатор ни
проходил мимо "балкона" третьего этажа,
куда выходили двери трех комнат среднюю из них занимал Ганно, с тех пор
как стал слишком большим, чтобы спать в
одной комнате с Идой Юнгман, - до него
доносились либо звуки фисгармонии, либо
приглушенный, таинственный голос Кая,
рассказывающего какую-нибудь историю.
Что касается Кая, то он не ходил на
гимнастические игры потому, что терпеть
не мог дисциплины и порядка, которых
там требовали.
- Нет, Ганно, - говорил он, - я не пойду. А
ты? Да ну их к лешему!.. Ничего веселого
там делать не разрешается.
Такие обороты, как "ну их к лешему", он
перенял от отца.
Ганно же отвечал:
- Если бы от господина Фритше хоть
меньше пахло потом и пивом, об этом еще
можно было бы подумать... Ну, да бог с
ними, Кай, рассказывай дальше. Ты никак
не кончишь эту историю с кольцом,
которое ты вытащил из болота...
- Ладно, - отвечал Кай, - но когда я кивну,
ты начинай играть. - И он продолжал свой
рассказ.
Если верить ему, то недавно, в душную
ночь, где-то в незнакомой местности, он
скатился вниз по скользкому склону
бесконечно глубокого обрыва; на дне
684
Thomas Mann BUDDENBROOKS
dessen Fuße er im fahlen und flackernden
Schein von Irrlichtern ein schwarzes
Sumpfgewässer gefunden hatte, aus dem mit
hohl glucksendem Geräusch unaufhörlich
silberblanke Blasen aufgestiegen waren. Eine
aber davon, die, nahe dem Ufer, beständig
wiedergekehrt war, sooft sie zersprungen,
hatte die Form eines Ringes gehabt, und diese
hatte
er
nach
langen,
gefahrvollen
Bemühungen mit der Hand zu erhäschen
verstanden, worauf sie nicht mehr zerplatzt
war, sondern sich als glatter und fester Reif
hatte an den Finger stecken lassen. Er aber,
der mit Recht diesem Ringe ungewöhnliche
Eigenschaften zugetraut hatte, war mit seiner
Hilfe den steilen und schlüpfrigen Abhang
wieder emporgelangt und hatte unweit davon
in rötlichem Nebel ein schwarzes, totenstilles
und
ungeheuerlich
bewachtes
Schloß
gefunden, in das er eingedrungen war, und in
dem er, immer mit Hilfe des Ringes, die
dankenswertesten
Entzauberungen
und
Erlösungen vorgenommen hatte... In den
seltsamsten Augenblicken aber griff Hanno
auf seinem Harmonium süße Akkordfolgen...
Auch wurden, standen nicht unüberwindliche
szenische Schwierigkeiten im Wege, diese
Erzählungen mit Musikbegleitung auf dem
Puppentheater
dargestellt...
Zu
den
„Turnspielen" aber ging Hanno nur auf
ausdrücklichen und strengen Befehl seines
Vaters, und dann begleitete ihn der kleine Kai.
Es
war
nicht
anders
mit
dem
Schlittschuhlaufen zur Winterszeit und mit
dem Baden in der hölzernen Anstalt des Herrn
Asmussen, unten am Fluß, im Sommer...
„Baden! Schwimmen!" hatte Doktor Langhals
gesagt. „Der Junge muß baden und
schwimmen!" Und der Senator war vollständig damit einverstanden gewesen. Was
aber hauptsächlich Hanno veranlaßte, sich
vom
Baden
sowohl
wie
vom
Schlittschuhlaufen
und
von
den
„Turnspielen", sobald es nur immer anging,
fernzuhalten, war der Umstand, daß die
beiden Söhne des Konsuls Hagenström, die
бездны, при тусклом, трепетном свете
болотных огней ему открылась черная
топь, на поверхности которой то и дело с
бульканьем и хлюпаньем выскакивали
серебристые пузырьки. Один из них,
самый ближний - тот, что лопался и тут же
появлялся вновь, - имел форму кольца, и
вот его-то он, Кай, после долгих и опасных
ухищрений, схватил рукой. И пузырек не
только не лопнул, а, напротив, превратился
в гладкий и твердый маленький обруч,
надевшийся ему на палец. Не сомневаясь в
чудесных свойствах этого кольца, Кай и
вправду с его помощью вскарабкался
наверх по отвесному и скользкому склону
обрыва и неподалеку, в красноватой
дымке, увидел черный, мертвенно-тихий,
строго охраняемый замок, куда он все-таки
проник и где, с помощью того же кольца,
расколдовал и освободил от злых чар
многих несчастных пленников...
В самые волнующие мгновения Ганно
брал несколько сладкозвучных аккордов на
фисгармонии. Рассказы Кая, если только в
них не заключались непреодолимые для
сценического воспроизведения трудности,
разыгрывались и на сцене кукольного
театра - конечно, с музыкальным
сопровождением. На гимнастические же
игры Ганно отправлялся, только повинуясь
настойчивым и строгим приказаниям отца;
и тогда с ним шел и маленький Кай.
То же самое повторялось с катаньем на
коньках зимой, и летом с купаньем в
дощатых купальнях г-на Асмуссена внизу
на реке. "Купаться! Плавать! - заявил
доктор Лангхальс. - Мальчику необходимо
купаться и плавать". И сенатор полностью
с ним согласился. Но Ганно при малейшей
возможности старался уклониться от
купанья, катка и гимнастических игр, прежде всего потому, что сыновья консула
Хагенштрема, отличавшиеся во всех этих
затеях,
постоянно
против
него
злоумышляли и, хоть и жили в доме его
бабушки, никогда не упускали случая
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sich an allen diesen Dingen ehrenvoll
beteiligten, es auf ihn abgesehen hatten und,
obgleich sie doch in dem Hause seiner
Großmutter wohnten, keine Gelegenheit
versäumten, ihn mit ihrer Stärke zu demütigen
und zu quälen. Sie kniffen und verhöhnten ihn
bei den „Turnspielen", sie stießen ihn in den
Schneekehricht auf der Eisbahn, sie kamen im
Schwimmbassin mit bedrohlichen Lauten
durch das Wasser auf ihn zu... Hanno versuchte nicht zu entfliehen, was übrigens
wenig nützlich gewesen wäre. Er stand da, mit
seinen Mädchenarmen, bis zum Bauche in
dem ziemlich trüben Wasser, auf dessen
Oberfläche hie und da grüne Gebilde von
Pflanzen,
sogenanntes
Gänsefutter,
umhertrieben,
und
sah
mit
zusammengezogenen Brauen, einem finsteren
Senkblick und leicht verzerrten Lippen den
beiden entgegen, die, sicher ihrer Beute, mit
langen,
schäumenden
Sprungschritten
daherkamen. Sie hatten Muskeln an den
Armen, die beiden Hagenströms, und damit
umklammerten sie ihn und tauchten ihn,
tauchten ihn recht lange, so daß er ziemlich
viel von dem unreinlichen Wasser schluckte
und lange nachher, sich hin und her wendend,
nach Atem rang... Ein einziges Mal ward er
ein wenig gerächt. Gerade als ihn nämlich
eines Nachmittags die beiden Hagen-ströms
unter die Wasserfläche hielten, stieß der eine
von ihnen plötzlich einen Wut- und
Schmerzensschrei aus und hob sein eines
fleischiges Bein empor, von dem das Blut in
großen Tropfen rann. Neben ihm aber kam
Kai Graf Mölln zum Vorschein, welcher sich
auf irgendeine Weise das Eintrittsgeld
verschafft hatte, unversehens unter Wasser
herbeigeschwommen war und den jungen
Hagenström gebissen -mit allen Zähnen ins
Bein gebissen hatte, wie ein kleiner wütender
Hund. Seine blauen Augen blitzten durch das
rötlichblonde Haar, das naß darüber hing...
Ach, es erging ihm schlecht für seine Tat,
dem kleinen Grafen, und übel zugerichtet
stieg er aus dem Bassin. Allein Konsul
685
щегольнуть перед ним своей силой и
помучить его. Они щипали и высмеивали
Ганно во время гимнастических игр,
сталкивали в сугроб на катке, с
угрожающими криками подплывали к
нему в купальне. Ганно не делал попыток
спастись от них, что, впрочем, ни к чему
бы и не привело. Худенький, с тонкими,
как у девочки, руками, он стоял по пояс в
грязноватой, мутной воде, на поверхности
которой плавали обрывки водорослей, так
называемой гусиной пажити, и, хмуро
потупившись и слегка скривив губы,
смотрел, как они оба, уверенные в своей
добыче, вспенивая воду, сильными
бросками приближались к нему. У них
были
мускулистые
руки,
у
этих
Хагенштремов, которыми они цепко
обхватывали Ганно и окунали с головой,
окунали много раз подряд, так что он
успевал вдосталь наглотаться грязноватой
воды и потом долго еще не мог прийти в
себя. Только раз он был в какой-то мере
отомщен. Как-то в послеобеденный час,
когда оба Хагенштрема уже довольно
долго "топили" его, один из них, вдруг
испустив крик ярости и боли, высунул из
воды свою мясистую ногу, из которой
крупными каплями сочилась кровь. А
рядом с ним вынырнул Кай граф фон
Мельн. Каким-то неведомым путем
раздобывши денег на плату за вход, он
незаметно подплыл к ним под водой и,
словно
маленькая
злая
собачонка,
вцепился
зубами
в
ногу
юного
Хагенштрема. Его голубые глаза сверкали
из-под мокрых, падающих на лоб
рыжеватых волос... Ах, ему пришлось-таки
поплатиться за свой поступок, бедному
маленькому графу! Из воды он вылез с
сильно намятыми боками. Но зато и
бойкий сын консула Хагенштрема здорово
хромал, возвращаясь домой.
Укрепляющие средства и всевозможные
физические упражнения - вот к чему в
основном сводились отцовские попечения
686
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Hagenströms starker Sohn hinkte doch
beträchtlich, als er nach Hause ging...
Nährende Mittel und körperliche Übungen
aller Art - das war die Grundlage von Senator
Buddenbrooks sorgenden Bemühungen um
seinen Sohn. Nicht minder aufmerksam aber
trachtete er danach, ihn geistig zu
beeinflussen und ihn mit lebendigen
Eindrücken aus der praktischen Welt zu versehen, für die er bestimmt war.
Er fing an, ihn ein wenig in das Bereich seiner
zukünftigen Tätigkeit einzuführen, er nahm
ihn mit sich auf Geschäftsgänge, zum Hafen
hinunter und ließ ihn dabeistehen, wenn er am
Quai mit den Löscharbeitern in einem
Gemisch von Dänisch und Plattdeutsch
plauderte, in den kleinen, finsteren
Speichercomptoirs mit den Geschäftsführern
konferierte oder draußen den Männern einen
Befehl erteilte, die mit hohlen und
langgezogenen Rufen die Kornsäcke zu den
Böden
hinaufwanden...
Für
Thomas
Buddenbrook selbst war dieses Stück Welt am
Hafen, zwischen Schiffen, Schuppen und
Speichern, wo es nach Butter, Fischen,
Wasser, Teer und geöltem Eisen roch, von
klein auf der liebste und interessanteste
Aufenthalt gewesen; und da Freude und
Teilnahme daran sich bei seinem Sohne von
selbst nicht äußerten, so mußte er darauf
bedacht sein, sie zu wecken... Wie hießen nun
die Dampfer, die mit Kopenhagen verkehrten?
Najaden...
Halmstadt...
Friederike
Oeverdieck... „Nun, daß du wenigstens diese
weißt, mein Junge, das ist schon etwas. Auch
die anderen wirst du dir noch merken... Ja,
von den Leuten, die da die Säcke
hinaufwinden, heißen manche wie du, mein
Lieber, weil sie nach deinem Großvater
getauft sind. Und unter ihren Kindern kommt
häufig mein Name vor... und auch der von
Mama... Man schenkt ihnen dann jährlich eine
Kleinigkeit... So, an diesem Speicher gehen
wir vorüber und reden nicht mit den Männern;
da haben wir nichts zu sagen; das ist ein
Konkurrent... "
сенатора Будденброка. Впрочем, с не
меньшей заботливостью он пытался влиять
и на духовное развитие сына, знакомя
мальчика с тем мирком, для которого он
его предназначал.
Он решил понемногу приучать сына к
будущей деятельности, брал его с собой в
гавань и заставлял стоять возле себя у
причала, когда беседовал с грузчиками на
смешанном
датско-нижненемецком
наречии, или в тесных, сумрачных
складских конторах, когда совещался с
управляющими, или в амбарах, где отдавал
приказания рабочим, с протяжными
криками поднимавшим мешки с зерном на
верхние настилы. Для самого Томаса
Будденброка с детства не было в мире
лучшего места, чем этот уголок гавани, где
среди судов, амбаров и складов пахло
маслом, рыбой, водой, смолой и
промасленным железом; и если его сын,
бывая здесь, не выказывал ни радости, ни
живого интереса, то надлежало пробудить
в нем эти чувства.
Как
называются
пароходы,
совершающие рейсы в Копенгаген?
"Наяда",
"Хальмштадт",
"Фридерика
Эвердик"... Ну, хорошо, что ты хоть эти
названия запомнил, мой мальчик, - все
лучше, чем ничего. Среди рабочих, вон
тех, что поднимают мешки, много твоих
тезок, друг мой, потому что их крестили по
твоему деду. А среди их ребятишек часто
встречается имя мое и твоей мамы. Мы им
каждый год дарим какой-нибудь пустяк...
Ну так, у этого склада мы останавливаться
не будем, тут нам говорить не о чем - это
конкурент...
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Willst du mitkommen, Hanno?" sagte er ein
andermal... „Ein neues Schiff, das zu unserer
Reederei gehört, läuft heute nachmittag vom
Stapel. Ich taufe es... Hast du Lust?"
Und Hanno gab an, daß er Lust habe. Er ging
mit und hörte die Taufrede seines Vaters, sah
zu, wie er eine Champagnerflasche am Bug
zerschellte, und blickte mit fremden Augen
dem Schiffe nach, welches die gänzlich mit
grüner Seife beschmierte schiefe Ebene hinab
und in das hoch aufschäumende Wasser glitt...
An gewissen Tagen des Jahres, am
Palmsonntag, wenn die Konfirmationen
stattfanden, oder am Neujahrstage, unternahm
Senator Buddenbrook zu Wagen eine Tournee
von Visiten in einer Reihe von Häusern,
denen er gesellschaftlich verpflichtet war, und
da seine Gattin es vorzog, sich bei solchen
Gelegenheiten mit Nervosität und Migräne zu
entschuldigen, so forderte er Hanno auf, ihn
zu begleiten. Und Hanno hatte auch hierzu
Lust. Er stieg zu seinem Vater in die
Droschke und saß stumm an seiner Seite in
den Empfangszimmern, indem er mit stillen
Augen sein leichtes, taktsicheres und so
verschiedenartiges, so sorgfältig abgetöntes
Benehmen gegen die Leute beobachtete. Er
sah zu, wie er dem Oberstleutnant und
Bezirkskommandanten Herrn von Rinnlingen,
welcher beim Abschied betonte, er wisse die
Ehre dieses Besuches sehr wohl zu schätzen,
mit liebenswürdiger Erschrockenheit einen
Augenblick den Arm um die Schulter legte;
wie er an anderer Stelle eine ähnliche
Bemerkung ruhig und ernst entgegennahm
und sie an einer dritten mit einem ironisch
übertriebenen Gegenkompliment abwehrte...
Alles mit einer formalen Versiertheit des
Wortes und der Gebärde, die er ersichtlich
gern der Bewunderung seines Sohnes
produzierte und von der er sich unterrichtende
Wirkung versprach.
Aber der kleine Johann sah mehr, als er sehen
sollte, und seine Augen, diese schüchternen,
goldbraunen, bläulich umschatteten Augen
beobachteten zu gut. Er sah nicht nur die
687
- Хочешь поехать со мной, Ганно, спрашивал он в другой раз. - Сегодня
спуск нашего нового парохода. Мне надо
окрестить его... Хочешь?
И Ганно делал вид, что хочет. Он стоял
возле отца, слушал его речь, смотрел, как
он разбивал бутылку шампанского о
бушприт, и безучастно следил за судном,
которое скользило по смазанным зеленым
мылом
стапелям в
воду,
высоко
вспенивавшуюся под его килем.
Дважды в год, в вербное воскресенье день конфирмации и на Новый год,
сенатор
Будденброк
в
экипаже
отправлялся с визитами по знакомым; и
так как супруга его предпочитала в таких
случаях оставаться дома под предлогом
расстройства нервов или мигрени, то он
звал с собой Ганно. Ганно и тут выказывал
покорность. Он усаживался в карету рядом
с отцом и потом в гостиных молча
наблюдал за ним. Как легко, тактично и в
то же время как до мельчайших оттенков
по-разному умел отец держаться в
обществе.
Ганно, например, заметил, что когда
комендант округа, подполковник г-н фон
Ринлинген,
при
прощании
заверил
сенатора, что весьма польщен оказанной
ему честью, тот с деланным испугом
дотронулся до его плеча; в другом месте
он спокойно выслушал почти те же слова,
а в третьем постарался отклонить их
иронически
подчеркнутой
любезной
фразой. И все это с полной уверенностью,
сквозившей в словах и жестах, кроме всего
прочего
явно
рассчитанных
на
одобрительное удивление сына и отчасти
являющихся педагогическим приемом.
Но маленький Иоганн видел больше, чем
ему следовало видеть; его робкие
золотисто-карие глаза с голубоватыми
тенями в уголках умели наблюдать
688
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sichere Liebenswürdigkeit, die sein Vater auf
alle wirken ließ, er sah auch - sah es mit
einem seltsamen, quälenden Scharfblick -, wie
furchtbar schwer sie zu machen war, wie sein
Vater nach jeder Visite wortkarger und
bleicher, mit geschlossenen Augen, deren
Lider sich gerötet hatten, in der Wagenecke
lehnte, und Entsetzen im Herzen erlebte er es,
daß auf der Schwelle des nächsten Hauses
eine Maske über ebendieses Gesicht glitt,
immer aufs neue eine plötzliche Elastizität in
die Bewegungen ebendieses ermüdeten
Körpers kam... Das Auftreten, Reden,
Sichbenehmen, Wirken und Handeln unter
Menschen stellte sich dem kleinen Johann
nicht als ein naives, natürliches und halb
unbewußtes Vertreten praktischer Interessen
dar, die man mit anderen gemein hat und
gegen andere durchsetzen will, sondern als
eine Art von Selbstzweck, eine bewußte und
künstliche Anstrengung, bei welcher, anstatt
der aufrichtigen und einfachen inneren
Beteiligung, eine furchtbar schwierige und
aufreibende Virtuosität für Haltung und
Rückgrat aufkommen mußte. Und bei dem
Gedanken, man erwarte, daß auch er dereinst
in öffentlichen Versammlungen auftreten und
unter dem Druck aller Blicke mit Wort und
Gebärde tätig sein sollte, schloß Hanno mit
einem Schauder angstvollen Widerstrebens
seine Augen...
Ach, das war die Wirkung nicht, die Thomas
Buddenbrook von dem Einfluß seiner
Persönlichkeit auf seinen Sohn erhoffte!
Unbefangenheit vielmehr, Rücksichtslosigkeit
und einen einfachen Sinn für das praktische
Leben in ihm zu erwecken, auf nichts anderes
waren all seine Gedanken gerichtet.
„Du scheinst gern gut zu leben, mein Lieber",
sagte er, wenn Hanno eine zweite Portion
Dessert oder eine halbe
Tasse Kaffee nach dem Essen erbat.....Da
mußt du ein
слишком зорко. Он видел не только
уверенную светскость в обхождении отца,
так безошибочно действовавшую на
людей, но - с мучительной для него самого
проницательностью - и то, каким
страшным трудом эта светскость ему
давалась. Сенатор после каждого визита
становился еще бледнее, еще скупее на
слова. Закрыв глаза с покрасневшими
веками, он молча сидел в экипаже, и
сердце Ганно наполнялось ужасом, когда
на пороге следующего дома маска снова
появлялась на этом лице и движения
обессилевшего тела приобретали упругую
легкость. Манера отца входить в гостиную,
непринужденность его беседы, любезная
общительность - все это представлялось
маленькому
Иоганну
не
наивной,
естественной,
полубессознательной
защитой
известных
практических
интересов, совпадающих с интересами
друзей и противоречащих интересам
конкурентов, а своего рода самоцелью,
достижимой лишь путем искусственного и
сознательного напряжения всех душевных
сил, некой невероятно изнурительной
виртуозностью,
поддерживающей
необходимую выдержку и такт. И при
одной мысли, что и от него ждут со
временем таких же выступлений в
обществе, что и ему придется говорить и
действовать под гнетом всех этих чужих
взглядов, Ганно невольно закрывал глаза,
содрогаясь от страха и отвращения.
Увы, не такого воздействия на сына ждал
Томас Будденброк от своего личного
примера! Воспитать в нем стойкость,
здоровый эгоизм, житейскую хватку - вот о
чем мечтал он денно и нощно.
- Ты, видно, любитель хорошо пожить,
дружок, - говаривал он, когда Ганно
просил вторую порцию десерта или
полчашки кофе после обеда. - Значит, тебе
надо стать дельным коммерсантом и
Thomas Mann BUDDENBROOKS
tüchtiger Kaufmann werden und viel Geld
verdienen! Willst du das?" Und der kleine
Johann antwortete: „Ja. "
Dann und wann, wenn die Familie beim
Senator zu Tische gebeten war und Tante
Antonie oder Onkel Christian nach alter
Gewohnheit sich über die arme Tante
Klothilde lustig zu machen und in der ihr
eigenen
langgedehnten
und
demütigfreundlichen Sprache mit ihr zu reden
begannen, so konnte es geschehen, daß
Hanno, unter der Einwirkung des unalltäglich
schweren Rotweines, einen Augenblick auch
seinerseits in diesen Ton geriet und sich mit
irgendeiner Moquerie an Tante Klothilde
wandte. Dann lachte Thomas Buddenbrook ein lautes, herzliches, ermunterndes, fast
dankbares Lachen, wie ein Mensch, dem eine
hocherfreuliche, heitere Genugtuung zuteil
geworden ist, ja, er fing an, seinen Sohn zu
unterstützen und selbst in die Neckerei
einzustimmen: und doch hatte er sich
eigentlich seit Jahr und Tag dieses Tones
gegen die arme Verwandte begeben. Es war
so billig, so gänzlich gefahrlos, seine
Überlegenheit
über
die
beschränkte,
demütige, magere und immer hungrige
Klothilde geltend zu machen, daß er es trotz
aller Harmlosigkeit, die dabei herrschte, als
gemein empfand. Mit Widerstreben empfand
er es so, mit jenem verzweifelten
Widerstreben, das er alltäglich im praktischen
Leben seiner skrupulösen Natur entgegensetzen mußte, wenn er es wieder einmal
nicht fassen, nicht darüber hinwegkommen
konnte, wie es möglich sei, eine Situation zu
erkennen, zu durchschauen und sie dennoch
ohne Schamempfindung auszunutzen... Aber
die Situation ohne Schamgefühl auszunutzen,
sagte er sich, das ist Lebenstüchtigkeit!
Ach, wie froh, wie glücklich, wie
hoffnungsvoll entzückt er über jedes geringste
Anzeichen dieser Lebenstüchtigkeit war, das
der kleine Johann an den Tag legte!
689
зарабатывать много денег! Хочешь ты
этого?
И маленький Иоганн отвечал "да".
Случалось, что, когда к обеду у сенатора
собирались родные и тетя Антония или
дядя Христиан, по старой привычке,
начинали подтрунивать над бедной тетей
Клотильдой и, обращаясь к ней,
добродушно и смиренно растягивали слова
на ее манер, Ганно под воздействием
праздничного крепкого вина тоже впадал в
этот тон и, в свою очередь, начинал
поддразнивать тетю Клотильду.
И тут Томас Будденброк от души смеялся
громким, счастливым, почти благодарным
смехом, как человек, только что
испытавший радостное удовлетворение.
Он даже присоединялся к сыну и тоже
начинал
поддразнивать
бедную
родственницу, хотя сам давно отказался от
этого тона в общении с ней: слишком уж
было просто и безопасно утверждать свое
превосходство
над
ограниченной,
смиренной, тощей и всегда голодной
Клотильдой. Томасу эти насмешки,
несмотря на их неизменно добродушный
тон, все-таки казались низостью. Ему
претила,
донельзя
претила
мысль,
ежедневно
по
множеству
поводов
возникавшая в нем, но тем не менее
органически чуждая его скрупулезной
натуре, никак не мирившейся с тем, что
можно
понимать
неблаговидность
ситуации, прозревать ее и все-таки без
стыда оборачивать эту ситуацию в свою
пользу: "Но без стыда оборачивать в свою
пользу неблаговидную ситуацию - это и
есть жизнеспособность", - говорил он себе.
Ах, как он радовался, какие надежды
окрыляли его всякий раз, когда маленький
Иоганн выказывал хоть тень этой
жизнеспособности!
690
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Drittes Kapitel
Seit manchem Jahr hatten Buddenbrooks sich
der weiteren sommerlichen Reisen entwöhnt,
die ehemals üblich gewesen waren, und selbst
als im vorigen Frühling die Senatorin dem
Wunsche gefolgt war, ihren alten Vater in
Amsterdam zu besuchen und nach so langer
Zeit einmal wieder ein paar Duos mit ihm zu
geigen, hatte ihr Gatte nur in ziemlich
wortkarger Weise seine Einwilligung
gegeben. Daß aber Gerda, der kleine Johann
und Fräulein Jungmann alljährlich für die
Dauer der Sommerferien ins Kurhaus von
Trave-münde
übersiedelten,
war
hauptsächlich Hannos Gesundheit wegen die
Regel geblieben...
Sommerferien an der See! Begriff wohl
irgend jemand weit und breit, was für ein
Glück
das
bedeutete?
Nach
dem
schwerflüssigen und sorgenvollen Einerlei
unzähliger Schultage vier Wochen lang eine
friedliche und kummerlose Abgeschiedenheit,
erfüllt von Tanggeruch und dem Rauschen der
sanften Brandung... Vier Wochen, eine Zeit,
die an ihrem Beginne nicht zu übersehen und
ermessen war, an deren Ende zu glauben
unmöglich und von deren Ende zu sprechen
eine lästerliche Roheit war. Niemals verstand
es der kleine Johann, wie dieser oder jener
Lehrer es über sich gewann, am Schlüsse des
Unterrichtes Redewendungen laut werden zu
lassen wie etwa: „Hier werden wir nach den
Ferien fortfahren und zu dem und dem
übergehen... " Nach den Ferien! Er schien sich
noch darauf zu freuen, dieser unbegreifliche
Mann im blanken Kammgarnrock! Nach den
Ferien! War das überhaupt ein Gedanke! So
wundervoll weit in graue Ferne entrückt war
alles, was jenseits dieser vier Wochen lag!
In einem der beiden Schweizerhäuser, welche,
durch einen schmalen Mittelbau verbunden,
mit der „Konditorei" und dem Hauptgebäude
des Kurhauses eine gerade Linie bildeten:
welch ein Erwachen, am ersten Morgen,
nachdem tags zuvor ein Vorzeigen des
3
За последние годы Будденброки отвыкли
от дальних летних поездок, некогда
считавшихся обязательными; и даже когда
прошедшей
весной
жена
сенатора
изъявила желание съездить в Амстердам и
после долгого перерыва сыграть несколько
скрипичных дуэтов со своим стариком
отцом, муж сухо и нехотя дал ей свое
согласие. Зато у них вошло в обычай,
чтобы Герда, маленький Иоганн и Ида
Юнгман, в интересах здоровья мальчика,
ежегодно проводили время летних каникул
в Травемюнде.
Летние каникулы у моря! Кто может
понять, что это за счастье! После
докучливого однообразия бесчисленных
школьных
дней
целый
месяц
беспечального существования, напоенного
запахом водорослей и мерным рокотом
прибоя!.. Целый месяц! Срок поначалу
необозримый, бескрайний! Даже поверить
нельзя, что он когда-нибудь кончится,
говорить же об этом просто кощунство!
Маленький Иоганн никогда не мог понять,
как это решаются учителя под конец
занятий заявлять что-нибудь вроде: "С
этого места мы продолжим после каникул,
а затем перейдем к..." "После каникул!"
Похоже, что он этому даже радуется,
непостижимый человек в камлотовом
сюртуке с блестящими пуговицами!
"После каникул!" Какая дикая мысль!
Разве все, все, что за пределами этого
месяца, не скрыто серой, туманной
пеленой?
Проснуться в одном из двух швейцарских
домиков, соединенных узкой галереей и
расположенных
в
одном
ряду
с
кондитерской и главным корпусом
кургауза, - какое это наслаждение!
Особенно в первое утро, когда остались
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Zeugnisses wohl oder übel überstanden und
die Fahrt in der bepackten Droschke
zurückgelegt
war!
Ein
unbestimmtes
Glücksgefühl, das in seinem Körper
emporstieg
und
sein
Herz
sich
zusammenziehen ließ, schreckte ihn auf... er
öffnete die Augen und umfaßte mit einem gierigen und seligen Blick die altfränkischen
Möbel des reinlichen kleinen Zimmers... Eine
Sekunde
schlaftrunkener,
wonniger
Verwirrung - und dann begriff er, daß er in
Trave-münde war, für vier unermeßliche
Wochen in Travemünde! Er regte sich nicht;
er lag still auf dem Rücken in dem schmalen
gelbhölzernen Bette, dessen Linnen vor Alter
außerordentlich dünn und weich waren,
schloß hie und da aufs neue seine Augen und
fühlte, wie seine Brust in tiefen, langsamen
Atemzügen vor Glück und Unruhe erzitterte.
Das Zimmer lag in dem gelblichen Tageslicht,
das schon durch das gestreifte Rouleau
hereinfiel, während doch ringsum noch alles
still war und Ida Jungmann sowohl wie Mama
noch schliefen. Nichts war zu vernehmen als
das gleichmäßige und friedliche Geräusch,
mit dem drunten der Hausknecht den Kies des
Kurgartens harkte, und das Summen einer
Fliege, die zwischen Rouleau und Fenster
beharrlich gegen die Scheibe stürmte, und
deren Schatten man auf der gestreiften
Leinwand
in
langen
Zickzacklinien
umherschießen sah... Stille! Das einsame
Geräusch der Harke und monotones Summen!
Und dieser sanft belebte Friede erfüllte den
kleinen Johann alsbald mit der köstlichen
Empfindung jener ruhigen, wohlgepflegten
und distinguierten Abgeschiedenheit des
Bades, die er so über alles liebte. Nein, Gott
sei gepriesen, hierher kam keiner der blanken
Kammgarnröcke, die auf Erden Regeldetri
und Grammatik vertraten, hierher nicht, denn
es war ziemlich kostspielig hier draußen...
Ein Anfall von Freude machte, daß er aus dem
Bette sprang und auf nackten Füßen zum
Fenster lief. Er zog das Rouleau empor,
691
позади день - все равно, худой или
хороший - выдачи школьных табелей и
поездка в заваленном вещами экипаже!
Смутное ощущение счастья, разлившееся
по всему телу и заставляющее сжиматься
сердце, вспугивало Ганно ото сна. Он
открывал глаза, блаженным и жадным
взором окидывал опрятную маленькую
комнату,
уставленную
мебелью
в
старофранконском стиле. Секунда-другая
сонного, блаженного недоумения - и все
становится понятно: он в Травемюнде! На
целый, бесконечный месяц в Травемюнде!
Он неподвижно лежал на спине в узкой
деревянной
кровати,
застеленной
необыкновенно мягкими и тонкими от
частой стирки простынями, и только время
от времени закрывал и открывал глаза,
чувствуя, как его грудь при каждом вдохе
наполняется радостью и волненьем.
Сквозь полосатую штору в комнату уже
проникает желтоватый утренний свет, но
кругом тишина. Ида Юнгман и мама еще
спят. Никаких звуков, только равномерный
и тихий шорох гравия под граблями
садовника да жужжанье мухи, застрявшей
между окном и шторою; она часто бьется о
стекло, и тень ее зигзагами мечется по
полосатой материи. Тишина! Шорох
камешков и монотонное жужжанье! Эти
идиллические
звуки
наполняют
маленького Иоганна чудным ощущением
спокойствия,
порядка
и
уютной
укромности так горячо им любимого
мирка. Нет, сюда уж, слава богу, не явится
ни один из этих камлотовых сюртуков,
представляющих на земле грамматику и
тройное правило, - ведь жизнь здесь стоит
очень недешево.
Приступ радости заставляет его вскочить
с постели; он босиком подбегает к окну,
поднимает штору, скинув с петли белый
блестящий крючок, - распахивает раму и
смотрит вслед мухе, пустившейся в полет
над дорожками и розовыми кустами
курортного парка. Раковина для оркестра в
692
Thomas Mann BUDDENBROOKS
öffnete den einen Flügel, indem er den
weißlackierten Haken löste, und blickte der
Fliege nach, die über die Kieswege und
Rosenbeete des Kurgartens hin davonflog.
Der Musiktempel, im Halbkreise von
Buchsbaum umwachsen, stand noch leer und
still den Hotelgebäuden gegenüber. Das
„Leuchtenfeld", das seinen Namen nach dem
Leuchtturm trug, der irgendwo zur Rechten
aufragte, dehnte sich unter dem weißlich
bezogenen Himmel aus, bis sein kurzes, von
kahlen Erdflecken unterbrochenes Gras in
hohe und harte Strandgewächse und dann in
Sand überging, dort, wo man die Reihen der
kleinen, hölzernen Privatpavillons und der
Sitzkörbe unterschied, die auf die See
hinausblickten. Sie lag da, die See, in Frieden
und Morgenlicht, in flaschengrünen und
blauen, glatten und gekrausten Streifen, und
ein Dampfer kam zwischen den rotgemalten
Tonnen,
die
ihm
das
Fahrwasser
bezeichneten, von Kopenhagen daher, ohne
daß man zu wissen brauchte, ob er „Najaden"
oder „Friederike Oever-dieck" hieß. Und
Hanno Buddenbrook zog wieder tief und mit
stiller Seligkeit den würzigen Atem ein, den
die See zu ihm herübersandte, und grüßte sie
zärtlich mit den Augen, mit einem stummen,
dankbaren und liebevollen Gruße.
Und dann begann der Tag, der erste dieser
armseligen achtundzwanzig Tage, die anfangs
wie eine ewige Seligkeit erschienen und,
waren die ersten vorüber, so verzweifelt
schnell zerrannen... Es wurde auf dem Balkon
oder unter dem großen Kastanienbaum
gefrühstückt, der drunten vor dem
Kinderspielplatze stand, dort, wo die große
Schaukel hing, - und alles, der Geruch, den
das eilig gewaschene Tischtuch ausströmte,
wenn der Kellner es ausbreitete, die Servietten
aus Seidenpapier, das fremdartige Brot, der
Umstand, daß man die Eier nicht wie zu
Hause mit knöchernen, sondern mit
gewöhnlichen Teelöffeln und aus metallenen
Bechern aß - alles entzückte den kleinen
Johann.
полукруге буковых деревьев, напротив
кургауза, пустует. Полянка, справа от
которой высится маяк, расстилается под
еще затянутым белесой дымкой небом;
трава на ней, низкорослая, местами и вовсе
вытоптанная, переходит в высокую и
жесткую прибрежную поросль, за которой
уже начинается песок. Там глаз, хоть и с
трудом, различает ряды маленьких
деревянных павильонов и плетеных
кабинок, смотрящих на море. Вот и оно мирное, освещенное блеклым утренним
солнцем, все в темно-зеленых и синих
полосах, то гладких, то вспененных; и
между красными буйками, указывающими
фарватер судам, пробирается пароход из
Копенгагена... и никто-то не спросит тебя,
как он называется - "Наяда" или
"Фридерико
Эвердик".
И
Ганно
Будденброк снова глубоко, блаженно
вдыхает донесшийся до него пряный
морской воздух и нежным, полным
благодарности и молчаливой любви
взглядом приветствует море.
И вот начинается день, первый из тех
двадцати восьми дней, которые сперва
кажутся вечностью, но чуть только минет
первая неделя, как они уже стремительно
бегут к концу... Завтрак подается на
балконе или под старым каштаном, на
детской площадке, где висят большие
качели; и все - запах, идущий от наспех
простиранной скатерти, которую кельнер
расстилает на столике, салфетки из тонкой
бумаги, какой-то особенно вкусный хлеб и
даже то, что яйца здесь едят не костяными
ложечками, как дома, а обыкновенными
чайными да еще из металлических рюмок,
- все приводит в восхищение маленького
Иоганна.
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Und was folgte, war alles frei und leicht
geordnet, ein wunderbar müßiges und
pflegesames Wohlleben, das ungestört und
kummerlos verging: der Vormittag am
Strande, während droben die Kurkapelle ihr
Morgenprogramm erledigte, dieses Liegen
und Ruhen zu Füßen des Sitzkorbes, dieses
zärtliche und träumerische Spielen mit dem
weichen Sande, der nicht beschmutzt, dieses
mühe- und schmerzlose Schweifen und
Sichverlieren der Augen über die grüne und
blaue Unendlichkeit hin, von welcher, frei
und ohne Hindernis, mit sanftem Sausen ein
starker, frisch, wild und herrlich duftender
Hauch daherkam, der die Ohren umhüllte und
einen angenehmen Schwindel hervorrief, eine
gedämpfte Betäubung, in der das Bewußtsein
von Zeit und Raum und allem Begrenzten still
selig unterging... Das Baden dann, das hier
eine erfreulichere Sache war als in Herrn
Asmussens Anstalt, denn es gab hier kein
„Gänsefutter", das hellgrüne, kristallklare
Wasser schäumte weithin, wenn man es
aufrührte,
statt
eines
schleimigen
Bretterbodens schmeichelte der weich gewellte Sandboden den Sohlen, und Konsul
Hagenströms Söhne waren weit, sehr weit, in
Norwegen oder Tirol. Der Konsul liebte es,
im Sommer eine ausgedehntere Erholungsreise zu unternehmen - und warum also nicht,
nicht
wahr...
Ein
Spaziergang,
zur
Erwärmung, den Strand entlang, bis zum
Möwenstein oder zum Seetempel, ein Imbiß,
am Sitzkorbe eingenommen, - und die Stunde
näherte sich, da man hinauf in die Zimmer
ging, um vor der Toilette zur Table d'hôte eine
kleine Stunde zu ruhen. Die Table d'hôte war
lustig, das Bad stand in Flor, viele Leute,
Familien, die den Buddenbrooks befreundet
waren, sowohl wie Hamburger und sogar
englische und russische Herrschaften füllten
den großen Saal des Kurhauses, an einem
feierlichen Tischchen kredenzte ein schwarz
gekleideter Herr die Suppe aus einer
silberblanken Terrine, es gab vier Gänge, die
schmackhafter, würziger und jedenfalls auf
693
А потом наступала вольная, хотя и
размеренная жизнь в праздности и неге.
Чудесная, досужая, текла она, не
нарушаемая
никакими
событиями.
Предобеденные часы на взморье под звуки
оркестра, уже исполняющего там, наверху,
свою утреннюю программу, когда лежишь
подле кабинки, задумчиво и неторопливо
пересыпая тонкий, сухой песок, а глаза
твои, не зная усталости, глядят в зеленосинюю бесконечность, от которой веет
вольным, не знающим никаких преград,
сильным, буйным, свежим, пахучим
ветром; от него гудит в ушах, туманится
мозг и ускользает, теряется ощущение
времени и пространства - всего, что не
беспредельно.
А
потом
купанье,
несравнимо более приятное, чем в
заведении г-на Асмуссена: здесь поверху
не плавает "гусиная пажить", и светлозеленая, кристально чистая вода весело
пенится, когда ее взбаламутишь; под
ногами у тебя не скользкие доски, а
ласковый, мягко-волнистый песок; и
сыновья консула Хагенштрема далеко,
очень далеко - где-нибудь в Норвегии или
в Тироле. (Консул любит летом уезжать
куда-нибудь подальше; а раз ему так
нравится, то почему бы это себе не
позволить?..) После купанья, чтобы
согреться, следует прогулка вдоль пляжа
до "Камня чаек" или "Храма моря"; по
дороге можно присесть в одной из кабинок
и что-нибудь "перекусить", - а там уж
подошло время идти домой и отдохнуть
часок, перед тем как переодеться и выйти к
табльдоту.
За табльдотом всегда весело. Курорт в то
время находился в состоянии расцвета, и
множество людей, в том числе немало
знакомых Будденброков, а также приезжих
из более дальних краев - из Гамбурга, даже
из Англии и России, наполняло огромный
зал кургауза, где за нарядным столиком
господин в черном фраке разливает суп из
блестящей серебряной миски. Обед
694
Thomas Mann BUDDENBROOKS
irgendeine festlichere Weise zubereitet waren
als zu Hause, und an vielen Stellen der langen
Tafeln ward Champagner getrunken. Oftmals
kamen einzelne Herren aus der Stadt, die sich
von ihren Geschäften nicht während der
ganzen Woche fesseln ließen, die sich
amüsieren und nach dem Essen die Roulette
ein wenig in Bewegung setzen wollten:
Konsul Peter Döhlmann, der seine Tochter zu
Hause gelassen hatte und mit schallender
Stimme auf plattdeutsch so ungenierte
Geschichten erzählte, daß die Hamburger
Damen vor Lachen husteten und um einen
Augenblick Pause baten; Senator Doktor
Cremer, der alte Polizeichef; Onkel Christian
und sein Schulfreund, Senator Gieseke, der
ebenfalls ohne Familie war und alles für
Christian Buddenbrook bezahlte... Später,
wenn die Erwachsenen zu den Klängen der
Musik unter dem Zeltdache der Konditorei
den Kaffee tranken, saß Hanno auf einem
Stuhle unermüdlich vor den Stufen des
Tempels und lauschte... Es war gesorgt für
den Nachmittag. Es gab eine Schießbude im
Kurgarten,
und
zur
Rechten
der
Schweizerhäuser standen die Stallgebäude mit
Pferden, Eseln und Kühen, deren Milch man
warm,
schaumig
und
duftend
zur
Vesperstunde trank. Man konnte einen
Spaziergang machen, in das Städtchen, die
„Vorderreihe" entlang; man konnte von dort
aus mit einem Boote zum Priwall übersetzen,
an dessen Strande es Bernstein zu finden gab,
konnte sich auf dem Kinderspielplatze an
seiner Krocketpartie beteiligen oder sich auf
einer Bank des bewaldeten Hügels, der hinter
den Hotels gelegen war und auf dem die
große Table-d'hôte-Glocke hing, von Ida
Jungmann vorlesen lassen... Und doch war
das klügste stets, zur See zurückzukehren und
noch im Zwielicht, das Gesicht dem offenen
Horizonte zugewandt, auf der Spitze des
Bollwerks zu sitzen, den großen Schiffen, die
vorüberglitten,
mit
dem
Taschentuch
zuzuwinken und zu horchen, wie die kleinen
Wellen mit leisem Plaudern wider die
состоит из четырех блюд, куда более
вкусных и острых, чем дома, во всяком
случае более парадных. За длинными
столами во многих местах пьют
шампанское. Нередко из города наезжают
господа, не любящие изнурять себя
работой, чтобы немножко поразвлечься и
после обеда поиграть в рулетку: консул
Петр Дельман например, - он оставил дома
свою дочь и теперь громовым голосом
рассказывает за столом столь фривольные
истории, что гамбургские дамы заходятся
от смеха и умоляют его помолчать хоть
минутку; сенатор доктор Кремер, дядя
Христиан и его школьный товарищ сенатор Гизеке, который всегда бывает
здесь без семьи и платит за Христиана
Будденброка...
Позднее, когда взрослые пьют кофе под
навесом
кондитерской,
Ганно
присаживается на стул возле раковины для
оркестра
и
без
устали
слушает.
Администрация курорта позаботилась и о
развлечениях в послеобеденные часы. В
парке к услугам отдыхающих имелся тир, а
справа от швейцарских домиков тянулось
длинное здание со стойлами для лошадей и
ослов, а также коров; во время полдника
гости пили парное молоко, теплое и
пахучее. Можно было еще отправиться
погулять в "город" - вдоль Первой линии;
можно было проехать оттуда на лодке и к
"Привалу", где среди камешков попадался
янтарь, или принять участие в партии в
крокет на детской площадке, а не то
примоститься на скамеечке в роще за
кургаузом, где висел большой гонг,
сзывавший к табльдоту, и послушать
чтение Иды Юнгман... Но всего умнее вернуться к морю, сесть на конце мола,
лицом к открытому горизонту, махать
платком большим судам, скользящим
мимо, и слушать, как лепечут маленькие
волны, плескаясь о подножье мола, и вся
необъятная даль полнится этим величавым
и ласковым шумом, кротко нашептывая
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Steinblöcke klatschten und die ganze Weite
ringsum von diesem gelinden und großartigen
Sausen erfüllt war, das dem kleinen Johann
gütevoll zusprach und ihn beredete, in
ungeheurer Zufriedenheit seine Augen zu
schließen. Dann aber sagte Ida Jungmann:
„Komm.
Hannochen;
müssen
gehen;
Abendbrotzeit; wirst dir den Tod holen, wenn
du hier wirst schlafen wollen... " Welch ein
beruhigtes, befriedigtes und in wohltätiger
Ordnung arbeitendes Herz er immer mitnahm
vom Meere! Und wenn er sein Abendbrot mit
Milch oder stark gemalztem Braunbier im
Zimmer gegessen hatte, während seine Mutter
später in der Glasveranda des Kurhauses in
größerer Gesellschaft speiste, so senkte sich,
kaum daß er wieder zwischen dem
altersdünnen Linnen seines Bettes lag, zu den
sanften und vollen Schlägen ebendieses
befriedigten Herzens und den gedämpften
Rhythmen des Abendkonzertes ganz ohne
Schrek-ken und Fieber der Schlaf über ihn...
Am Sonntag erschien, gleich einigen anderen
Herren, die während der Woche von ihren
Geschäften in der Stadt zurückgehalten
wurden, der Senator bei den Seinen und blieb
bis zum Montagmorgen. Aber obgleich dann
Eis und Champagner an der Table d'hôte
serviert ward, obgleich Eselritte und
Segelpartien in die offene See hinaus veranstaltet wurden, liebte der kleine Johann diese
Sonntage nicht sehr. Die Ruhe und
Abgeschlossenheit des Bades war gestört.
Eine Menge von Leuten aus der Stadt, die gar
nicht hierher gehörten, „Eintagsfliegen aus
dem guten Mittelstande", wie Ida Jungmann
sie mit wohlwollender Geringschätzung
nannte, bevölkerte am Nachmittage Kurgarten
und Strand, um Kaffee zu trinken, Musik zu
hören, zu baden, und Hanno hätte am liebsten
im geschlossenen Zimmer den Abfluß dieser
festlich geputzten Störenfriede erwartet...
Nein, er war froh, wenn am Montag alles
wieder ins alltägliche Geleise kam, wenn auch
die Augen seines Vaters, diese Augen, denen
er sechs Tage lang fern gewesen war, und die,
695
что-то маленькому Иоганну и заставляя
его блаженно жмуриться. Но тут обычно
раздавался голос Иды Юнгман: "Идем,
идем, дружок, пора ужинать; будешь долго
так сидеть - насмерть простудишься".
Как спокойно, мирно, ублаготворенно
бьется его сердце всякий раз, когда он
возвращается с моря! А после ужина у себя
в комнате, к которому неизменно подается
еще и молоко или темное солодовое пиво, мать ужинала позднее, на застекленной
террасе кургауза, в большой компании
знакомых, - едва он успевал улечься на
тонкие от старости простыни, как под
тихое, ровное биение сердца и под
приглушенные звуки оркестра в парке им
уже овладевал сон - сон без страхов, без
содроганий...
По воскресеньям сенатор, как и другие
мужчины, всю неделю не имевшие
возможности отлучиться от дел, приезжал
к семье и оставался до понедельника. И
хотя в этот день к табльдоту подавалось
шампанское и мороженое, хотя в
послеобеденные
часы
устраивались
прогулки на ослах или по морю под
парусами, Ганно недолюбливал эти
воскресенья: они нарушали покой и
мирное
течение
курортной
жизни.
Непривычная здесь толпа горожан "бабочки-однодневки
из
среднего
сословия",
как
с
благодушной
пренебрежительностью отзывалась о них
Ида
Юнгман,
переполняли
в
послеобеденные часы парк и взморье; они
купались, пили кофе, слушали музыку... И
Ганно,
будь
это
возможно,
с
удовольствием переждал бы в своей
комнате, покуда схлынет волна этих
празднично разряженных возмутителей
покоя...
Он
радовался,
когда
по
понедельникам все снова входило в
696
Thomas Mann BUDDENBROOKS
er hatte es wohl gefühlt, während des ganzen
Sonntages wieder kritisch und forschend auf
ihm geruht hatten, nicht mehr da waren... Und
vierzehn Tage waren vorbei, und Hanno sagte
sich und beteuerte es jedem, der es hören
wollte, daß jetzt noch eine Zeit komme, so
lang wie die Michaelisferien. Allein das war
ein trügerischer Trost, denn war die Höhe der
Ferien erreicht, so ging es abwärts und gegen
Ende, schnell, so fürchterlich schnell, daß er
sich an jede Stunde hätte klammern mögen,
um sie nicht vorüberzulassen, und jeden
Seeluftatemzug verlangsamen, um das Glück
nicht achtlos zu vergeuden.
Aber die Zeit verging unaufhaltsam im
Wechsel von Regen und Sonnenschein, Seeund Landwind, stiller, brütender Wärme und
lärmenden Gewittern, die nicht über das
Wasser konnten und kein Ende nehmen zu
wollen schienen. Es gab Tage, an denen der
Nordostwind die Bucht mit schwarzgrüner
Flut überfüllte, welche den Strand mit Tang,
Muscheln und Quallen bedeckte und die
Pavillons bedrohte. Dann war die trübe,
zerwühlte See weit und breit mit Schaum
bedeckt. Große, starke Wogen wälzten sich
mit
einer
unerbittlichen
und
furchteinflößenden Ruhe heran, neigten sich
majestätisch, indem sie eine dunkelgrüne,
metallblanke Rundung bildeten, und stürzten
tosend, krachend, zischend, donnernd über
den Sand... Es gab andere Tage, an denen der
Westwind die See zurücktrieb, daß der
zierlich gewellte Grund weit hinaus freilag
und überall nackte Sandbänke sichtbar waren,
während der Regen in Strömen herniederging,
Himmel, Erde und Wasser ineinander
verschwammen und der Stoßwind in den
Regen fuhr und ihn gegen die Fensterscheiben
trieb, daß nicht Tropfen, sondern Bäche daran
hinunterflössen und sie undurchsichtig
machten. Dann hielt Hanno sich meistens im
будничную колею, радовался, что не видит
больше глаз отца, отсутствовавшего шесть
дней в неделю, но по воскресеньям - от
Ганно это не могло укрыться - не
спускавшего
с
него
критического,
испытующего взора.
Две недели пролетали, и Ганно твердил
сам себе и каждому, кто хотел его слушать,
что
впереди
еще
срок,
равный
рождественским каникулам. Но это было
обманчивое утешение, ибо время, дойдя до
середины, дальше катилось под гору, к
концу так быстро, так ужасно быстро, что
он готов был цепляться за каждый час,
длить каждый вдох, наполнявший его
легкие свежим морским воздухом, лишь
бы не упустить ни одного мгновения
счастья.
Но время шло неудержимо - в смене
дождя и солнца, морского и берегового
ветров, тихой жаркой погоды и бурных
гроз, которым море не давало уйти, - так
что, казалось, им и конца не будет. Бывали
дни, когда норд-ост нагонял в бухту чернозеленые воды, которые забрасывали берег
водорослями, ракушками, медузами и
грозили смыть павильоны. В такие дни
хмурое, взлохмаченное море, сколько глаз
хватало, было покрыто пеной. Высокие,
грузные
валы
с
неумолимым,
устрашающим спокойствием подкатывали
к берегу, величественно склонялись,
образуя блестящий, как металл, темнозеленый свод, и с грохотом, с шипеньем и
треском обрушивались на песок.
Выдавались и другие дни, когда западный
ветер далеко отгонял море и наглаженное
волнистое дно на большом пространстве
выступало наружу, а дальше местами
виднелись песчаные отмели, а дождь
между тем хлестал без передышки. Земля,
вода и небо точно сливались воедино.
Ветер налетал, злобно подхватывал косые
струи дождя и бил ими об окна домов так,
что с помутневших стекол сбегали уже не
капли, а ручьи, и жалобные, полные
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Kursaale auf, am Pianino, das zwar bei den
Réunions von Walzern und Schottischen ein
wenig zerhämmert war und auf dem sich nicht
so wohllautend phantasieren ließ wie zu Haus
auf dem Flügel, aber mit dessen gedeckter
und glucksender Klangart doch recht
unterhaltende Wirkun-gen zu erzielen waren...
Und
wieder
kamen
andere
Tage,
träumerische, blaue, ganz windstille und
brütend warme, an denen die blauen Fliegen
summend in der Sonne über dem
Leuchtenfeld standen und die See stumm
und spiegelnd, ohne Hauch und Regung lag.
Und waren noch drei Tage übrig, so sagte sich
Hanno und machte es jedem klar, daß jetzt
noch eine Zeit komme, so lang wie die ganzen
Pfingst-ferien. Aber so unanfechtbar diese
Rechnung war, glaubte er doch selbst nicht
daran, und seines Herzens hatte sich längst die
Erkenntnis bemächtigt, daß der Mann im
blanken Kammgarnrock dennoch recht
gehabt, daß die vier Wochen dennoch ein
Ende nahmen und daß man nun dennoch da
fortfahren, wo man aufgehört, und zu dem
und dem übergehen werde...
Die bepackte Droschke hielt vorm Kurhause,
der Tag war da. Hanno hatte frühmorgens der
See und dem Strande sein Adieu gesagt; er
sagte es nun den Kellnern, die ihre
Trinkgelder
entgegennahmen,
dem
Musiktempel, den Rosenbeeten und dieser
ganzen Sommerszeit. Und dann, unter den
Verbeugungen des Hotelpersonals, setzte sich
der Wagen in Bewegung.
Er passierte die Allee, die zum Städtchen
führte, und fuhr die „Vorderreihe" entlang...
Hanno drückte den Kopf in die Wagenecke
und sah, an Ida Jungmann vorbei, die frischäugig, weißhaarig und knochig ihm gegenüber
auf dem Rückplatze saß, zum Fenster hinaus.
Der Morgenhimmel war weißlich bedeckt,
und die Trave warf kleine Wellen, die schnell
vor dem Winde dahereilten. Dann und wann
697
отчаяния голоса перекликались в печных
трубах.
Тогда Ганно проводил целые часы в
курзале за пианино, разбитом от
бесконечных вальсов и экосезов; правда,
фантазии, которые он на нем разыгрывал,
звучали не так красиво, как дома, на
отличном рояле, но зато его глуховатый,
хриплый
тон
часто
способствовал
звучанию весьма неожиданному... А потом
дождливые
дни
опять
сменялись
ласкающими, голубыми, безветренными и
размаривающе-теплыми,
когда
над
поляной в парке жужжащим роем вилась
голубая мошкара, а море, немое и гладкое,
как зеркало, казалось, не дышит, не
шелохнется. Когда же до конца каникул
оставалось только три дня, Ганно всем и
каждому объяснял, что впереди еще срок,
равный каникулам на троицу. Но, как ни
неоспорим был этот расчет, Ганно сам уже
в него не верил, и душу его томило
сознание, что человек в камлотовом
сюртуке все же был прав: месяц приходит
к концу, и придется начинать с того места,
на котором они остановились, и далее
перейти к...
Наступил день отъезда. Карета с
привязанными к задку чемоданами
останавливается перед кургаузом. Ганно
ранним утром простился с морем; теперь
он прощается с кельнерами, уже
получившими свои чаевые, с раковиной
для оркестра, с кустами роз - одним
словом, с летом. И экипаж, провожаемый
поклонами всего персонала гостиницы,
трогается.
Он проезжает аллею, ведущую в городок,
и катит вдоль Первой линии. Ганно
забивается в угол и через голову Иды
Юнгман, бодрой, седовласой, сухопарой,
смотрит в окно. Утреннее небо затянуто
белесой пеленой, и ветер гонит по Траве
мелкую рябь. Мелкие капли дождя время
от времени стучат по окну кареты. В конце
Первой линии сидят рыбаки возле дверей
698
Thomas Mann BUDDENBROOKS
prickelten Regentropfen gegen die Scheiben.
Am Ausgange der „Vorderreihe" saßen Leute
vor ihren Haustüren und flickten Netze;
barfüßige Kinder kamen herbeigelaufen und
betrachteten neugierig den Wagen. Die
blieben hier...
Als der Wagen die letzten Häuser zurückließ,
beugte Hanno sich vor, um noch einmal den
Leuchtturm zu sehen; dann lehnte er sich
zurück und schloß die Augen. „Nächst's Jahr
wieder, Hannochen", sagte Ida Jungmann mit
tiefer, tröstender Stimme; aber dieser
Zuspruch hatte nur gefehlt, um sein Kinn in
zitternde Bewegung zu setzen und die Tränen
unter seinen langen Wimpern hervorquellen
zu lassen.
Sein Gesicht und seine Hände waren von der
Seeluft gebräunt; aber wenn man mit diesem
Badeaufenthalt den Zweck verfolgt hatte, ihn
härter, energischer, frischer und widerstandsfähiger zu machen, so war man
jämmerlich
fehlgegangen;
von
dieser
hoffnungslosen Wahrheit war er ganz erfüllt.
Sein Herz war durch diese vier Wochen voll
Meeresandacht und eingehegtem Frieden nur
noch viel weicher, verwöhnter, träumerischer,
empfindlicher geworden und nur noch viel
unfähiger, bei dem Ausblick auf Herrn
Tietges Regeldetri tapfer zu bleiben und bei
dem Gedanken an das Auswendiglernen der
Geschichtszahlen und grammatischen Regeln,
an das verzweifelt leichtsinnige Wegwerfen
der Bücher und den tiefen Schlaf, um allem zu
entgehen, an die Angst am Morgen und vor
den Stunden, die Katastrophen, die
feindlichen
Hagenströms
und
die
Anforderungen, die sein Vater an ihn stellte,
nicht vollständig zu verzagen.
Dann aber ermunterte die morgendliche Fahrt
ihn ein wenig, die, zwischen dem Gezwitscher
der Vögel, durch die wassererfüllten Geleise
der Landstraße dahinging. Er dachte an Kai
und das Wiedersehen mit ihm, an Herrn Pfühl,
die Klavierstunden, den Flügel und sein
Harmonium. Übrigens war morgen Sonntag,
und der erste Schultag, übermorgen, war noch
своих домишек и чинят сети; любопытные
босоногие
ребятишки
сбегаются
посмотреть
на
экипаж...
_Они-то_
остаются здесь...
Когда последние дома уже позади, Ганно
подается вперед, чтобы еще раз взглянуть
на маяк: затем он откидывается на спинку
сиденья и закрывает глаза.
- На следующий год опять приедем,
дружок, - густым, успокаивающим голосом
говорит Ида Юнгман; но только этих слов
и не хватало - подбородок его начинает
дрожать, слезы текут из-под длинных
ресниц.
Лицо и руки Ганно покрыты морским
загаром; но если пребывание на взморье
имело целью закалить его, придать ему
энергии, бодрости, силы сопротивления, то
цель ни в какой мере не достигнута, и
Ганно сам сознает эту горькую истину. За
этот месяц его сердце, умиротворенное и
полное благоговейного восторга перед
морем,
стало
только
еще
мягче,
чувствительнее, мечтательнее и ранимее;
теперь оно еще менее способно сохранять
мужество при мысли о г-не Титге и
тройном
правиле,
о
зубрежке
исторических дат и грамматике, об
учебниках, заброшенных с легкомыслием
отчаяния, о страхе, который он испытывал
каждое утро перед школой, о вызовах к
доске, о враждебных Хагенштремах и
требованиях, которые предъявлял к нему
отец.
Но утренний воздух и езда по мокрым
колеям дороги под щебет птиц брали свое.
Он начинал думать о Кае, о г-не Пфюле и
уроках музыки, о рояле и фисгармонии.
Как-никак завтра воскресенье, а первый
день в школе, послезавтра, не грозит
никакими опасностями. Ах, в его
башмаках с пуговками еще есть немножко
Thomas Mann BUDDENBROOKS
gefahrlos. Ach, er fühlte noch ein wenig Sand
vom Strande in seinen Knöpfstiefeln... er
wollte den alten Grobleben bitten, ihn immer
darin zu lassen... Mochte es nur alles wieder
beginnen, das mit den Kammgarnröcken und
das mit Hagenströms und das andere. Er hatte,
was er hatte. Er wollte sich der See und des
Kurgartens erinnern, wenn alles wieder auf
ihn einstürmte, und ein ganz kurzer Gedanke
an das Geräusch, mit dem abends in der Stille
die kleinen Wellen, weither, aus der in
geheimnisvollem Schlummer liegen-den
Ferne kommend, gegen das Bollwerk
geplanscht hatten, sollte ihn so getrost, so
unberührbar
gegen
alle
Widrigkeiten
machen...
Dann kam die Fähre, es kam die Israelsdorfer
Allee, der Jerusalemsberg, das Burgfeld, der
Wagen erreichte das Burg-tor, neben dem zur
Rechten die Mauern des Gefängnisses aufragten, wo Onkel Weinschenk saß, er rollte
die Burgstraße ent-lang und über den Koberg,
ließ die Breite Straße zurück und fuhr
bremsend die stark abfallende Fischergrube
hinunter... Da war die rote Fassade mit dem
Erker und den weißen Karyatiden, und als sie
von der mittagwarmen Straße in die Kühle des
steinernen Flures traten, kam der Senator, die
Feder in der Hand, aus dem Comptoir heraus,
um sie zu begrüßen...
Und langsam, langsam, mit heimlichen
Tränen, lernte der kleine Johann wieder, die
See zu missen, sich zu ängstigen und
ungeheuerlich zu langweilen, stets der
Hagenströms gewärtig zu sein und sich mit
Kai, Herrn Pfühl und der Musik zu trösten.
Die Damen Buddenbrook aus der Breiten
Straße und Tante Klothilde richteten, sobald
sie seiner ansichtig wurden, die Frage an ihn,
wie nach den Ferien die Schule schmecke, mit einem neckischen Blinzeln, das ein
überlegenes Verständnis für seine Lage
vorgab, und jenem sonderbaren Erwachsenenhochmut, der alles, was Kinder angeht,
möglichst
spaßhaft
und
oberflächlich
behandelt; und Hanno hielt diesen Fragen
699
морского песка; хорошо бы попросить
старика Гроблебена никогда его оттуда не
вытряхивать... И пусть все остается, как
было,
камлотовые
сюртуки,
и
Хагенштремы, и все остальное. То, что он
приобрел, никто у него не отнимет. Когда
все это снова на него навалится, он будет
вспоминать о море, о курортном парке:
право же, одной коротенькой мысли о
тихом плеске, с которым успокоенные
вечерние волны катятся из таинственно
дремлющих далей и набегают на мол,
хватит,
чтобы
сделать
его
нечувствительным ко всей этой жизненной
страде...
Вот и паром, Израэльдорфская аллея,
Иерусалимская гора, Бургфельд. Экипаж
поравнялся с Городскими воротами - по
правую руку от них вздымаются стены
тюрьмы, где сидит дядя Вейншенк, - и
катит вдоль Бургштрассе, через Коберг;
вот уже и Брейтенштрассе осталась позади,
и они на тормозах спускаются под гору по
Фишергрубе... А вот и красный фасад с
белыми кариатидами.
Не успели они войти с жаркой полуденной
улицы в прохладные каменные сени, как
навстречу им из конторы, с пером в руках,
уже спешит сенатор. И медленно,
медленно, втихомолку проливая слезы,
маленький Иоганн опять привыкает жить
без моря, скучать, в вечном страхе
помнить о Хагенштремах и утешаться
обществом Кая, г-на Пфюля и музыкой.
Дамы Будденброк с Брейтенштрассе и
тетя Клотильда, встретившись с ним,
тотчас же спрашивают, как нравится ему в
школе после каникул, и все это с лукавым
подмигиванием - им-де вполне понятно его
положение - и с вздорным высокомерием
взрослых, считающих чувства детей
поверхностными, заслуживающими только
шутливого отношения; и Ганно отвечает
на их вопросы.
700
Thomas Mann BUDDENBROOKS
stand.
Drei oder vier Tage nach der Rückkehr in die
Stadt erschien der Hausarzt Doktor Langhals
in der Fischergrube, um die Wirkungen des
Bades festzustellen. Nachdem er eine längere
Konferenz mit der Senatorin gehabt, ward
Hanno vorgeführt, um sich, halb entkleidet,
einer eingehenden Prüfung zu unterziehen seines Status praesens, wie Doktor Langhals
sagte, indem er seine Fingernägel besah. Er
untersuchte Hannos spärliche Muskulatur, die
Breite seiner Brust und die Funktion seines
Herzens, ließ sich über alle seine Lebensäußerungen
Bericht
erstatten,
nahm
schließlich vermittelst einer Nadelspitze einen
Blutstropfen aus Hannos schmalem Arm, um
zu Hause eine Analyse vorzunehmen, und
schien im allgemeinen wieder nicht recht
befriedigt.
„Wir sind ziemlich braun geworden", sagte er,
indem er Hanno, der vor ihm stand, umarmte,
die kleine, schwarz behaarte Hand auf seiner
Schulter gruppierte und zur Senatorin und
Fräulein Jungmann emporsah, „aber ein allzu
betrübtes Gesicht machen wir immer noch. "
„Er hat Heimweh nach der See", bemerkte
Gerda Buddenbrook.
„So, so... also dort bist du so gern?" fragte
Doktor Langhals, indem er dem kleinen
Johann mit seinen eitlen Augen ins Gesicht
blickte... Hanno verfärbte sich. Was bedeutete
diese Frage, auf die Doktor Langhals
ersichtlich eine Antwort erwartete? Eine
wahnwitzige und phantastische Hoffnung,
möglich gemacht durch die schwärmerische
Überzeugung, daß allen Kammgarnmännern
der Welt zum Trotz vor Gott nichts unmöglich
sei, stieg in ihm auf.
„Ja... ", brachte er hervor, seine erweiterten
Augen starr auf den Doktor gerichtet. Aber
Doktor Langhals hatte gar nichts Besonderes
bei seiner Frage im Sinne gehabt.
„Nun, der Effekt der Bäder und der guten Luft
wird schon noch nachkommen... schon noch
nachkommen!" sagte er, indem er dem
kleinen Johann auf die Schulter klopfte, ihn
Дня через три или четыре по возвращении
в город на Фишергрубе появляется
домашний врач, доктор Лангхальс, чтобы
проверить, каковы результаты пребывания
на курорте. Он обстоятельно беседует с
сенаторшей, затем призывается Ганно и
его, полураздетого, подвергают осмотру для
установления
status
praesens
[настоящего положения (лат.)], как говорит
доктор Лангхальс, глядя на свои ногти. Он
ощупывает его чахлую мускулатуру,
измеряет ширину груди, выслушивает
сердце, заставляет рассказать о всех его
жизненных отправлениях и под конец
колет иглой его тоненький палец, чтобы у
себя дома произвести анализ крови; повидимому, он опять не слишком-то
доволен своим пациентом.
- Мы изрядно подзагорели, - говорит он,
одной своей волосатой рукой обнимая
Ганно, а другую кладя ему на плечо, и при
этом смотрит на сенаторшу и Иду Юнгман,
- но вид у нас все еще очень грустный.
- Он тоскует по морю, - замечает Герда
Будденброк.
- Так, так... значит, тебе нравится на море?
- спрашивает доктор Лангхальс и смотрит
на Ганно своими томными глазами. Ганно
меняется в лице: что значит этот вопрос, на
который доктор Лангхальс, по-видимому,
ждет ответа? Безумная, фантастическая
надежда, поддержанная ребяческой верой,
что господь бог всемогущ, - назло всем
учителям на свете, - зарождается в нем.
- Да, - выжимает он из себя, не спуская
широко раскрытых глаз с доктора
Лангхальса. Но тот, задавая этот вопрос,
ничего, собственно, не имел в виду.
- Ну что ж, действие морских купаний и
свежего воздуха еще скажется... скажется
со временем! - говорит он, похлопывая по
плечу маленького Иоганна, отстраняет его
Thomas Mann BUDDENBROOKS
von sich schob und mit einem Kopfnicken
gegen die Senatorin und Ida Jungmann - dem
überlegenen,
wohlwollenden
und
ermunternden Kopfnicken des wissenden
Arztes, an dessen Augen und Lippen man
hängt - sich erhob und die Konsultation
beendete...
Das bereitwilligste Verständnis noch für
seinen Schmerz um die See, diese Wunde, die
so langsam vernarbte und, von der geringsten
Härte des Alltages berührt, wieder zu brennen
und zu bluten begann, fand Hanno bei Tante
Antonie, die ihn mit ersichtlichem Vergnügen
vom Travemünder Leben erzählen hörte und
auf seine sehnsüchtigen Lobpreisungen
lebhaften Herzens einging.
„Ja, Hanno", sagte sie, „was wahr ist, bleibt
ewig wahr, und Travemünde ist ein schöner
Aufenthalt! Bis ich den Fuß ins Grab setze,
weißt du, werde ich mich mit Freuden an die
Sommerwochen erinnern, die ich dort als
junges, dummes Ding einmal erlebte. Ich
wohnte bei Leuten, die ich gern hatte und die
mich auch wohl leiden konnten, wie es schien,
denn ich war ein hübscher Springsinfeld
damals - jetzt kann ich altes Weib es ja
aussprechen - und fast immer guter Dinge. Es
waren brave Leute, will ich dir sagen, bieder,
gutherzig und gradsinnig und außerdem so
gescheut, gelehrt und begeistert, wie ich
später im Leben überhaupt keine mehr gefunden habe. Ja, es war ein außerordentlich
anregender Verkehr mit ihnen. Ich habe da,
was Anschauungen und Kenntnisse betrifft,
weißt du, für mein ganzes Leben viel gelernt,
und
wenn
nicht
anderes
dazwischengekommen
wäre,
allerhand
Ereignisse... kurz, wie es im Leben so geht...
so hätte ich dummes Ding wohl noch manches
profitiert. Willst du wissen, wie dumm ich
damals war? Ich wollte die bunten Sterne aus
den Quallen heraushaben. Ich trug eine ganze
Menge Quallen im Taschentuche nach Hause
und legte sie säuberlich auf den Balkon in die
Sonne, damit sie verdunsteten... Dann mußten
die Sterne doch übrigbleiben! Ja, gut... als ich
701
от себя и, кивнув головой сенаторше и Иде
Юнгман уверенно, благожелательно и
ободрительно, как полагается знающему
врачу,
с
которого
не
сводят
взволнованного вопросительного взгляда,
поднимается. Консультация окончена.
Живое сочувствие своей тоске по морю ране, так медленно зарубцовывавшейся и
при каждом соприкосновении с грубой
будничной жизнью вновь начинавшей
болеть и кровоточить, - Ганно встречал у
тети Антонии; она с нескрываемым
удовольствием слушала его рассказы о
жизни в Травемюнде и от всей души
присоединялась к его славословиям.
- Да, Ганно, - говорила она, - что правда,
то правда, Травемюнде прекрасное место!
Веришь, я по гроб жизни буду с радостью
вспоминать об одном лете, которое я
провела там совсем еще глупой девчонкой.
Я жила у людей, очень мне приятных и
которым я, кажется, тоже нравилась,
потому что я тогда была прехорошенькой
попрыгуньей и почти всегда веселой... да,
да, теперь, будучи старой женщиной, я
вправе это сказать! Они, надо тебе знать,
были очень славные люди, честные,
добродушные, прямолинейные и вдобавок
такие умные, образованные, отзывчивые,
каких я уже потом в жизни не встречала.
Да, общение с ними было для меня весьма
полезно. Я утвердилась там в моих
взглядах и приобрела пропасть разных
знаний, очень и очень пригодившихся мне
в жизни. И если бы не случилось... ну,
словом, если бы не произошли разные
события, как всегда в жизни бывает... то я,
дурочка, извлекла бы еще немало ценных
сведений. Хочешь знать, какой глупышкой
я была тогда? Я все старалась добыть из
медузы пеструю звезду. Я набирала в
носовой платок целую кучу этих тварей,
приносила их домой и аккуратно
раскладывала на балконе, когда там было
солнце, чтобы они испарялись... - ведь
702
Thomas Mann BUDDENBROOKS
nachsah, war da ein ziemlich großer nasser звезды-то должны были остаться! Как бы
Fleck. Es roch nur ein bißchen nach faulem не так... придешь посмотреть, а там только
Seetang... "
большое мокрое пятно и пахнет прелыми
водорослями.
Viertes Kapitel
4
Zu Beginn des Jahres 1873 ward dem
Gnadengesuch Hugo Weinschenks vom
Senate stattgegeben und der ehemalige
Direktor ein halbes Jahr vor Ablauf der ihm
zugemessenen Strafzeit auf freien Fuß gesetzt.
Würde Frau Permaneder ehrlich gesprochen
haben, so hätte sie zugeben müssen, daß
dieses Ereignis sie gar nicht sehr freudig
berührte und daß sie es lieber gesehen hätte,
wenn alles nun auch bis ans Ende geblieben
wäre, wie es einmal war. Sie lebte mit ihrer
Tochter und ihrer Enkelin friedlich am
Lindenplatze, im Verkehr mit dem Hause in
der
Fischergrube
und
mit
ihrer
Pensionsfreundin Armgard von Maiboom,
geborene von Schilling, die seit dem Ableben
ihres Gatten in der Stadt wohnte. Sie wußte
längst, daß sie außerhalb der Mauern ihrer
Vaterstadt eigentlich nirgends am richtigen
und würdigen Platze war, und verspürte, mit
ihren Münchener Erinnerungen, ihrem
beständig schwächer und reizbarer werdenden
Magen und ihrem wachsenden Ruhebedürfnis,
durchaus keine Neigung, auf ihre alten Tage
noch einmal in eine große Stadt des geeinten
Vaterlandes
oder
gar
ins
Ausland
überzusiedeln.
„Liebes Kind", sagte sie zu ihrer Tochter, „ich
muß dich nun etwas fragen, etwas Ernstes!...
Du liebst deinen Mann doch noch immer von
ganzem Herzen? Du liebst ihn doch so, daß du
ihm, wohin er sich jetzt auch wenden möge,
mit eurem Kinde folgen willst, da seines
Bleibens hier ja leider nicht ist?"
Und da Frau Erika Weinschenk, geborene
Grünlich, hierauf unter Tränen, die alles
mögliche bedeuten konnten, genau so
pflichtgemäß antwortete, wie Tony selbst
einstmals unter ähnlichen Umständen in ihrer
Villa bei Hamburg ihrem Vater geantwortet
В начале 1873 года сенат удовлетворил
ходатайство
Гуго
Вейншенка
о
помиловании, и бывший директор был
выпущен на свободу за полгода до
истечения срока.
По совести, г-жа Перманедер должна была
бы признаться, что это событие отнюдь не
послужило для нее источником радости и
что ей, пожалуй, было бы приятнее, если
бы все так и осталось по-старому. Она
мирно жила с дочерью и внучкой на
Линденплаце, встречаясь с семьей брата и
своей пансионской подругой Армгард фон
Майбом, урожденной фон Шиллинг,
которая после смерти мужа переселилась в
город. Г-жа Перманедер давно поняла, что
только в родном городе она может
чувствовать себя по-настоящему дома.
Памятуя свой мюнхенский опыт и
учитывая свое все растущее стремление к
покою
и
вконец
расстроенное
пищеварение, она не имела ни малейшей
охоты на старости лет переезжать в какойнибудь
другой
город
своего
объединенного отечества или, еще чего
доброго, за границу.
- Дитя мое, - обратилась она однажды к
дочери, - мне нужно задать тебе один
вопрос, вопрос весьма серьезный...
Продолжаешь ли ты всем сердцем любить
своего мужа? Любишь ли ты его так,
чтобы вместе с ребенком последовать за
ним, куда бы его ни занесла судьба? Ведь о
том, чтобы он остался здесь, не может
быть и речи.
И так как г-жа Вейншенк, урожденная
Грюнлих, заливаясь слезами, которые
могли означать все, что угодно, верная
супружескому долгу, ответила точь-в-точь,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
703
hatte, so fing man an, mit einer nahen Tren- как в свое время и при сходных
nung zu rechnen...
обстоятельствах на вилле близ Гамбурга
ответила отцу сама Тони, то отныне уже
следовало считаться с предстоящей
разлукой супругов.
Es war ein Tag, beinahe so schauerlich wie Наступил день, почти такой же мрачный,
der, an dem Direktor Weinschenk in Haft как день ареста Вейншенка, когда г-жа
genommen war, als Frau Per-maneder ihren Перманедер
в
закрытом
экипаже
Schwiegersohn in einer geschlossenen самолично привезла зятя из тюрьмы. Она
Droschke vom Gefängnisse abholte. Sie доставила его в свою квартиру на
brachte ihn in ihre Wohnung am Линденплаце. Смущенно и растерянно
Lindenplatze, und dort blieb er, nachdem er поздоровавшись с женой и ребенком, он
verwirrt und ratlos Frau und Kind begrüßt, in ушел в приготовленную для него комнату
dem Zimmer, das man ihm eingeräumt, und и стал с утра до вечера курить сигары, не
rauchte von früh bis spät Zigarren, ohne es zu осмеливаясь выйти на улицу, и обычно
wagen, auf die Straße zu gehen, ja meistens даже обедал в одиночку, - поседевший,
ohne die Mahlzeiten mit den Seinen вконец разбитый человек.
gemeinsam zu nehmen, ein ergrauter und
vollständig kopfscheuer Mensch.
Das Gefängnisleben hatte seiner körperlichen Тюремное заключение не отразилось на
Gesundheit nichts anhaben können, denn его здоровье, ибо у Гуго Вейншенка был
Hugo Weinschenk war stets von durabler могучий организм. И все же дело с ним
Konstitution gewesen; aber es stand doch обстояло плохо. Больно было видеть, как
äußerst traurig um ihn. Es war entsetzlich, zu этот человек, по всей вероятности не
sehen,
wie
dieser
Mann
der совершивший ничего такого, чего бы не
höchstwahrscheinlich
nichts
anderes совершало изо дня в день большинство его
begangen hatte, als was die meisten seiner коллег и притом с чистой совестью, Kollegen ringsum mit gutem Mut alle Tage человек, который, не попадись он
begingen, und der, wäre er nicht ertappt случайно в руки правосудия, без сомнения,
worden, ohne Zweifel erhobenen Hauptes und шествовал бы по жизненному пути с
unberührt heiteren Gewissens seinen Pfad высоко поднятой головой и неомраченным
gewandert wäre - durch seinen bürgerlichen душевным спокойствием, - был так
Fall, durch die Tatsache der gerichtlichen окончательно сломлен гражданским своим
Verurteilung und diese drei Gefängnisjahre падением, обвинительным приговором и
nun moralisch so vollkommen gebrochen war. трехлетним отбытием наказания. На суде
Er hatte vor Gericht aus tiefster Überzeugung он
с
глубочайшей
уверенностью
beteuert, und von Sachverständigen war es утверждал, и сведущие люди с ним
ihm bestätigt worden, daß das kecke соглашались,
что
смелый
маневр,
Manöver, welches er seiner Gesellschaft und предпринятый им в интересах страхового
sich selbst zu Ehr' und Vorteil unternommen, общества и своих собственных, в деловом
in der Geschäftswelt als Usance gelte. Die мире
не
является
редкостью
и
Juristen aber, Herren, die nach seiner eigenen классифицируется как usance. Но юристы,
Meinung von diesen Dingen gar nichts люди, по его мнению, ровно ничего в этих
verstanden, die unter ganz anderen Begriffen делах не смыслящие, воспитанные в
und in einer ganz anderen Weltanschauung совсем
иных
понятиях
и
ином
lebten, hatten ihn wegen Betruges verurteilt, мировоззрении, признали его виновным в
704
Thomas Mann BUDDENBROOKS
und dieser Spruch, dem die staatliche Macht
zur Seite stand, hatte seine Selbstschätzung
dermaßen zu erschüttern vermocht, daß er
niemandem mehr ins Angesicht zu blicken
wagte. Sein federnder Gang, die unternehmende Art, mit der er sich in der Taille seines
Gehrockes gewiegt, mit den Fäusten
balanciert und die Augen gerollt hatte, die
ungemeine Frische, mit der er von der Höhe
seiner Unwissenheit und Unbildung herab
seine Fragen und Erzählungen zum besten
gegeben hatte, - alles war dahin! Es war so
sehr dahin, daß den Seinen vor so viel
Gedrücktheit,
Feigheit
und
dumpfer
Würdelosigkeit graute.
Nachdem Herr Hugo Weinschenk acht oder
zehn Tage lang sich lediglich mit Rauchen
beschäftigt hatte, fing er an, Zeitungen zu
lesen und Briefe zu schreiben. Und dies hatte
nach dem Verlaufe weiterer acht oder zehn
Tage zur Folge, daß er in unbestimmten
Wendungen erklärte, in London scheine sich
ihm eine neue Position zu bieten, doch wolle
er zunächst allein dorthin reisen, um die
Sache persönlich zu regeln, und erst, wenn
alles in Richtigkeit sei, Frau und Kind zu sich
zu rufen.
Er fuhr, von Erika begleitet, in geschlossenem
Wagen zum Bahnhof und reiste ab, ohne
irgendeinen seiner übrigen Verwandten noch
einmal gesehen zu haben.
Einige Tage später traf, noch aus Hamburg,
ein an seine Gattin gerichtetes Schreiben ein,
in welchem er zu wissen tat, er sei
entschlossen, sich keinesfalls eher mit Frau
und Kind zu vereinigen oder auch nur von
sich hören zu lassen, als bis er ihnen eine
angemessene Existenz werde bieten können.
Und dies war Hugo Weinschenks letztes
Lebenszeichen. Niemand vernahm seitdem
das geringste von ihm. Obgleich später Frau
Permaneder, versiert in solchen Dingen und
voll umsichtiger Tatkraft, wie sie war,
mehrere Aufrufe nach ihrem Schwiegersohn
мошенничестве.
И
этот
приговор,
скрепленный авторитетом государства, до
такой степени подорвал его веру в себя,
что он не решался больше смотреть людям
в глаза. Его упругая походка, бодрая
манера вилять корпусом, сжимать руки в
кулаки
и
вращать
глазами,
сверхъестественное
простодушие,
позволявшее ему с высоты своего
дикарского
невежества
задавать
назойливые вопросы и рассказывать в
обществе бог знает какие истории, - от
всего этого не осталось и следа!
Настолько, что домашним становилось
страшно
от
его
подавленности,
запуганности, полной утраты чувства
собственного достоинства.
После восьми или десяти дней, которые
Гуго Вейншенк провел в своей комнате за
курением сигар, он начал читать газеты и
писать письма. А по прошествии еще
восьми или десяти дней в довольно
неопределенных выражениях объявил, что
в Лондоне для него, по-видимому,
наклевывается место, но он хочет поехать
туда сначала один, чтобы все подготовить,
и, только когда жизнь уже будет налажена,
вызвать к себе жену и ребенка.
Провожаемый Эрикой, он поехал на
вокзал в закрытом экипаже и отбыл из
города, даже не показавшись на глаза ее
родне.
Несколько дней спустя жена получила от
него письмо, еще с дороги, из Гамбурга, в
котором он извещал ее о своем решении ни
в коем случае не соединяться с семьей и
даже ничего не сообщать о себе, покуда он
не
сумеет
обеспечить
пристойное
существование ей и ребенку. Это была
последняя весть о Гуго Вейншенке, с тех
пор никто о нем ничего не слышал. И хотя
впоследствии
многоопытная,
предусмотрительная и энергичная г-жа
Перманедер и пыталась с помощью
газетных объявлений разыскать зятя,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
705
ergehen ließ, um, wie sie mit wichtiger Miene
erklärte,
der
Scheidungsklage
wegen
böswilligen Verlassens eine volle Begründung
zu geben, war und blieb er verschollen, und so
kam es, daß Erika Weinschenk mit der
kleinen Elisabeth nach wie vor bei ihrer
Mutter in der hellen Etage am Lindenplatze
verblieb.
Fünftes Kapitel
чтобы, как она объясняла со значительным
видом, убедительнее обосновать прошение
о разводе, вызванном злоумышленным
оставлением семьи, - он как в воду канул.
Так вот и случилось, что Эрика Вейншенк
с маленькой Элизабет остались жить у
матери в ее светлой квартирке на
Линденплаце.
5
Die Ehe, aus welcher der kleine Johann
hervorgegangen
war,
hatte,
als
Gesprächsgegenstand genommen, in der Stadt
niemals an Reiz verloren. So gewiß wie jedem
der beiden Gatten etwas Extravagantes und
Rätselhaftes eigen war, so gewiß trug diese
Ehe selbst den Charakter des Ungewöhnlichen
und Fragwürdigen. Hier ein wenig hinters
Licht zu kommen und, abgesehen von den
dürftigen, äußeren Tatsachen, dem Verhältnis
ein wenig auf den Grund zu gehen, schien
eine schwierige, aber lohnende Aufgabe...
Und in Wohn- und Schlafstuben, in Klubs und
Kasinos, ja selbst an der Börse sprachen die
Leute über Gerda und Thomas Buddenbrook
desto mehr, je weniger sie von ihnen wußten.
Wie hatten diese beiden sich gefunden, und
wie standen sie zueinander? Man erinnerte
sich der jähen Entschlossenheit, mit der vor
achtzehn Jahren der damals dreißigjährige
Thomas Buddenbrook zu Werke gegangen
war. „Diese oder keine", das war sein Wort
gewesen, und es mußte sich mit Gerda wohl
ähnlich verhalten haben, denn sie hatte in
Amsterdam
bis
zu
ihrem
siebenundzwanzigsten Jahre Körbe ausgeteilt
und diesen Bewerber alsbald erhört. Eine
Liebesheirat also, dachten die Leute in ihrem
Sinne; denn so schwer es ihnen wurde,
mußten sie einräumen, daß Gerdas Dreihunderttausend doch wohl nur eine Rolle zweiten
Ranges bei der Sache gespielt hatten. Allein
von Liebe wiederum, von dem, was man unter
Liebe verstand, war zwischen den beiden von
Anbeginn höchst wenig zu spüren gewesen.
Von Anbeginn vielmehr hatte man nichts als
Брак, от которого произошел маленький
Иоганн, никогда не утрачивал своей
привлекательности в качестве предмета
городских пересудов. Ведь каждому из
супругов была свойственна известная
экстравагантность и загадочность, а
следовательно, и самый их союз не мог не
заключать в себе чего-то из ряда вон
выходящего, даже сомнительного. И
потому слегка приподнять завесу, узнать
что-нибудь,
помимо
скудных
общеизвестных фактов, о самой сути их
отношений, представлялось трудной, но
тем более благодарной задачей... В
гостиных и спальнях, в клубах и казино,
даже на бирже о Герде и Томасе
Будденброк говорили так много и охотно
именно потому, что никто, собственно,
ничего о них не знал.
Как они нашли друг друга, эти двое, и
каковы их взаимоотношения? Многие
вспоминали о внезапной решительности,
проявленной восемнадцать лет назад
Томасом Будденброком, тогда уже
тридцатилетним мужчиной, заявившим:
"Она и никакая другая". Да, да, это были
точные его слова. И что-то похожее,
видимо, пережила и Герда, ибо в
Амстердаме до двадцати семи лет она
отваживала всех женихов, а за этого пошла
не задумываясь. Значит - брак по любви,
думали
люди,
ибо
волей-неволей
приходилось признать, что триста тысяч,
которые г-н Арнольдсен дал за Гердой,
играли
в
этом
союзе
только
второстепенную роль. Но с другой
706
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Höflichkeit in ihrem Umgang konstatiert, eine
zwischen Gatten ganz außerordentliche, korrekte und respektvolle Höflichkeit, die aber
unverständlicherweise nicht aus innerer
Fernheit und Fremdheit, sondern aus einer
sehr eigenartigen, stummen und tiefen
gegenseitigen Vertrautheit und Kenntnis,
einer beständigen gegenseitigen Rücksicht
und Nachsicht hervorzugehen schien. Daran
hatten die Jahre nicht das geringste geändert.
Die Änderung, die sie hervorgebracht hatten,
bestand nur darin, daß jetzt der Altersunterschied der beiden, so selten geringfügig
er den Jahren nach war, anfing, in auffälliger
Weise hervorzutreten...
Man sah die beiden an und fand, daß dies ein
stark alternder, schon ein bißchen beleibter
Mann, mit einer jungen Frau zur Seite, war.
Man fand, daß Thomas Buddenbrook verfallen aussah - ja, dies war trotz der
nachgerade ein wenig komisch wirkenden
Eitelkeit, mit der er sich zurechtstutzte, das
einzig richtige Wort für ihn -, während Gerda
sich in diesen achtzehn Jahren fast gar nicht
verändert hatte. Sie erschien gleichsam
konserviert in der nervösen Kälte, in der sie
lebte und die sie ausströmte. Ihr dunkelrotes
Haar hatte genau seine Farbe behalten, ihr
schönes, weißes Gesicht genau sein Ebenmaß
und die Gestalt ihre schlanke und hohe Vornehmheit. In den Winkeln ihrer etwas zu
kleinen
und
etwas
zu
nahe
beieinanderliegenden braunen Augen lagerten
immer noch die bläulichen Schatten... Man
traute diesen Augen nicht. Sie blickten
seltsam, und was etwa in ihnen geschrieben
stand, vermochten die Leute nicht zu
entziffern. Diese Frau, deren Wesen so kühl,
so eingezogen, verschlossen, reserviert und
ablehnend war, und die nur an ihre Musik ein
wenig Lebenswärme zu verausgaben schien,
erregte unbestimmte Verdächte. Die Leute
стороны, и особенной любви, вернее того,
что обычно понимается под словом
"любовь", в отношениях четы Будденброк,
даже и на первых порах, не было заметно.
С самого начала в их обращении друг с
другом прежде всего бросалась в глаза
учтивость, необычная между супругами,
корректность, почтительность, вдобавок
еще, по какой-то уж совсем непонятной
причине, вытекавшая не из взаимной
отчужденности, а из весьма своеобычного,
молчаливого,
глубокого
взаимного
доверия, из постоянного внимания и
заботы друг о друге. И годы ничего в этих
отношениях не изменили. Единственное
изменение состояло в том, что разница в
возрасте обоих супругов, сама по себе
крайне незначительная, начинала теперь
сказываться, и притом очень резко.
Глядя на них, нельзя было не отметить,
что муж в последние годы изрядно
постарел и несколько даже обрюзг, тогда
как
жена
по-прежнему
оставалась
молодой. Все в один голос твердили, что
Томас Будденброк выглядит одряхлевшим,
- да, иначе нельзя было выразиться, несмотря на все его тщеславные, даже
комические усилия выглядеть молодым и
бодрым, тогда как Герда за восемнадцать
лет почти не изменилась. Нервический
холодок, в котором она жила и который
всегда от нее исходил, казалось,
законсервировал ее. Волосы Герды
сохраняли все тот же темно-рыжий цвет,
прекрасное
белое
лицо
свои
гармонические очертания, фигура стройность и благородную осанку. В
уголках ее небольших, слишком близко
посаженных карих глаз все так же залегали
голубоватые тени. Эти глаза не внушали
доверия. Они смотрели на мир как-то
странно, и люди не умели разгадать, что в
них таится. Эта женщина, холодная,
замкнутая, настороженная, скрытная и
неприступная, у которой немножко
душевного тепла находилось только для
Thomas Mann BUDDENBROOKS
holten ihr bißchen verstaubte Menschenkenntnis hervor, um sie gegen Senator
Buddenbrooks Gattin anzuwenden. Stille
Wasser waren oft tief. Mancher hatte es
faustdick hinter den Ohren. Und da sie doch
wünschten, sich die ganze Sache ein
Stückchen näher zu bringen und überhaupt
irgend etwas davon zu wissen und zu
verstehen, so führte ihre bescheidene
Phantasie sie zu der Annahme, es könne wohl
nicht anders sein, als daß die schöne Gerda
ihren alternden Mann nun ein wenig betröge.
Sie gaben wohl acht, und es dauerte nicht
lange, bis sie einig darüber waren, daß Gerda
Buddenbrook in ihrem Verhältnis zu Herrn
Leutnant von Throta, gelinde gesagt, die
Grenzen des Sittsamen überschritt.
Rene Maria von Throta, aus den Rheinlanden
gebürtig, stand als Secondeleutnant bei einem
der Infanteriebataillone, die in der Stadt
garnisonierten. Der rote Kragen nahm sich gut
aus zu seinem schwarzen Haar, das seitwärts
gescheitelt und rechts in einem hohen, dichten
und gelockerten Kamm von der weißen Stirn
zurückgestrichen war. Aber obwohl er groß
und stark von Gestalt erschien, rief seine
ganze Erscheinung, seine Bewegungen
sowohl wie seine Art zu sprechen und zu
schweigen, einen äußerst unmilitärischen
Eindruck hervor. Er liebte es, eine Hand
zwischen die Knöpfe seines halb offenen
Interimsrockes zu schieben oder dazusitzen,
indem er die Wange gegen den Handrücken
lehnte; seine Verbeugungen entbehrten
jeglicher Strammheit, man hörte nicht einmal
seine Absätze dabei zusammenschlagen, und
er behandelte die Uniform an seinem
muskulösen Körper genau so nachlässig und
launisch wie einen Zivilanzug. Selbst sein
schmales, schräg zu den Mundwinkeln
hinablaufendes
Jünglings-Schnurrbärtchen,
dem nicht Spitze noch Schwung hätte
gegeben werden können, trug dazu bei, diesen
unmartialischen
Gesamteindruck
zu
verstärken. Das Merkwürdigste an ihm aber
707
музыки, возбуждала смутные подозрения.
Люди старались наскрести крохи своей
пропыленной житейской мудрости и
обратить эту мудрость против супруги
сенатора Будденброка. "В тихом омуте
черти водятся! Видали мы таких
недотрог!" Но так как им все-таки хотелось
получше во всем этом разобраться, что-то
разузнать, что-то себе уяснить, то с
помощью своей жалкой фантазии они в
конце концов пришли к выводу, что
прекрасная Герда обманывает своего
стареющего мужа.
Они стали присматриваться и в скором
времени сошлись на том, что Герда
Будденброк в своих отношениях с
лейтенантом фон Трота, мягко говоря,
переходит границы дозволенного.
Ренэ-Мария
фон
Трота,
уроженец
Рейнской области, был подпоручиком
одного из пехотных батальонов местного
гарнизона. Красный воротник очень шел к
его черным вьющимся волосам, высоко
зачесанным над белым лбом. Несмотря на
высокий рост и широкие плечи, в его
внешности, а также в движениях, в манере
говорить и молчать не было ровно ничего
военного. Он любил сидеть засунув
пальцы правой руки между пуговиц
мундира и подперев щеку левой ладонью;
в его поклонах не было и следа военной
выправки, он даже не щелкал каблуками и
мундир, облегавший его мускулистое тело,
носил небрежно, как штатский костюм.
Тоненькие, косо сбегающие к уголкам рта
юношеские усики, которые нельзя было ни
вытянуть щипцами, ни задорно закрутить
кверху, тоже способствовали сугубо
штатскому виду лейтенанта. Но самым
примечательным в нем были глаза:
большие, необыкновенно блестящие и
такие черные, что они казались глубокими
сверкающими
безднами;
эти
глаза
мечтательно и вдумчиво смотрели на
людей и окружающий мир.
708
Thomas Mann BUDDENBROOKS
waren die Augen: große, außerordentlich
glänzende und so schwarze Augen, daß sie
wie unergründliche, glühende Tiefen erschienen, Augen, welche schwärmerisch, ernst und
schimmernd auf Dingen und Gesichtern
ruhten...
Ohne Zweifel war er wider Willen oder doch
ohne Liebe zur Sache in die Armee
eingetreten, denn trotz seiner Körperstärke
war er untüchtig im Dienste und unbeliebt bei
seinen Kameraden, deren Interessen und
Vergnügungen - die Interessen und
Vergnügungen junger Offiziere, die vor
kurzem von einem siegreichen Feldzuge
zurückgekehrt waren -er zu wenig teilte. Er
galt
für
einen
unangenehmen
und
extravaganten Sonderling unter ihnen, der
einsame Spaziergänge machte, der weder
Pferde noch Jagd, noch Spiel, noch Frauen
liebte, und dessen ganzer Sinn der Musik
zugewandt war, denn er spielte mehrere
Instrumente und war, mit seinen glühenden
Augen und seiner unmilitärischen, zugleich
saloppen und schauspielerhaften Haltung, in
allen Opern und Konzerten zu sehen, während
er Klub und Kasino mißachtete.
Wohl oder übel erledigte er die notwendigsten
Visiten in den hervorragenden Familien; aber
er lehnte beinahe alle Einladungen ab und
verkehrte eigentlich nur im Hause Buddenbrook... zuviel, wie die Leute meinten,
zuviel, wie auch der Senator selber meinte...
Niemand ahnte, was in Thomas Buddenbrook
vorging, niemand durfte es ahnen, und gerade
dies: alle Welt über seinen Gram, seinen Haß,
seine Ohnmacht in Unwissenheit zu erhalten,
war so fürchterlich schwer! Die Leute fingen
an, ihn ein wenig lächerlich zu finden, aber
vielleicht hätten sie Mitleid verspürt und
solche Gefühle unterdrückt, wenn sie im
entferntesten vermutet hätten, mit welcher
angstvollen Reizbarkeit er vor dem
Lächerlichen auf der Hut war, wie er es längst
В армию он, видимо, вступил против воли
или, во всяком случае, не чувствуя
прямого призвания к военному делу, ибо,
несмотря на свою физическую силу, нес
службу нерадиво и не пользовался
любовью своих товарищей, к интересам и
развлечениям
которых
обычным
интересам и развлечениям молодых
офицеров, недавно вернувшихся из
победоносного похода, - относился весьма
равнодушно. В их среде лейтенант фон
Трота
слыл
мало
приятным
и
экстравагантным чудаком. Он предпочитал
одинокие прогулки, не любил ни лошадей,
ни охоты, ни карт, ни женщин и всей
душой был предан музыке. Он играл на
нескольких инструментах, и его высокая,
чуждая военной выправке фигура, в
которой, как и в его пылающих глазах,
было что-то артистическое, примелькалась
на
всех
концертах
и
оперных
представлениях. В клуб и в казино он
никогда не заглядывал.
Лейтенант фон Трота заставил себя
нанести визиты всем виднейшим семьям
города, но от дальнейших посещений
уклонился и бывал собственно только в
доме Будденброков, - даже слишком часто,
как считали все, в том числе и сам сенатор.
Никто не подозревал, что творится в душе
Томаса Будденброка, никто _не должен_
был подозревать; и вот это-то - держать
всех и вся в неведении о своей тоске,
ненависти и бессилии - и было так
мучительно
трудно.
Сенатора
уже
начинали находить несколько смешным;
но, может быть, люди сумели бы подавить
в себе это чувство, пожалели бы его, знай
они хоть в малой степени, как болезненно
он боялся прослыть смешным, как давно
Thomas Mann BUDDENBROOKS
von weitem hatte nahen sehen und es
vorausempfunden hatte, bevor noch ihnen
irgend etwas davon in den Sinn gekommen
war. Auch seine Eitelkeit, diese vielfach
bespöttelte „Eitelkeit", war ja zum guten Teile
aus dieser Sorge hervorgegangen. Er war der
erste
gewesen,
der
das
beständig
hervortretende Mißverhältnis zwischen seiner
eigenen Erscheinung und Gerdas sonderbarer
Unberührtheit, der die Jahre nichts anhatten,
mit Argwohn ins Auge gefaßt hatte, und jetzt,
seit Herr von Throta in sein Haus gekommen
war, mußte er seine Besorgnis mit dem Rest
seiner Kräfte bekämpfen und verstecken,
mußte es, um nicht durch das Kundwerden
dieser Besorgnis schon seinen Namen dem
allgemeinen Lächeln preiszugeben.
Gerda Buddenbrook und der junge,
eigenartige Offizier hatten einander, wie sich
versteht, auf dem Gebiete der Musik
gefunden. Herr von Throta spielte Klavier,
Geige, Bratsche, Violoncell und Flöte - alles
vortrefflich -, und oft ward dem Senator der
kommende Besuch im voraus angekündigt,
dadurch, daß Herr von Throtas Bursche, den
Cellokasten auf dem Rücken schleppend, an
den
grünen
Fenstervorsätzen
des
Privatcomptoirs vorüberging und im Hause
verschwand...
Dann
saß
Thomas
Buddenbrook an seinem Schreibtisch und
wartete, bis er auch ihn selbst, den Freund
seiner Frau, in sein Haus eintreten sah, bis
über ihm im Salon die Harmonien aufwogten,
die unter Singen, Klagen und übermenschlichem Jubeln gleichsam mit krampfhaft
ausgestreckten,
gefalteten
Händen
emporrangen und nach allen irren und vagen
Ekstasen in Schwäche und Schluchzen
hinsanken in Nacht und Schweigen. Mochten
sie doch rollen und brausen, weinen und
jauchzen,
einander
aufschäumend
umschlingen und sich so übernatürlich
gebärden, wie sie nur wollten! Das Schlimme,
das
eigentlich
Qualvolle
war
die
Lautlosigkeit, die ihnen folgte, die dann dort
oben im Salon so lange, lange herrschte, und
709
уже чуял, что вот надвигается этот новый
позор, - раньше даже, чем у других,
шевельнулась у него первая догадка. Даже
суетность
сенатора,
над
которой
втихомолку
подсмеивались
его
сограждане, в значительной мере возникла
из этого страха. Он первый с тревогой
подметил все растущее несоответствие
между своим собственным видом и
таинственной неувядаемостью Герды, и
теперь, когда в его доме появился г-н фон
Трота, ему приходилось напрягать остаток
сил, чтобы скрывать эту тревогу, более
того - подавлять ее в себе: ведь как только
она будет замечена, его имя станут
произносить с насмешливой улыбкой.
Герда Будденброк и странный молодой
офицер сблизились на почве музыки. Г-н
фон Трота одинаково хорошо играл на
рояле, на скрипке, альте, виолончели и
флейте, и сенатор нередко узнавал о
предстоящем его приходе по тому, что
мимо окон конторы проходил денщик
лейтенанта с футляром для виолончели и
исчезал в глубине дома. И тогда Томас
Будденброк, сидя за своим письменным
столом, ждал, покуда не войдет в его дом
друг его жены и там, в большой гостиной,
над конторой, не оживут потоки звуков.
Они пели, жаловались и, словно воздевая
молитвенно
сложенные
руки,
в
нечеловеческом ликовании уносились
ввысь, и после безумных, дерзких
экстатических неистовств, перейдя в плач,
в слабые всхлипы, растворялись в ночи и
молчании. Нет, пусть уж лучше поют и
брызжут эти валы, пусть стонут, плачут,
вспениваясь, набегают друг на друга,
принимая
небывалые,
причудливые
формы! Самое страшное, нестерпимо
мучительное, - это тишина, которая
следует за бурей звуков и царит там,
наверху, в гостиной, - долго, долго.
Слишком
глубокая,
слишком
безжизненная, она наполняет ужасом его
710
Thomas Mann BUDDENBROOKS
die zu tief und unbelebt war, um nicht Grauen
zu erregen. Kein Schritt erschütterte die
Decke, kein Stuhl ward gerückt; es war eine
unlautere,
hinterhältige,
schweigende,
verschweigende Stille... Dann saß Thomas
Buddenbrook und ängstigte sich so sehr, daß
er manchmal leise ächzte.
Was fürchtete er? Wieder hatten die Leute
Herrn von Throta in das Haus eintreten sehen,
und mit ihren Augen gleichsam, so, wie es
sich ihnen darstellte, sah er dies Bild: sich
selbst, den alternden, abgenutzten und
übellaunigen Mann unten im Comptoir am
Fenster sitzen, während droben seine schöne
Frau mit ihrem Galan musizierte und nicht nur
musizierte... Ja, so erschienen ihnen die
Dinge, er wußte es. Und dennoch wußte er
auch, daß das Wort „Galan" für Herrn von
Throta eigentlich sehr wenig bezeichnend
war. Ach, er wäre beinahe glücklich gewesen,
wenn er ihn so hätte nennen und auffassen
dürfen, ihn als einen windigen, unwissenden
und ordinären Jungen hätte verstehen und
verachten können, der seine normale Portion
von Übermut in ein wenig Kunst ausströmen
läßt und damit Frauenherzen gewinnt. Er ließ
nichts unversucht, ihn zu einer solchen Figur
zu stempeln. Er rief einzig und allein zu
diesem Behufe die Instinkte seiner Väter in
sich wach: das ablehnende Mißtrauen des
seßhaften und sparsamen Kaufmannes
gegenüber
der
abenteuerlustigen,
leichtfertigen und geschäftlich unsicheren
Kriegerkaste. In Gedanken sowohl wie in
Gesprächen nannte er Herrn von Throta
beständig mit geringschätziger Betonung „der
Leutnant"; und dabei fühlte er allzu gut, daß
dieser Titel nach allen am schlechtesten
geeignet war, das Wesen dieses jungen
Mannes auszudrücken...
Was fürchtete Thomas Buddenbrook?
Nichts... Nichts Nennbares. Ach, hätte er sich
gegen etwas Handgreifliches, Einfaches und
Brutales zur Wehr setzen dürfen! Er neidete
den Leuten dort draußen die Schlichtheit des
Bildes, das sie sich von der Sache machten;
сердце. Ни одна половица не скрипнет над
его головой, никто даже стулом не двинет.
Греховная, немая, сомнительная тишина!
А Томас Будденброк все сидел и боялся боялся так, что время от времени даже
тихонько стонал.
Что же страшило его? Опять люди видели,
что к нему в дом вошел г-н фон Трота, и он
их глазами смотрел на все происходившее
и видел то, что представлялось им: себя
самого - стареющего, износившегося,
брюзгливого - сидящим у окна внизу, в
конторе, в то время как наверху его
красавица жена музицирует со своим
вздыхателем и... не только музицирует. Да,
именно так представляют они себе то, что
происходит у него в доме... и он это знал.
Но знал также, что слово "вздыхатель"
собственно никак не подходит к г-ну фон
Трота. Ах, он был бы почти счастлив, имей
он основание так именовать его, смотреть
на него с презрением, как на заурядного
вертопраха,
который
с
обычной
юношеской заносчивостью по-дилетантски
занимается искусством и тем пленяет
женские сердца. Он всеми силами пытался
именно таким себе его представить,
единственно с этой целью пробуждал в
себе
инстинкты
своих
предков:
скептическое недоверие усидчивого и
бережливого купца к легкомысленной,
охочей до приключений, несолидной
военной касте. Мысленно, да и не только
мысленно, он всегда пренебрежительно
называл г-на фон Трота лейтенантом, - но
при этом слишком ясно чувствовал, что
таким именованием ни в малейшей мере не
характеризует сущности этого молодого
человека.
Что же страшило Томаса Будденброка?
Ничего! Ничего определенного. Ах, если
бы он восставал против чего-то реального,
простого, грубого! Он завидовал тем,
которые так ясно и просто представляли
себе то, что творится у него в доме. Но
Thomas Mann BUDDENBROOKS
aber während er hier saß und, den Kopf in den
Händen, qualvoll horchte, wußte er allzu
wohl, daß „Betrug" und „Ehebruch" nicht
Laute waren, um die singenden und abgründig
stillen Dinge bei Namen zu nennen, die sich
dort oben begaben.
Manchmal, wenn er hinaus auf die grauen
Giebel und die vorübergehenden Bürger
blickte, wenn er seine Augen auf der vor ihm
hängenden
Gedenktafel,
dem
Jubiläumsgeschenk, den Porträts seiner Väter
ruhen ließ und der Geschichte seines Hauses
gedachte, so sagte er sich, daß all dies das
Ende von allem sei, und daß nur dies, was
jetzt vorgehe, noch gefehlt habe. Ja, es hatte
nur gefehlt, daß seine Person zum Gespött
werde und sein Name, sein Familienleben in
das Geschrei der Leute komme, damit allem
die Krone aufgesetzt würde... Aber dieser
Gedanke tat ihm fast wohl, weil er ihm
einfach, faßlich und gesund, ausdenkbar und
aussprechbar erschien im Vergleich mit dem
Brüten über diesem schimpflichen Rätsel,
diesem mysteriösen Skandal zu seinen
Häupten...
Er ertrug es nicht länger, er schob den Sessel
zurück, verließ das Comptoir und stieg in das
Haus hinauf. Wohin sollte er sich wenden? In
den Salon, um Herrn von Throta unbefangen
und ein wenig von oben herab zu begrüßen,
ihn zum Abendessen zu bitten und, wie schon
mehrere Male, eine abschlägige Antwort
entgegenzunehmen? Denn es war das
eigentlich Unerträgliche, daß der Leutnant ihn
vollständig mied, fast alle offiziellen
Einladungen ablehnte und nur an dem
privaten und freien Verkehr mit der Senatorin
festzuhalten beliebte...
Warten?
Irgendwo,
vielleicht
im
Rauchzimmer, warten, bis er fortginge, und
dann vor Gerda treten und sich mit ihr
aussprechen, sie zur Rede stellen? - Man
stellte Gerda nicht zur Rede, man sprach sich
mit ihr nicht aus. Worüber? Das Bündnis mit
ihr war auf Verständnis, Rücksicht und
Schweigen gegründet. Es war nicht nötig, sich
711
когда он сидел здесь, мучительно
вслушиваясь и сжимая голову обеими
руками, он слишком хорошо знал, что
словами "измена" и "прелюбодеяние" не
обозначить того певучего и бездоннотихого, что свершалось там, наверху.
Временами, глядя в окно на улицу, на
прохожих или останавливая свой взор на
юбилейном даре - портретах предков,
думая об истории своего торгового дома,
он говорил себе, что это конец всему, что
для полного распада только этого еще и
недоставало. Да, для довершения всего
недоставало только, чтобы он стал
посмешищем, а его семейная жизнь предметом городских пересудов. Но эта
мысль оказывала на него действие почти
благотворное
так
просто
она
укладывалась в слова, такой казалась ему
осязаемой, здоровой, естественной по
сравнению с раздумьем над той постыдной
загадкой, той скандальной тайной - там,
наверху...
Он не выдерживал этой муки, отодвигал
кресло, уходил из конторы и подымался
наверх. Куда идти? В большую гостиную?
Непринужденно и немного свысока
поздороваться с г-ном фон Трота,
пригласить его к ужину и выслушать, как
это бывало уже неоднократно, учтивый
отказ? Ибо самое невыносимое было то,
что лейтенант откровенно избегал его,
почти всегда отклонял официальные
приглашения, предпочитая им свободное, с
глазу на глаз, общение с госпожой
сенаторшей.
Ждать? Ждать где-нибудь - ну, хотя бы в
курительной, - покуда он уйдет, а потом
пойти к Герде, объясниться с ней,
заставить ее говорить? Но Герду говорить
не заставишь, с ней не объяснишься. Да и о
чем? Брак их основан на взаимном
понимании, взаимном уважении и доверии.
Не стоит делать себя смешным еще и в ее
712
Thomas Mann BUDDENBROOKS
auch vor ihr noch lächerlich zu machen. Den
Eifersüchtigen spielen, hieße den Leuten dort
draußen
recht
geben,
den
Skandal
proklamieren, ihn laut werden lassen...
Empfand er Eifersucht? Auf wen? Auf was?
Ach, weit entfernt! etwas so Starkes weiß
Hand- lungen hervorzubringen, falsche,
törichte vielleicht, aber eingreifende und
befreiende. Ach nein, nur ein wenig Angst
empfand er, ein wenig quälende und jagende
Angst vor dem Ganzen...
Er ging in sein Ankleidekabinett hinauf, um
sich die Stirn mit Eau de Cologne zu waschen,
und stieg dann wieder zum ersten Stockwerk
hinunter, entschlossen, das Schweigen im
Salon um jeden Preis zu brechen. Aber als er
den schwarz-goldenen Griff der weißen Tür
schon erfaßt hielt, setzte mit einem
stürmischen Aufbrausen die Musik wieder
ein, und er wich zurück.
Er ging über die Gesindetreppe ins
Erdgeschoß hinab, über die Diele und den
kalten Flur bis zum Garten, kehrte wieder
zurück und machte sich auf der Diele mit dem
ausgestopften Bären und auf dem Absatz der
Haupttreppe mit dem Gold-fischbassin zu
schaffen, unfähig, irgendwo zur Ruhe zu
kom-men, horchend und lauernd, voll Scham
und
Gram,
niedergedrückt
und
umhergetrieben von dieser Furcht vor dem
heimlichen und vor dem öffentlichen
Skandal...
Einstmals, in solcher Stunde, als er im
zweiten Stockwerk an der Galerie lehnte und
durch das lichte Treppenhaus hinunterblickte,
wo alles schwieg, kam der kleine Johann aus
seinem Zimmer, die Stufen des Altans herab
und über den Korridor, um sich in irgendeiner
Angelegenheit zu Ida Jungmann zu begeben.
Er wollte, indem er mit dem Buche, das er
trug, die Wand entlangstrich, mit gesenkten
Augen und einem leisen Gruße an seinem
Vater vorübergehen; aber der Senator redete
ihn an. „Nun, Hanno, was treibst du?"
„Ich arbeite, Papa; ich will zu Ida, um ihr
глазах. Разыгрывать ревнивца - значит
подтверждать
правоту
сплетников,
усиливать
скандал,
предавать
его
гласности... Испытывал ли он ревность? К
кому? Из-за чего? Ах, да ни в какой
степени! Ревность - сильное чувство, оно
толкает человека на действия, пусть
неправильные,
сумасбродные,
но
захватывающие
его
целиком,
раскрепощающие его душу. А он? Он
испытывает только страх, мучительный
страх вконец затравленного человека.
Сенатор
Будденброк
проходит
в
гардеробную,
чтобы
смочить
лоб
одеколоном, и опять спускается вниз,
полный решимости во что бы то ни стало
нарушить тишину в большой гостиной. Но
стоило ему взяться за черную с позолотой
ручку белой двери, как разражалась бурная
музыка. Он поворачивался, уходил,
спускался по черной лестнице в нижний
этаж, шел в сад через прихожую и
каменные сени, возвращался, поглаживал
медведя, поднявшегося на задние лапы,
останавливался на нижней площадке, возле
аквариума с золотыми рыбками, нигде не
находил
покоя,
прислушивался,
подстерегал, подавленный стыдом и горем,
гонимый страхом - равно перед тайным и
перед открытым скандалом...
Однажды, в такой вот час, когда сенатор,
стоя на галерее, смотрел вниз, в пролет
лестницы, маленький Иоганн вышел из
своей комнаты и по ступенькам "балкона"
спустился в коридор, направляясь в
комнату к Иде Юнгман. Он шел,
постукивая по стене учебником, и уже
совсем было собрался, опустив глаза и
тихонько поздоровавшись, проскользнуть
мимо отца, но тот остановил его.
- Что поделываешь, Ганно?
- Готовлю уроки, папа. Я к Иде, хочу
чтобы она мне помогла...
Thomas Mann BUDDENBROOKS
vorzuüber-setzen... "
„Wie geht es? Was hast du auf?"
Und immer mit gesenkten Wimpern, aber
rasch und sichtlich angestrengt, mit einer
korrekten, klaren und geistesgegenwärtigen
Antwort aufzuwarten, erwiderte Hanno,
nachdem er eilig hinuntergeschluckt hatte:
„Wir haben eine Nepos-Präparation, eine
kaufmännische Rechnung ins reine zu
schreiben, französische Grammatik, die
Flüsse
von
Nordamerika...
deutsche
Aufsatzkorrektur... "
Er schwieg, unglücklich darüber, daß er
zuletzt nicht „und" gesagt und die Stimme mit
Entschiedenheit gesenkt hatte; denn nun
wußte er nicht mehr zu nennen, und die ganze
Antwort war wieder abrupt und ungeschlossen
hervorgebracht. -„Mehr nicht", sagte er, so
bestimmt er konnte, wenn auch ohne
aufzublicken. Aber sein Vater schien nicht
darauf zu achten. Er hielt Hannos freie Hand
in seinen Händen und spielte damit, zerstreut
und augenscheinlich ohne etwas von dem
Gesagten aufgefangen zu haben, fingerte
unbewußt und langsam an den zarten
Gelenken und schwieg.
Und dann, plötzlich, vernahm Hanno über
sich
etwas,
was
in
gar
keinem
Zusammenhange mit dem eigentlichen Gespräche stand, eine leise, angstvoll bewegte
und beinahe beschwörende Stimme, die er
noch nie gehört, die Stimme seines Vaters
dennoch, welche sagte: „Nun ist der Leutnant
schon zwei Stunden bei Mama... Hanno... "
Und siehe da, bei diesem Klange schlug der
kleine Johann seine goldbraunen Augen auf
und richtete sie so groß, klat und liebevoll wie
noch niemals auf seines Vaters Gesicht, die
ses Gesicht mit den geröteten Lidern unter
den hellen Brauen und den weißen, ein wenig
gedunsenen Wangen, die von den lang
ausgezogenen Spitzen des Schnurrbartes starr
überragt wurden. Gott weiß, wieviel er
begriff. Das eine aber war sicher, und sie
fühlten es beide, daß in diesen Sekunden,
wäh-rend ihre Blicke ineinander ruhten, jede
713
- Ну, как сегодня было в школе? Что вам
задано?
Ганно проглотил слюну и, не поднимая
ресниц, быстро, явно стараясь говорить
четко, уверенно и вразумительно, отвечал:
- Нам задано, во-первых, из Непота (*74),
потом переписать набело накладную,
правило из французской грамматики, реки
Северной
Америки,
выправить
сочинение...
Он замолчал, огорчившись, что не сказал
"и" перед "выправить сочинение" и не
понизил к концу фразы голос, - ведь
больше ему назвать было нечего, и весь
ответ звучал как-то отрывочно и
неопределенно.
- Вот и все, - добавил он, стараясь
закруглить предложение, но так и не
поднимая глаз.
Впрочем, отец, кажется, ничего не
заметил. Он рассеянно держал в своих
руках свободную руку Ганно и, явно не
расслышав его ответа, бессознательно
ощупывал нежные суставы детской кисти.
И вдруг Ганно услышал то, что не стояло
ни в какой связи с их разговором, услышал тихий, срывающийся от страха,
почти заклинающий голос, никогда не
слышанный им, и все же голос отца:
- А лейтенант уже два часа у мамы,
Ганно...
И что же? При звуке этого голоса Ганно
поднял золотисто-карие глаза и посмотрел
открытым, ясным, любящим взглядом, как
никогда не смотрел раньше на отца, на это
лицо с покрасневшими веками под
светлыми бровями и бледными, немного
одутловатыми щеками, которые как-то
безжизненно прочерчивались узкими,
вытянутыми в струнку усами. Бог весть,
много ли он понял. Одно только можно
сказать с уверенностью - и оба они это
почувствовали: в секунду, когда взоры их
встретились, между ними исчезла всякая
714
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Fremdheit und Kälte, jeder Zwang und jedes
Mißverständnis zwischen ihnen dahinsank,
daß Thomas Buddenbrook, wie hier, so
überall, wo
es sich nicht um Energie,
Tüchtigkeit und helläugige Frische, sondern
um Furcht und Leiden handelte, des Vertrauens und der Hingabe seines Sohnes gewiß
sein konnte.
Er achtete dessen nicht, er sträubte sich,
dessen zu achten. Strenger als jemals zog er
Hanno in dieser Zeit zu prak-tischen
Vorübungen für sein künftiges, tätiges Leben
heran, examinierte er seine Geisteskräfte,
drang er in ihn nach ent-schlossenen
Äußerungen der Lust zu dem Beruf, der seiner
harrte, und brach in Zorn aus bei jedem
Zeichen des Wider-strebens und der
Mattigkeit... Denn es war an dem, daß
Thomas Buddenbrook, achtundvierzig Jahre
alt, seine Tage mehr und mehr als gezählt
betrachtete und mit seinem nahen Tode zu
rechnen begann.
Sein körperliches Befinden hatte sich
verschlechtert. Appe-tit- und Schlaflosigkeit,
Schwindel und jene Schüttelfröste, zu denen
er immer geneigt hatte, zwangen ihn mehrere
Male, Doktor Langhals zu Rate zu ziehen.
Aber er gelangte nicht dazu, des Arztes
Verordnungen zu befolgen. Seine Willenskraft, in Jahren voll geschäftiger und gehetzter
Tatenlosig-keit angegriffen, reichte nicht aus
dazu. Er hatte begonnen, am Morgen sehr
lange zu schlafen, obgleich er jeden Abend
den zornigen Entschluß faßte, sich früh zu
erheben, um den anbefohlenen Spaziergang
vorm Tee zu machen. In Wirklichkeit führte
er dies zwei- oder dreimal aus... und so ging
es in all und jeder Sache. Die beständige
Anspannung des Willens ohne Erfolg und
Genugtuung zehrte an seiner Selbstachtung
und stimmte ihn verzweifelt. Er war weit
entfernt, sich den betäubenden Genuß der
kleinen, scharfen russischen Zigaretten zu
versagen, die er, seit seiner Jugend schon, täglich in Massen rauchte. Er sagte dem Doktor
Langhals ohne Umschweife in sein eitles
отчужденность,
холодность,
всякая
неловкость и взаимное непонимание, настолько, что Томас Будденброк твердо
знал теперь: не только в данное мгновенье,
но и всегда, когда речь будет идти не о
бодрости, деловитости, а о страхе и боли,
он может твердо полагаться на любовь и
преданность сына.
Однако сенатор постарался этого не
заметить, все сделал, чтобы пройти мимо
такого открытия. В ту пору он строже, чем
когда-либо, следил за практической
подготовкой Ганно к будущей деятельной
жизни, проверял его способности, требовал
от него решительных изъявлений любви к
будущему призванию и приходил в ярость
при малейшем признаке сопротивления
или равнодушия. Ибо сорока восьми лет от
роду Томас Будденброк решил, что дни его
сочтены, и уже начал считаться с
возможностью близкой смерти.
Его
физическое
самочувствие
ухудшилось.
Отсутствие
аппетита,
бессонница, головокружения и приступы
озноба, которым он всегда был подвержен,
уже не раз вынуждали его обращаться за
советом к доктору Лангхальсу. Но
заставить себя исполнять врачебные
предписания он не мог. На это у него уже
не хватало силы воли, надломившейся за
годы мучительной апатии. Он начал долго
спать по утрам, и хотя каждый вечер
сердито принимал решение рано встать и
перед чаем совершить предписанную
прогулку, но осуществил это на деле
только раза два или три. И так во всем.
Непрестанное
напряжение
воли,
безуспешное
и
не
приносящее
удовлетворения, терзало его самолюбие,
временами доводило его до отчаяния. Он
отнюдь не собирался отказываться от
легкого дурмана маленьких крепких
русских папирос, которые с юношеских
лет привык курить в огромном количестве.
Доктору Лангхальсу он так и заявил:
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Gesicht hinein: „Sehen Sie, Doktor, mir die
Zigaretten zu verbieten, ist Ihre Pflicht... eine
sehr leichte und sehr angenehme Pflicht,
wahrhaftig! Das Verbot innezuhalten, ist
meine Sache! dabei dürfen Sie zusehen...
Nein, wir wollen zusammen an meiner
Gesundheit arbeiten, aber die Rollen sind zu
ungerecht verteilt, mir fällt ein zu großer
Anteil an dieser Arbeit zu! Lachen Sie nicht...
Das ist kein Witz... Man ist so fürchterlich
allein... Ich rauche. Darf ich bitten?"
Und er präsentierte ihm sein Tula-Etui...
Alle seine Kräfte nahmen ab; was sich in ihm
verstärkte, war allein die Überzeugung, daß
dies alles nicht lange währen könne, und daß
sein Hintritt nahe bevorstehe. Es kamen ihm
seltsame und ahnungsvolle Vorstellungen.
Einige Male befiel ihn bei Tische die
Empfindung, daß er schon nicht mehr
eigentlich mit den Seinen zusammensitze,
sondern, in eine gewisse, verschwommene
Ferne entrückt, zu ihnen hinüberblicke... Ich
werde sterben, sagte er sich, und er rief abermals Hanno zu sich und sprach auf ihn ein:
„Ich kann früher dahingehen, als wir denken,
mein Sohn. Du mußt dann am Platze sein!
Auch ich bin früh berufen worden... Begreife
doch, daß deine Indifferenz mich quält! Bist
du nun entschlossen?... Ja - ja - das ist keine
Antwort, das ist wieder keine Antwort! Ob du
mit Mut und Freudigkeit entschlossen bist,
frage ich... Glaubst du, daß du Geld genug
hast und nichts wirst zu tun brauchen? Du
hast nichts, du hast bitterwenig, du wirst
gänzlich auf dich selbst gestellt sein! Wenn du
leben willst, und sogar gut leben, so wirst du
arbeiten müssen, schwer, hart, härter noch als
ich... "
Aber es war nicht nur dies; es war nicht mehr
allein die Sorge um die Zukunft seines Sohnes
und seines Hauses, unter der er litt. Etwas
anderes, Neues kam über ihn, bemächtigte
sich seiner und trieb seine müden Gedanken
vor sich her... Sobald er nämlich sein
zeitliches Ende nicht mehr als eine ferne,
715
"Видите ли, доктор, запрещать мне курить
- ваша обязанность, кстати сказать, не
слишком трудная и даже приятная, а вот
придерживаться этого запрета - уж мое
дело! Тут вам остается только наблюдать...
Отныне мы будем вместе работать над
моим здоровьем, хотя роли распределены
очень несправедливо - мне достанется
львиная доля работы! Да, да, не смейтесь!
Я не шучу... Скверная штука работать в
одиночку... Не закурить ли нам? Прошу! И он протянул ему свой тульский
портсигар.
Его силы, душевные и физические,
падали; крепло в нем только убеждение,
что долго это продолжаться не может и
конец уже не за горами. Странные
предчувствия
посещали
его.
Так,
например, за столом ему вдруг начинало
казаться, что он не сидит дома со своими, а
смотрит на них из каких-то далеких,
туманных сфер... "Я умру", - говорил он
себе, и снова призывал Ганно, опять
пытался воздействовать на него:
- Я могу умереть раньше, чем все мы
полагаем, мой мальчик, и тебе придется
занять мое место! Я тоже рано вступил в
дело... Пойми же, что твое равнодушие
мучит меня! Решился ты наконец?.. "Да,
да" - это не ответ... Ты так и не даешь мне
ответа! Я спрашиваю, решился ли ты
взяться за работу смело, радостно... Или ты
думаешь, что у нас достаточно денег и тебе
можно будет ничего не делать? У тебя
ничего нет или только самая малость, ты
будешь полностью предоставлен сам себе!
Если ты хочешь жить, и жить хорошо, тебе
придется трудиться - трудиться много,
напряженно, больше, чем трудился я...
Но не только забота о будущности сына и
фирмы заставляла его страдать. Что-то
другое, новое, нашло на него, завладело
его душой, заставило работать его
утомленный мозг. С тех пор как земной
конец перестал быть для него отвлеченной,
теоретической,
а
потому
не
716
Thomas Mann BUDDENBROOKS
theoretische
und
unbeträchtliche
Notwendigkeit, sondern als etwas ganz Nahes
und Greifbares betrachtete, für das es
unmittelbare Vorbereitungen zu treffen galt,
begann er zu grübeln, in sich zu forschen, sein
Verhältnis zum Tode und den unirdischen
Fragen zu prüfen... und bereits bei den ersten
derartigen Versuchen ergab sich ihm als
Resultat
eine heillose
Unreife und
Unbereitschaft seines Geistes, zu sterben.
Der Buchstabenglaube, das schwärmerische
Bibelchristentum, das sein Vater mit einem
sehr praktischen Geschäftssinn zu verbinden
gewußt und das später auch seine Mutter
übernommen hatte, war ihm immer fremd
gewesen. Sein Lebtag vielmehr hatte er den
ersten und letzten Dingen die weltmännische
Skepsis seines Großvaters entgegengebracht;
zu tief aber, zu geistreich und zu
metaphysisch bedürftig, um in der
behaglichen Oberflächlichkeit des alten
Johann Buddenbrook Genüge zu finden, hatte
er sich die Fragen der Ewigkeit und
Unsterblichkeit historisch beantwortet und
sich gesagt, daß er in seinen Vorfahren gelebt
habe und in seinen Nachfahren leben werde.
Dies hatte nicht allein mit seinem
Familiensinn,
seinem
Patrizierselbstbewußtsein,
seiner
geschichtlichen Pietät übereingestimmt, es hatte
ihn auch in seiner Tätigkeit, seinem Ehrgeiz,
seiner ganzen Lebensführung unterstützt und
bekräftigt. Nun aber zeigte sich, daß es vor
dem nahen und durchdringenden Auge des
Todes dahinsank und zunichte ward, unfähig,
auch nur eine Stunde der Beruhigung und
Bereitschaft hervorzubringen.
Obgleich Thomas Buddenbrook in seinem
Leben hie und da mit einer kleinen Neigung
zum Katholizismus gespielt hatte, war er doch
ganz erfüllt von dem ernsten, tiefen, bis zur
Selbstpeinigung strengen und unerbittlichen
Verantwortlichkeitsgefühl des echten und
leidenschaftlichen Protestanten. Nein, dem
Höchsten und Letzten gegenüber gab es kei-
приковывающей
к
себе
внимания
неизбежностью, а сделался чем-то совсем
близким, ощутимым и
требующим
непосредственной,
практической
подготовки, Томас Будденброк начал
задумываться, копаться в себе, испытывать
свое
отношение
к
смерти,
к
потустороннему миру. И едва сделав эту
попытку, он постиг всю безнадежную
незрелость и неподготовленность своей
души к смерти.
Обрядовая
вера,
сентиментальное
традиционное христианство - словом, то,
что его отец умел так хорошо сочетать с
практической
деловитостью
и
что
впоследствии усвоила его мать, - всегда
было чуждо Томасу Будденброку; к началу
и концу вещей он всю жизнь относился со
светским скептицизмом своего деда. Но,
будучи
человеком
более
глубоких
запросов, более гибкого ума и тяготея к
метафизике, он не мог удовлетворяться
поверхностным жизнелюбием старого
Иоганна Будденброка; вопросы вечности и
бессмертия он понимал исторически,
говоря себе, что жил в предках и будет
жить в потомках. Эта мысль не только
согласовалась с его родовым инстинктом, с
патрицианским
самосознанием,
с
уважением к истории семьи, но и давала
ему
силу
для
его
деятельности,
подстегивала
его
честолюбие
и
подкрепляла, поддерживала его во всех
жизненных начинаниях. А теперь, перед
всевидящим оком близкой смерти, она
вдруг рухнула, рассыпалась в прах, не
способная даровать ему хотя бы час покоя
и сознания готовности к смерти.
Хотя Томас Будденброк всю жизнь
кокетничал
своей
склонностью
к
католицизму, в нем жило серьезное,
глубокое, суровое до самоистязания,
неумолимое чувство долга, отличающее
истинного, убежденного протестанта. Нет,
перед лицом высшего и последнего не
существовало никакой помощи извне,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
nen Beistand von außen, keine Vermittlung,
Absolution, Betäubung und Tröstung! Ganz
einsam, selbständig und aus eigener Kraft
mußte man in heißer und emsiger Arbeit, ehe
es zu spät war, das Rätsel entwirren und sich
klare Bereitschaft erringen, oder in
Verzweiflung dahinfahren... Und Thomas
Buddenbrook wandte sich enttäuscht und
hoffnungslos von seinem einzigen Sohne ab,
in dem er stark und verjüngt fortzuleben
gehofft hatte, und fing an, in Hast und Furcht
nach der Wahrheit zu suchen, die es irgendwo
für ihn geben mußte...
Es war der Hochsommer des Jahres
vierundsiebenzig. Silberweiße, rundliche
Wolken zogen am tiefblauen Himmel über die
zierliche Symmetrie des Stadtgartens hin, in
den Zweigen des Walnußbaumes zwitscherten
die Vögel mit fragender Betonung, der
Springbrunnen plätscherte inmitten des
Kranzes
von
hohen,
lilafarbenen
Schwertlilien, der ihn umgab, und der Duft
des Flieders vermischte sich leider mit dem
Sirupgeruch, den ein warmer Luftzug von der
nahen Zuckerbrennerei herübertrug. Zum
Erstaunen des Personals verließ der Senator
jetzt oftmals in voller Arbeitszeit das
Comptoir, um sich, die Hände auf dem
Rücken, in seinem Garten zu ergehen, den
Kies zu harken, den Schlamm vom
Springbrunnen zu fischen oder einen
Rosenzweig zu stützen... Sein Gesicht, mit
den hellen Brauen, von denen eine ein wenig
emporgezogen war, schien ernst und
aufmerksam bei diesen Beschäftigungen; aber
seine Gedanken gingen weit fort im Dunklen,
ihre eigenen, mühseligen Pfade.
Manchmal setzte er sich, auf der Höhe der
kleinen Terrasse, in den von Weinkub
gänzlich eingehüllten Pavillon und blickte,
ohne etwas zu sehen, über den Garten hin auf
die rote Rückwand seines Hauses. Die Luft
war warm und süß, und es war, als ob die
friedlichen Geräusche ringsumher ihm
besänftigend zusprächen und ihn einzulullen
trachteten. Müde vom Ins-Leere-Starren, von
717
никакого
посредничества,
отпущения
грехов и утешительного забвения. В
одиночестве,
только
собственными
силами, в поте лица своего, пока не
поздно, надо разрешить загадку, достичь
полной готовности к смерти или уйти из
этого мира в отчаянии. И Томас
Будденброк разочарованно и безнадежно
отвернулся от своего единственного сына,
в котором надеялся жить дальше,
омоложенный, сильный, и в торопливом
страхе начал искать правды, которая ведь
должна была где-то существовать для него.
Стояло лето 1874 года. Серебристо-белые
пухлые облачка проплывали в синеве над
симметрично
разбитым
садом
на
Фишергрубе; в ветвях орешника, словно
вопрошая о чем-то, чирикали птицы; струи
фонтана плескались в венке посаженных
вкруг него высоких лиловых ирисов, и
запах сирени, увы, мешался с запахом
сладкого сиропа, который теплый ветерок
доносил с соседней кондитерской фабрики.
К вящему изумлению служащих, сенатор
теперь часто уходил из конторы в разгар
рабочего дня и, заложив руки за спину,
отправлялся в сад - там он разравнивал
гравий на дорожках, выуживал тину из
фонтана, подвязывал розовые кусты...
Лицо его со светлыми бровями, из которых
одна была чуть выше другой, за этими
занятиями
становилось
серьезным,
внимательным, но его мысли блуждали
где-то во мраке, по трудным, ему одному
ведомым тропам.
Иногда он присаживался на балкончике
павильона,
сплошь
увитого
диким
виноградом, и невидящим взглядом
смотрел на заднюю кирпичную стену
своего дома. Теплый воздух, напоенный
сладкими запахами, мирные шорохи
вокруг, казалось, хотели умягчить,
убаюкать его. Усталый от созерцания
пустоты, измученный одиночеством и
718
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Einsamkeit und Schweigen, schloß er dann
und wann die Augen, um sich alsbald wieder
aufzuraffen und hastig den Frieden von sich
zu scheuchen. „Ich muß denken", sagte er
beinahe laut... „Ich muß alles ordnen, ehe es
zu spät ist... "
Hier aber war es, in diesem Pavillon, in dem
kleinen Schaukelstuhl aus gelbem Rohr, wo er
eines Tages vier volle Stunden lang mit
wachsender Ergriffenheit in einem Buche las,
das halb gesucht, halb zufällig in seine Hände
geraten war... Nach dem zweiten Frühstück,
die Zigarette im Munde, hatte er es im
Rauchzimmer, in einem tiefen Winkel des
Bücherschrankes, hinter stattlichen Bänden
versteckt, gefunden und sich erinnert, daß er
es einst vor Jahr und Tag beim Buchhändler
zu
einem
Gelegenheitspreise
achtlos
erstanden hatte: ein ziemlich umfangreiches,
auf dünnem und gelblichem Papier schlecht
gedrucktes und schlecht geheftetes Werk, der
zweite
Teil
nur
eines
berühmten
metaphysischen Systems... Er hatte es mit sich
in den Garten genommen und wandte nun, in
tiefer Versunkenheit, Blatt um Blatt...
Eine ungekannte, große und dankbare
Zufriedenheit erfüllte ihn. Er empfand die
unvergleichliche Genugtuung, zu sehen, wie
ein gewaltig überlegenes Gehirn sich des
Lebens, dieses so starken, grausamen und
höhnischen Lebens, bemächtigt, um es zu
bezwingen und zu verurteilen... die Genugtuung des Leidenden, der vor der Kälte und
Härte des Lebens sein Leiden beständig
schamvoll und bösen Gewissens versteckt
hielt und plötzlich aus der Hand eines Großen
und Weisen die grundsätzliche und feierliche
Berechtigung erhält, an der Welt zu leiden dieser besten aller denkbaren Welten, von der
mit spielendem Hohne bewiesen ward, daß sie
die schlechteste aller denkbaren sei.
Er begriff nicht alles; Prinzipien und
Voraussetzungen blieben ihm unklar, und sein
Sinn, in solcher Lektüre ungeübt, vermochte
gewissen Gedankengängen nicht zu folgen.
Aber gerade der Wechsel von Licht und
молчанием, он временами закрывал глаза,
чтобы тут же вновь широко раскрыть их,
гоня от себя умиротворение. "Я должен
думать, - почти вслух произносил он, должен все упорядочить, пока не поздно..."
Здесь, в этом павильоне, в легкой
бамбуковой качалке, он просидел однажды
четыре часа кряду, с всевозрастающим
интересом читая книгу, попавшуюся ему в
руки, трудно даже сказать, в результате
сознательных поисков или случайно... Както раз, в курительной комнате, после
завтрака, с папироской в зубах, он
обнаружил эту книгу в дальнем углу
шкафа, засунутой за другие книги, и тут же
вспомнил, что уже давно приобрел ее по
сходной цене у букиниста... приобрел и
забыл о ней; это был объемистый том,
плохо отпечатанный на тонкой желтоватой
бумаге и плохо сброшюрованный, - вторая
часть прославленной метафизической
системы (*75). Он взял книгу с собою в сад
и теперь, как зачарованный, перевертывал
страницу за страницей.
Неведомое чувство радости, великой и
благодарной, овладело им. Он испытывал
ни с чем не сравнимое удовлетворение,
узнавая, как этот мощный ум покорил себе
жизнь, властную, злую, насмешливую
жизнь, - покорил, чтобы осудить. Это было
удовлетворение страдальца, до сих пор
стыдливо, как человек с нечистой
совестью, скрывавшего свои страдания
перед лицом холодной жестокости жизни,
страдальца, который из рук великого
мудреца внезапно получил торжественно
обоснованное право страдать в этом мире в лучшем из миров, или, вернее, худшем,
как неоспоримо и ядовито доказывалось в
этой книге.
Он не все понимал: принципы и
предпосылки
оставались
для
него
неясными. Его ум, непривычный к такого
рода чтению, временами не мог следовать
за всеми ходами мысли. Но как раз от этой
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Finsternis, von dumpfer Verständnislosigkeit,
vagem Ahnen und plötzlicher Hellsicht hielt
ihn in Atem, und die Stunden schwanden,
ohne daß er vom Buche aufgeblickt oder auch
nur seine Stellung im Stuhle verändert hätte.
Er hatte anfänglich manche Seite ungelesen
gelassen und rasch vorwärtsschreitend,
unbewußt und eilig nach der Hauptsache,
nach dem eigentlich Wichtigen verlangend,
sich nur diesen oder jenen Abschnitt zu eigen
gemacht, der ihn fesselte. Dann aber stieß er
auf ein umfängliches Kapitel, das er vom
ersten bis zum letzten Buchstaben durchlas,
mit
festgeschlossenen
Lippen
und
zusammengezogenen Brauen, ernst, mit
einem vollkommenen, beinahe erstorbenen,
von keiner Regung des Lebens um ihn her
beeinflußbaren Ernst in der Miene. Es trug
aber dieses Kapitel den Titel: „Über den Tod
und sein Verhältnis zur Unzerstörbarkeit
unseres Wesens an sich. " Ihm fehlten wenige Zeilen, als um vier Uhr
das Folgmädchen durch den Garten kam und
ihn zu Tische bat. Er nickte, las die übrigen
Sätze, schloß das Buch und blickte um sich...
Er fühlte sein ganzes Wesen auf
ungeheuerliche Art geweitet und von einer
schweren, dunklen Trunkenheit erfüllt; seinen
Sinn umnebelt und vollständig berauscht von
irgend etwas unsäglich Neuem, Lockendem
und Verheißungsvollem, das an erste,
hoffende Liebessehnsucht gemahnte. Aber als
er mit kalten und unsicheren Händen das
Buch in der Schublade des Gartentisches
verwahrte, war sein glühender Kopf, in dem
ein seltsamer Druck, eine beängstigende
Spannung herrschte, als könnte irgend etwas
darin zerspringen, nicht eines vollkommenen
Gedankens fähig.
, Was war dies?' fragte er sich, während er ins
Haus ging, die Haupttreppe erstieg und sich
im Eßzimmer zu den Seinen setzte..., Was ist
mir geschehen? Was habe ich vernommen?
Was ist zu mir gesprochen worden, zu mir,
Thomas Buddenbrook, Ratsherr dieser Stadt,
719
смены света и тени, тупого непонимания,
смутных чаяний и внезапных прозрений у
него и захватывало дыхание. Часы летели,
а он не отрывал глаз от книги, продолжая
сидеть все в том же положении, в котором
раскрыл ее.
Поначалу он пропускал целые страницы,
торопясь вперед, бессознательно алча
добраться до главного, до самого важного,
задерживаясь только на том, что сразу
приковывало его внимание. Но вскоре ему
попалась целая глава, которую он, плотно
сжав губы и насупив брови, прочитал от
первого до последнего слова, не замечая
ни единого проявления жизни вокруг, с
выражением почти мертвенной суровости
на лице - ибо эта глава называлась "О
смерти и ее отношении к нерушимости
нашего существа в себе" (*76).
Он не успел дочитать только нескольких
строк, когда горничная пришла звать его к
столу. Томас Будденброк кивнул, дочитал
до конца, закрыл книгу и осмотрелся
вокруг. Он почувствовал, что душа его
необъятно
расширилась,
поддалась
тяжелому, смутному опьянению, мозг
затуманился. Его почти шатало от того
непостижимо
нового,
влекущего,
искусительного, что нахлынуло на него,
словно первая, манящая вдаль любовная
тоска.
Но
когда
он
холодными,
дрожащими руками стал класть книгу в
ящик садового столика, его пылающий
мозг, не способный ни на одну четкую
мысль, был так придавлен чем-то, так
страшно напряжен, словно вот-вот что-то
должно было лопнуть в нем.
"Что это было? - спрашивал он себя, идя к
дому, поднимаясь по лестнице, садясь за
стол. - Что со мной произошло? Что мне
открылось? Что было возвещено мне,
Томасу Будденброку, сенатору этого
города, шефу хлеботорговой фирмы
720
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Chef
der
Getreidefirma
Johann
Buddenbrook... ? War dies für mich
bestimmt? Kann ich es ertragen? Ich weiß
nicht, was es war... ich weiß nur, daß es
zuviel, zuviel ist für mein Bürgerhirn...
In diesem Zustande eines schweren, dunklen,
trunkenen
und
gedankenlosen
Überwältigtseins verblieb er den ganzen Tag.
Dann aber kam der Abend, und unfähig,
seinen Kopf länger auf den Schultern zu
halten, ging er frühzeitig zu Bette. Er schlief
drei Stunden lang, tief, unerreichbar tief, wie
noch niemals in seinem Leben. Dann
erwachte er, so jäh, so köstlich erschrocken,
wie man einsam erwacht, mit einer keimenden
Liebe im Herzen.
Er wußte sich allein in dem großen
Schlafgemach, denn Gerda schlief jetzt in Ida
Jungmanns Zimmer, die kürzlich, um näher
beim kleinen Johann zu sein, eines der drei
Altan-Zimmer bezogen hatte. Es herrschte
dichte Nacht um ihn her, da die Vorhänge der
beiden hohen Fenster fest geschlossen waren.
In tiefer Stille und sacht lastender Schwüle lag
er auf dem Rücken und blickte in das Dunkel
empor.
Und siehe da: plötzlich war es, als wenn die
Finsternis vor seinen Augen zerrisse, wie
wenn die samtne Wand der Nacht sich
klaffend teilte und eine unermeßlich tiefe,
eine ewige Fernsicht von Licht enthüllte...,
Ich werde leben!' sagte Thomas Buddenbrook
beinahe laut und fühlte, wie seine Brust dabei
vor innerlichem Schluchzen erzitterte., Dies
ist es, daß ich leben werde! Es wird leben...
und daß dieses Es nicht ich bin, das ist nur
eine Täuschung, das war nur ein Irrtum, den
der Tod berichtigen wird. So ist es, so ist es!...
Warum?' Und bei dieser Frage schlug die
Nacht wieder vor seinen Augen zusammen. Er
sah, er wußte und verstand wieder nicht das
geringste mehr und ließ sich tiefer in die
Kissen zurücksinken, gänzlich geblendet und
ermattet von dem bißchen Wahrheit, das er
soeben hatte erschauen dürfen.
Und er lag stille und wartete inbrünstig, fühlte
"Иоганн Будденброк"?.. Ко мне ли это
относилось? И смогу ли я это вынести? Я
не знаю, что это было... Знаю только", что
для моих бюргерских мозгов это
чрезмерно много".
В этом тяжком, смутном, бездумном
состоянии, словно оглушенный чем-то, он
пребывал весь день. Но наступил вечер,
голова его стала бессильно клониться; он
рано ушел спать и проспал три часа
небывало глубоким сном. Проснулся он
так внезапно, в таком блаженном испуге,
как просыпается человек с зарождающейся
любовью в сердце.
Он знал, что лежит один в большой
спальне; Герда спала теперь в комнате Иды
Юнгман, которая перебралась поближе к
маленькому Иоганну. Беспросветная тьма
царила вокруг, занавеси на обоих высоких
окнах были плотно сдвинуты. Среди
полной тишины, в теплой духоте летней
ночи, он лежал на спине и вглядывался во
мрак.
И что же: тьма вокруг расступилась перед
его
глазами,
словно
раздвинулась
бархатная завеса, открывая его взгляду
необозримую, уходящую в бесконечную
глубину вечную светлую даль. "_Я буду
жить_! - почти вслух проговорил Томас
Будденброк и почувствовал, как грудь его
сотрясается от внутреннего рыдания. - Это
и значит, что я буду жить! _Это_ будет
жить, а то, неведомое, - _это_ не я, морок,
заблуждение, которое рассеет смерть. Да,
так, так оно и есть!.. Почему?" И при этом
вопросе ночь снова сомкнулась перед ним.
Опять он ничего не видел, не знал, не
понимал даже самого простого. Он крепче
прижался
головой
к
подушке,
ослепленный, изнемогающий от той
крупицы истины, которую ему только что
дано было постичь.
Он продолжал лежать не шевелясь и,
Thomas Mann BUDDENBROOKS
sich versucht, zu beten, daß es noch einmal
kommen und ihn erhellen möge. Und es kam.
Mit gefalteten Händen, ohne eine Regung zu
wagen, lag er und durfte schauen...
Was war der Tod? Die Antwort darauf
erschien ihm nicht in armen und
wichtigtuerischen Worten: er fühlte sie, er besaß sie zuinnerst. Der Tod war ein Glück, so
tief, daß es nur in begnadeten Augenblicken,
wie dieser, ganz zu ermessen war. Er war die
Rückkunft von einem unsäglich peinlichen
Irrgang, die Korrektur eines schweren Fehlers,
die Befreiung von den widrigsten Banden und
Schranken
einen
beklagenswerten
Unglücksfall machte er wieder gut.
Ende
und
Auflösung?
Dreimal
erbarmungswürdig jeder, der diese nichtigen
Begriffe als Schrecknisse empfand! Was
würde enden und was sich auflösen? Dieser
sein Leib... Diese seine Persönlichkeit und
Individualität, dieses schwerfällige, störrische,
fehlerhafte und hassenswerte Hindernis, etwas
Anderes und Besseres zu sein!
War nicht jeder Mensch ein Mißgriff und
Fehltritt? Geriet er nicht in eine peinvolle
Haft, sowie er geboren ward? Gefängnis !
Gefängnis! Schranken und Bande überall!
Durch die Gitterfenster seiner Individualität
starrt der Mensch hoffnungslos auf die
Ringmauern der äußeren Umstände, bis der
Tod kommt und ihn zu Heimkehr und Freiheit
ruft...
Individualität!... Ach, was man ist, kann und
hat, scheint arm, grau, unzulänglich und
langweilig; was man aber nicht ist, nicht kann
und nicht hat, das eben ist es, worauf man mit
jenem sehnsüchtigen Neide blickt, der zur
Liebe wird, weil er sich fürchtet, zum Haß zu
werden.
Ich trage den Keim, den Ansatz, die
Möglichkeit zu allen Befähigungen und
721
замирая, ждал, готовый молиться о том,
чтобы вновь повторилось то, что с ним
было, чтобы оно еще раз пришло и
просветило его. И оно повторилось.
Молитвенно сложив руки, боясь даже
пошевелиться,
он
лежал,
радуясь
дарованному ему свету.
Что есть смерть? Ответ на этот вопрос
являлся ему не в жалких, мнимо
значительных словах: он его чувствовал,
этот ответ, внутренне обладал им. Смерть счастье, такое глубокое, что даже измерить
его возможно лишь в минуты, осененные,
как сейчас, благодатью. Она - возвращение
после несказанно мучительного пути,
исправление
тягчайшей
ошибки,
освобождение от мерзостных уз и оков.
Придет она - и всего рокового стечения
обстоятельств как не бывало.
Конец и распад? Жалок, жалок тот, кого
страшат эти ничтожные понятия! _Что_
кончится и _что_ подвергнется распаду?
Вот это его тело... Его личность, его
индивидуальность, это тяжеловесное,
трудно
подвижное,
ошибочное
и
ненавистное _препятствие к тому, чтобы
стать чем-то другим, лучшим_!
Разве каждый человек не ошибка, не плод
недоразумения? Разве, едва родившись, он
не попадает в узилище? Тюрьма! Тюрьма!
Везде оковы, стены! Сквозь зарешеченные
окна своей индивидуальности человек
безнадежно смотрит на крепостные валы
внешних обстоятельств, покуда смерть не
призовет его к возвращению на родину, к
свободе...
Индивидуальность!.. Ах, то, что мы есть,
то, что мы можем и что имеем, кажется
нам жалким, серым, недостаточным и
скучным; а на то, что не мы, на то, чего мы
не можем, чего не имеем, мы глядим с
тоскливой завистью, которая становится
любовью, - хотя бы уже из боязни стать
ненавистью.
Я ношу в себе зачатки, начала,
возможности всех родов деятельности и
722
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Betätigungen der Welt in mir... Wo könnte ich
sein, wenn ich nicht hier wäre! Wer, was, wie
könnte ich sein, wenn ich nicht ich wäre,
wenn diese meine persönliche Erscheinung
mich nicht abschlösse und mein Bewußtsein
von dem aller derer trennte, die nicht ich sind!
Organismus!
Blinde,
unbedachte,
bedauerliche Eruption des drängenden
Willens! Besser, wahrhaftig, dieser Wille
webt frei in räum- und zeitloser Nacht, als daß
er in einem Kerker schmachtet, der von dem
zitternden und wankenden Flämm-chen des
Intellektes notdürftig erhellt wird!
In meinem Sohne habe ich fortzuleben
gehofft? In einer noch ängstlicheren,
schwächeren, schwankenderen Persönlichkeit? Kindische, irregeführte Torheit! Was
soll mir ein Sohn? Ich brauche keinen Sohn!...
Wo ich sein werde, wenn ich tot bin? Aber es
ist so leuchtend klar, so überwältigend einfach! In allen denen werde ich sein, die je und
je Ich gesagt haben, sagen und sagen werden:
besonders aber in denen, die es voller,
kräftiger, fröhlicher sagen...
Irgendwo in der Welt wächst ein Knabe auf,
gut ausgerüstet und wohlgelungen, begabt,
seine Fähigkeiten zu entwickeln, gerade
gewachsen und ungetrübt, rein, grausam und
munter, einer von diesen Menschen, deren
Anblick das Glück der Glücklichen erhöht
und die Unglücklichen zur Verzweiflung
treibt: - Das ist mein Sohn. Das bin ich, bald...
bald... sobald der Tod mich von dem
armseligen Wahne befreit, ich sei nicht
sowohl er wie ich...
Habe ich je das Leben gehaßt, dies reine,
grausame und starke Leben? Torheit und
Mißverständnis! Nur mich habe ich gehaßt,
dafür, daß ich es nicht ertragen konnte. Aber
ich liebe euch... ich liebe euch alle, ihr
Glücklichen, und bald werde ich aufhören,
durch eine enge Haft von euch ausgeschlossen
zu sein; bald wird das in mir, was euch liebt,
wird meine Liebe zu euch frei werden und bei
und in euch sein... bei und in euch allen! —
призваний... Не будь я здесь, где бы я мог
быть? В качестве кого и чего я
существовал бы, если б не был собой, если
б вот эта моя личность не отделяла меня и
мое сознание от личностей и сознаний всех
тех, кто не я! Организм! Слепая,
неосмысленная,
жалкая
вспышка
борющейся воли! Право же, лучше было
бы этой воле свободно парить в ночи, не
ограниченной пространством и временем,
чем томиться в узилище, скудно
освещенном
мерцающим,
дрожащим
огоньком интеллекта!
Я надеялся продолжать жизнь в сыне? В
личности еще более робкой, слабой,
неустойчивой? Ребячество, глупость и
сумасбродство! Что мне сын? Не нужно
мне никакого сына!.. Где я буду, когда
умру? Но ведь это ясно как день,
поразительно просто! Я буду во всех, кто
когда-либо говорил, говорит или будет
говорить "я"; _и прежде всего в тех, кто
скажет это "я" сильнее, радостнее_...
Где-то в мире подрастает юноша,
талантливый, наделенный всем, что нужно
для жизни, способный развить свои
задатки, статный, не знающий печали,
чистый, жестокий, жизнерадостный, - один
из тех, чья личность делает счастливых
еще счастливее, а несчастных повергает в
отчаяние, - вот это мой сын! _Это я_ в
скором, в скором времени - как только
смерть освободит меня от жалкого,
безумного заблуждения, будто я не
столько он, сколько я...
Разве я ненавидел жизнь, эту чистую,
жестокую и могучую жизнь? Вздор,
недоразумение! Я ненавидел только себя за то, что не умел побороть ее. Но я люблю
вас, счастливые, всех вас люблю, и скоро
тюремные тесные стены уже не будут
отделять меня от вас; скоро то во мне, что
вас любит, - моя любовь к вам, - станет
свободным, я буду с вами, буду в вас... с
вами и в вас, во всех!..
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Er weinte; preßte das Gesicht in die Kissen
und weinte, durchbebt und wie im Rausche
emporgehoben von einem Glück, dem keins
in der Welt an schmerzlicher Süßigkeit zu
vergleichen. Dies war es, dies alles, was ihn
seit gestern nachmittag trunken und dunkel
erfüllt, was sich inmitten der Nacht in seinem
Herzen geregt und ihn geweckt hatte wie eine
keimende Liebe. Und während er es nun
begreifen und erkennen durfte - nicht in
Worten und aufeinanderfolgenden Gedanken,
sondern
in
plötzlichen,
beseligenden
Erhellungen seines Inneren -, war er schon
frei, war er ganz eigentlich schon erlöst und
aller natürlichen wie künstlichen Schranken
und Bande entledigt. Die Mauern seiner
Vaterstadt, in denen er sich mit Willen und
Bewußtsein eingeschlossen, taten sich auf und
erschlossen seinem Blicke die Welt, die ganze
Welt, von der er in jungen Jahren dies und
jenes Stückchen gesehen, und die der Tod ihm
ganz und gar zu schenken versprach. Die
trügerischen Erkenntnisformen des Raumes,
der Zeit und also der Geschichte, die Sorge
um ein rühmliches, historisches Fortbestehen
in der Person von Nachkommen, die Furcht
vor irgendeiner endlichen historischen
Auflösung und Zersetzung - dies alles gab
seinen Geist frei und hinderte ihn nicht mehr,
die stete Ewigkeit zu begreifen. Nichts begann
und nichts hörte auf. Es gab nur eine
unendliche Gegenwart, und diejenige Kraft in
ihm, die mit einer so schmerzlich süßen,
drängenden und sehnsüchtigen Liebe das
Leben liebte, und von der seine Person nur ein
verfehlter Ausdruck war - sie würde die
Zugänge zu dieser Gegenwart immer zu
finden wissen.
„Ich werde leben!" flüsterte er in das Kissen,
weinte und... wußte im nächsten Augenblick
nicht mehr, worüber. Sein Gehirn stand still,
sein Wissen erlosch, und in ihm gab es
plötzlich
wieder
nichts
mehr
als
verstummende Finsternis. Aber es wird
wiederkehren! versicherte er sich. Habe ich es
nicht besessen?... Und während er fühlte, wie
723
Он заплакал. Прижавшись лицом к
подушке, плакал потрясенный, в дурмане
счастья вознесшийся ввысь, - счастья,
такого болезненно-сладостного, с которым
ничто на свете не могло сравниться. Это и
было все то, что со вчерашнего дня
пьянило его смутным волнением, что
ночью шевельнулось у него в сердце и
разбудило его, как зарождающаяся
любовь. И теперь, когда ему было
даровано все это прозреть и познать - не в
словах, не в последовательных мыслях, но
во внезапных, благодатных озарениях
души, - он уже был свободен, был спасен;
узы разорвались, оковы спали с него.
Стены его родного города, в которых он
замкнулся сознательно и добровольно,
раздвинулись, открывая его взору мир весь мир, клочки которого он видел в
молодости и который смерть сулила
подарить ему целиком. Обманные формы
познания пространства, времени, а
следовательно, и истории, забота о
достойном исторически преемственном
существовании в потомках, страх перед
окончательным историческим распадом и
разложением - все это отпустило его, не
мешало больше постижению вечности.
Ничто не начиналось и ничто не имело
конца. Существовало только бескрайное
настоящее и та сила в нем, Томасе
Будденброке, которая любила жизнь
болезненно-сладостной,
настойчивой,
страстной любовью; и хотя личность его
была
всего-навсего
искаженным
выражением этой любви, ей все же дано
было теперь найти доступ к бескрайному
настоящему.
"Я буду жить!" - прошептал он в подушку,
заплакал и... в следующее мгновение уже
не знал, о чем. Его мозг застыл, знание
потухло, вокруг опять не было ничего,
кроме тишины и мрака. "Оно вернется! уверял он себя. - Разве я уже не обладал
им?" И в то время как дремотное томление
разливалось по его членам, он дал себе
724
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Betäubung und Schlaf ihn unwiderstehlich
überschatteten, schwor er sich einen teuren
Eid, dies ungeheure Glück niemals fahrenzulassen, sondern seine Kräfte zu sammeln und
zu lernen, zu lesen und zu studieren, bis er
sich fest und unveräußerlich die ganze
Weltanschauung zu eigen gemacht haben
würde, aus der dies alles hervorgegangen war.
Allein das konnte nicht sein, und schon am
nächsten Morgen, als er mit einem ganz
kleinen Gefühl von Geniertheit über die
geistigen
Extravaganzen
von
gestern
erwachte, ahnte er etwas von der
Unausführbarkeit dieser schönen Vorsätze.
Er stand spät auf und hatte sich sogleich an
den Debatten einer Bürgerschaftssitzung zu
beteiligen. Das öffentliche, geschäftliche,
bürgerliche Leben in den giebeligen und winkeligen
Straßen
dieser
mittelgroßen
Handelsstadt nahm seinen Geist und seine
Kräfte wieder in Besitz. Immer noch mit dem
Vorsatz beschäftigt, die wunderbare Lektüre
wieder aufzunehmen, fing er doch an, sich zu
fragen, ob die Erlebnisse jener Nacht in
Wahrheit und auf die Dauer etwas für ihn
seien und ob sie, träte der Tod ihn an,
praktisch
standhalten
würden.
Seine
bürgerlichen Instinkte regten sich dagegen.
Auch seine Eitelkeit regte sich: die Furcht vor
einer wunderlichen und lächerlichen Rolle.
Standen ihm diese Dinge zu Gesicht? Ziemten
sie ihm, ihm, Senator Thomas Buddenbrook,
Chef der Firma Johann Buddenbrook?...
Er gelangte niemals wieder dazu, einen Blick
in das seltsame Buch zu werfen, das so viele
Schätze barg, geschweige denn, sich die
übrigen Bände des großen Werkes zu
verschaffen. Die nervöse Pedanterie, die sich
mit den Jahren seiner bemächtigt, verzehrte
seine Tage. Gehetzt von fünfhundert
nichtswürdigen und alltäglichen Bagatellen,
die in Ordnung zu halten und zu erledigen
sein Kopf sich plagte, war er zu
willensschwach, um eine vernünftige und
торжественное обещание никогда не
упускать этого великого счастья, напротив
- собрать все свои силы, чтобы учиться,
думать, читать, покуда он не усвоит
прочно и навечно всю философскую
систему, которая даровала ему прозрение.
Но это было неосуществимо, и уже на
следующее утро, проснувшись с чувством
известной неловкости из-за духовных
экстравагантностей, которые он себе
позволил вчера, сенатор почувствовал, что
из этого прекрасного порыва ничего не
выйдет.
Он поздно встал, сразу же отправился в
городскую думу и принял оживленное
участие в происходивших там дебатах.
Общественная,
деловая,
гражданская
жизнь, бившаяся в кривых старинных
улочках этого торгового города средней
руки, опять завладела всеми его
помыслами, потребовала всех его сил. Не
оставляя намерения прочесть до конца ту
удивительную книгу, он все же начал
задаваться
вопросом,
будут
ли
переживания той ночи и впредь что-то
значить для него, выдержат ли они
испытания смертью, когда она к нему
подступит. Его бюргерские инстинкты
противились
этому
предположению.
Противилась и его суетность: страх играть
чудаческую, смешную роль. Да разве к
лицу ему все это? Разве подобают такие
размышления ему, сенатору Томасу
Будденброку, шефу фирмы "Иоганн
Будденброк"?..
Так он больше и не заглянул в эту
странную книгу, хранившую столько
сокровищ, и уж и подавно не приобрел
остальных томов знаменитого труда.
Нервический педантизм, с годами им
завладевший, пожирал все его время.
Затравленный
сотнями
ничтожных
будничных мелочей, силясь все их
удержать в памяти, все сделать по порядку,
он был слишком слабоволен, чтобы
разумно и осмысленно распределять свое
Thomas Mann BUDDENBROOKS
ergiebige Einteilung seiner Zeit zu erreichen.
Und zwei Wochen ungefähr nach jenem
denkwürdigen Nachmittage war er so weit,
daß er alles aufgab und dem Dienstmädchen
befahl, ein Buch, das unordentlicherweise in
der Schublade des Gartentisches umherliege,
sofort
hinaufzutragen
und
in
den
Bücherschrank zu stellen.
So aber geschah es, daß Thomas
Buddenbrook, der die Hände verlangend nach
hohen und letzten Wahrheiten ausgestreckt
hatte, matt zurücksank zu den Begriffen und
Bildern, in deren gläubigem Gebrauch man
seine Kindheit geübt hatte. Er ging umher und
erinnerte sich des einigen und persönlichen
Gottes, des Vaters der Menschenkinder, der
einen persönlichen Teil seines Selbst auf die
Erde entsandt hatte, damit er für uns leide und
blute, der am Jüngsten Tage Gericht halten
würde, und zu dessen Füßen die Gerechten im
Laufe der dann ihren Anfang nehmenden
Ewigkeit für die Kümmernisse dieses
Jammertales entschädigt werden würden...
dieser ganzen, ein wenig unklaren und ein
wenig absurden Geschichte, die aber kein
Verständnis, sondern nur gehorsamen
Glauben
beanspruchte,
und
die
in
feststehenden und kindlichen Worten zur
Hand sein würde, wenn die letzten Ängste
kamen... Wirklich?
Ach, auch hierin gelangte er nicht zum
Frieden. Dieser Mann mit seiner nagenden
Sorge um die Ehre seines Hauses, um seine
Frau, seinen Sohn, seinen Namen, seine
Familie, dieser abgenutzte Mann, der seinen
Körper mit Mühe und Kunst elegant, korrekt
und aufrecht erhielt, er plagte sich mehrere
Tage mit der Frage, wie es nun eigentlich
bestellt sei: ob nun eigentlich die Seele
unmittelbar nach dem Tode in den Himmel
gelange, oder ob die Seligkeit erst mit der
Auferstehung des Fleisches beginne... Und wo
blieb die Seele bis dahin? Hatte ihn jemals
jemand in der Schule oder der Kirche darüber
belehrt? Wie war es verantwortbar, den
Menschen in einer solchen Unwissenheit zu
725
время. А когда прошло две недели с того
достопамятного дня, все пережитое уже
казалось ему столь далеким, что он
приказал горничной взять книгу, все еще
валявшуюся в ящике садового столика, и
немедленно поставить ее на место, в шкаф.
Вот и случилось, что Томас Будденброк, с
мольбою простиравший руки к последним,
наивысшим истинам, обессилев, вернулся
к понятиям и образам, с детства
внушенным ему благочестивым обиходом
родительского дома. Он ходил по городу и
думал о едином, персонифицированном
боге, отце рода человеческого, пославшем
на землю кровь и плоть свою, дабы сын
божий пострадал за нас, о боге, который в
день Страшного суда дарует всем
припавшим к его престолу праведникам
беспечальную
вечную
жизнь
в
вознаграждение за эту земную юдоль.
Он вспоминал всю эту не очень-то ясную
и
несколько
нелепую
историю,
требовавшую не понимания, а безотчетной
веры, которая, навеки воплотившись в
детски
наивных,
раз
и
навсегда
установленных словах, должна была
оказаться под рукой в минуты последнего
страха. Но так ли оно будет? Увы, и эти
мысли не приносили ему умиротворения!
Он - человек с вечно точащей его сердце
заботой о чести своего дома, о своей жене,
сыне, о своем добром имени, человек,
утомленный жизнью, с трудом, но умело
поддерживавший бодрость в своем теле
элегантностью костюма и корректностью
манер, - уже долгие недели терзался
вопросом: так что же происходит?
Возможно
ли,
чтобы
душа
непосредственно
после
смерти
возносилась на небеса? Или блаженство
начинается с воскресения плоти? И где же
тогда обретается душа до этого мгновения?
Почему ни в школе, ни в церкви никто не
просветил его? Можно ли оставлять
726
Thomas Mann BUDDENBROOKS
lassen? - Und er war darauf und daran, Pastor
Pringsheim zu besuchen und ihn um Rat und
Trost anzugehen, bis er es im letzten Augenblick aus Furcht vor der Lächerlichkeit
unterließ.
Endlich gab er alles auf und stellte alles Gott
anheim. Da er aber mit der Ordnung seiner
ewigen Angelegenheiten zu einem so
unbefriedigenden Schluß gekommen war, so
beschloß er, zum wenigsten einmal seine
irdischen gewissenhaft zu bestellen, womit er
einen lange gehegten Vorsatz zur Ausführung
bringen würde.
Eines Tages vernahm der kleine Johann nach
dem Mittagessen, im Wohnzimmer, wo die
Eltern ihren Kaffee tranken, wie sein Vater
der Mama die Mitteilung machte, er erwarte
heute den Rechtsanwalt Doktor Soundso, um
mit ihm sein Testament zu machen, dessen
Fixierung er nicht beständig ins Ungewisse
hinausschieben dürfe. Später übte Hanno im
Salon eine Stunde lang auf dem Flügel. Als er
aber dann über den Korridor gehen wollte,
traf er mit seinem Vater und einem Herrn in
langem, schwarzem Überrock zusammen,
welche die Haupttreppe heraufkamen.
„Hanno!" sagte der Senator kurz. Und der
kleine Johann blieb stehen, schluckte hinunter
und antwortete leise und eilig: „Ja, Papa... "
„Ich habe mit diesem Herrn Wichtiges zu
arbeiten", fuhr sein Vater fort. „Du stellst
dich, wenn ich bitten darf, vor diese Tür" - er
wies auf den Eingang zum Rauchzimmer „und gibst acht, daß niemand, hörst du?
absolut niemand uns stört. "
„Ja, Papa", sagte der kleine Johann und stellte
sich vor die Tür, die sich hinter den beiden
Herren schloß.
Er stand dort, hielt mit einer Hand den
Schifferknoten auf seiner Brust erfaßt,
scheuerte seine Zunge an einem Zahne, dem
er mißtraute, und horchte auf die ernsten und
gedämpften Stimmen, die aus dem Inneren
человека в таком неведении?
Он уже совсем было собрался отправиться
к пастору Принсгейму за советом и
утешением, но в последний момент
отказался от своего намерения из боязни
показаться смешным.
В конце концов он перестал задаваться
такими вопросами, положившись на волю
божию. Раз попытка упорядочить свои
отношения с вечностью привела к столь
плачевным результатам, он решил по
крайней мере устроить свои земные дела
так, чтобы, не чувствуя укоров совести,
привести в исполнение план, уже давно
созревший в его голове.
Однажды, после обеда, когда родители
пили кофе в маленькой гостиной, Ганно
услышал, как отец объявил маме, что ждет
сегодня к себе адвоката имярек, чтобы
вместе с ним составить завещание, не
считая себя вправе дольше откладывать
это дело. Ганно ушел в большую гостиную
и там часок поупражнялся на рояле. Когда
он кончил и вышел в коридор, навстречу
ему попались отец с господином в
длинном черном сюртуке, поднимавшиеся
по лестнице.
- Ганно! - окликнул его сенатор.
Маленький
Иоганн
остановился,
проглотил слюну и ответил тихо и
торопливо:
- Да, папа...
- Мне нужно обсудить с этим господином
очень важное дело. Прошу тебя, стань вот
здесь, - он указал на дверь в курительную
комнату. - Проследи, чтобы никто,
слышишь - никто, нам не помешал.
- Хорошо, папа, - сказал маленький
Иоганн и встал у двери, закрывшейся за
отцом и неизвестным господином.
Он стоял там, теребя галстук своей
матроски, непрерывно трогал языком зуб,
который его беспокоил, и прислушивался к
приглушенным голосам за дверью, что-то
серьезно
обсуждавшим.
Голову
с
Thomas Mann BUDDENBROOKS
727
des Zimmers zu ihm drangen. Sein Kopf mit
dem lockig in die Schläfen fallenden hellbraunen Haar war zur Seite geneigt, und unter
zusammengezogenen Brauen blickten seine
goldbraunen, von bläulichen Schatten
umlagerten Augen blinzelnd, mit einem
abgestoßenen und grüblerischen Ausdruck zur
Seite, einem Ausdruck, ganz ähnlich
demjenigen, mit dem er an der Bahre seiner
Großmutter den Blumengeruch und jenen
anderen, fremden und doch so seltsam
vertrauten Duft eingeatmet hatte.
Ida Jungmann kam und sagte: „Hannochen,
mein Jungchen, wo bleibst du, was wirst du
hier herumzustehen haben!" Der bucklige
Lehrling kam aus dem Comptoir, eine Depesche in der Hand, und fragte nach dem
Senator.
Und jedesmal streckte der kleine Johann
seinen Arm in dem blauen mit einem Anker
bestickten Matrosenärmel waagerecht vor der
Tür aus, schüttelte den Kopf und sagte nach
einem Augenblicke des Schweigens leise und
fest: „Niemand darf hinein. - Papa macht sein
Testament. "
Sechstes Kapitel
завитками русых волос на висках он
склонил набок, а его золотисто-карие глаза
с голубоватыми тенями в уголках
смотрели из-под нахмуренных бровей
задумчиво и отчужденно, как в день, когда
он стоял у гроба бабушки и вместе с
запахом
цветов
вдыхал
другой,
посторонний и все же странно знакомый
запах.
Im Herbst sagte Doktor Langhals, indem er
seine schönen Augen spielen ließ wie eine
Frau: „Die Nerven, Herr Senator... an allem
sind bloß die Nerven schuld. Und hie und da
läßt auch die Blutzirkulation ein wenig zu
wünschen übrig. Darf ich mir einen Ratschlag
erlauben? Sie sollten sich dieses Jahr noch ein
bißchen ausspannen! Diese paar SeeluftSonntage im Sommer haben natürlich nicht
viel vermocht... Wir haben Ende September,
Travemünde ist noch in Betrieb, es ist noch
nicht vollständig entvölkert. Fahren Sie hin,
Herr Senator, und setzen Sie sich noch ein
wenig an den Strand. Vierzehn Tage oder drei
Wochen reparieren schon manches... "
Und Thomas Buddenbrook sagte ja und amen
hierzu. Als aber die Seinen von dem
Entschlüsse erfuhren, erbot sich Christian, ihn
zu begleiten.
Осенью доктор Лангхальс, как женщина
играя своими красивыми глазами, объявил:
- Нервы, господин сенатор. Все дело в
нервах. Хотя временами и кровообращение
оставляет желать лучшего. Разрешите дать
вам совет? Вам следовало бы немного
отдохнуть в этом году. За все лето тричетыре воскресных дня на взморье не
могли, конечно, оказать сколько-нибудь
эффективного действия. Сейчас конец
сентября,
в
Травемюнде
сезон
продолжается, не все еще разъехались, отправляйтесь-ка туда, господин сенатор, и
посидите немножко на берегу моря. Дветри недели многое могут поправить...
И Томас Будденброк, не колеблясь,
согласился. Но когда он сообщил близким
о своем решении, Христиан тотчас же стал
навязываться ему в провожатые.
Мимо прошла Ида Юнгман и удивилась:
- Куда это ты запропастился, Дружок, и
что тебе вздумалось здесь стоять?
Из конторы пришел горбатый ученик с
депешей в руках и спросил сенатора.
И Ганно всякий раз рукою с якорем на
синем рукаве загораживал дверь, качал
головой и, помолчав с секунду, объявлял
тихо, но твердо:
- Нельзя никому. Папа пишет завещание.
6
728
Thomas Mann BUDDENBROOKS
„Ich gehe mit, Thomas", sagte er einfach. „Du - Я еду с тобой, Томас, - без обиняков
hast wohl nichts dagegen. " Und obgleich der заявил он. - Ты ведь ничего не будешь
Senator eigentlich eine Menge dagegen hatte, иметь против?
sagte er abermals ja und amen.
И хотя сенатор имел против очень многое,
он и на это согласился не колеблясь.
Die Sache war die, daß Christian jetzt mehr Христиан теперь больше чем когда-либо
als jemals Herr seiner Zeit war, denn wegen располагал своим временем, так как
schwankender Gesundheit hatte er sich вследствие пошатнувшегося здоровья счел
genötigt gesehen, auch seine letzte себя вынужденным отказаться и от той
kaufmännische Tätigkeit, die Champagner- коммерческой деятельности, которой он
und Kognakagentur, fahrenzulassen. Das занимался в последнее время, а именно - от
Trugbild eines Mannes, der in der агентуры
по
продаже
коньяка
и
Dämmerung auf seinem Sofa saß und ihm шампанских вин. Призрак, сидящий в
zunickte, hatte sich erfreulicherweise nicht сумерках на софе в его комнате и
wiederholt. Aber mit der periodischen „Qual" кивающий ему головой, больше, к
in seiner linken Seite war es womöglich noch счастью,
не
посещал
его.
Но
schlimmer geworden, und Hand in Hand mit периодическая "мука" в левой стороне,
ihr ging eine große Anzahl anderer пожалуй, еще усилилась, и наряду с ней
Unzuträglichkeiten, die Christian sorgfältig появилось множество других недугов, к
beobachtete und mit krauser Nase schilderte, которым Христиан прислушивался с
wo er ging und stand. Oftmals, wie schon неусыпным вниманием и о которых,
früher, versagten beim Essen seine Schluck- наморщив нос, подробно рассказывал всем
muskeln, so daß er, den Bissen im Halse, встречным и поперечным. Случалось, как
dasaß und seine kleinen, runden, tiefliegenden это бывало и прежде, что глотательные
Augen wandern ließ. Oftmals, wie schon мускулы вдруг отказывались служить ему;
früher, litt er an dem unbestimmten, aber тогда он сидел с куском, застрявшим в
unbesiegbaren Furchtgefühl vor einer глотке, и его круглые, глубоко сидящие
plötzlichen Lähmung seiner Zunge, seines глазки испуганно шныряли по сторонам.
Schlundes, seiner Extremitäten, ja sogar Случалось, как это бывало и прежде, что
seines Denkvermögens. Zwar wurde nichts an его вдруг охватывал смутный, но
ihm gelähmt; aber war nicht die Furcht davor непреодолимый страх перед параличом
beinahe noch schlimmer? Er erzählte языка, конечностей или даже мозговых
ausführlich, wie er eines Tages, als er sich центров. Правда, ничего подобного с ним
Tee bereitete, das brennende Zündholz statt не случалось, но ведь еще неизвестно, что
über den Kochapparat über die offene хуже - страх перед такой бедой или она
Spiritusflasche gehalten habe, so daß beinahe сама. Он с бесконечными подробностями
nicht nur er selbst, sondern auch die übrigen рассказывал, как однажды, собравшись
Hausbewohner, ja, vielleicht auch die der вскипятить себе чай, поднес зажженную
Nachbarhäuser auf fürchterliche Weise спичку не к спиртовке, а к бутылке со
umgekommen wären... Dies ging zu weit. спиртом, так что опасность страшной
Was er aber mit besonderer Ausführlichkeit, гибели грозила не только ему, но всем
Eindringlichkeit und Anstrengung, sich ganz жильцам дома и, возможно, даже соседних
verständlich zu machen, beschrieb, war eine домов... Это был бесконечный рассказ. Но
scheußliche Anomalie, die er in letzter Zeit an еще более обстоятельно и проникновенно,
sich wahrgenommen hatte und die darin силясь выражаться как можно точнее,
bestand, daß er an gewissen Tagen, das heißt описывал
Христиан
отвратительную
Thomas Mann BUDDENBROOKS
729
аномалию, которую он стал подмечать в
себе последнее время. Она состояла в том,
что по известным дням, то есть при
известной погоде и соответствующем
душевном состоянии, он не мог видеть
раскрытого
окна,
не
испытывая
омерзительного и ничем не объяснимого
влечения выпрыгнуть из него, - влечения
страстного, почти необоримого, похожего
на какой-то безумный, отчаянный задор!
Однажды, в воскресенье, когда все
семейство обедало на Фишергрубе,
Христиан поведал, как он, собрав все силы
духа, на четвереньках пробирался к окну,
чтобы закрыть его. Но тут все зашикали и
наотрез отказались слушать дальше.
Подобные признания он делал с каким-то
непостижимым удовольствием. Но вот за
чем он не наблюдал, чего вовсе не замечал
за собой и что никак не доходило до его
сознания, а потому все больше бросалось в
глаза, - это отсутствие чувства такта, с
каждым годом принимавшее все более
устрашающие размеры. Плохо было уже
то, что он в семейном кругу рассказывал
анекдоты такого сорта, которые с грехом
пополам можно было рассказать в клубе,
но еще хуже, что он, видимо, начал
утрачивать
и
чувство
физической
стыдливости.
Вознамерившись
похвалиться перед невесткой Гердой, с
которой
он
был
в
приятельских
отношениях,
прочностью
своих
английских
носков
и
заодно
продемонстрировать ей свою худобу, он,
нимало не стесняясь, задрал широкую
клетчатую штанину до самого колена.
- Нет, ты посмотри только, как я исхудал.
Разве это не странно, а? - сокрушенно
произнес Христиан, морща нос и
вытягивая вперед свою костлявую кривую
ногу в белых вязаных кальсонах, уныло
облегающих худые колени.
Er hatte, wie gesagt, jetzt jede kaufmännische Теперь, как мы уже говорили, Христиан
Tätigkeit fahrenlassen; aber diejenigen отказался
от
всякой
коммерческой
Stunden am Tage, die er nicht im Klub деятельности. Но он все же пытался чемbei gewisser Witterung und Gemütsverfassung, kein offenes Fenster sehen
konnte, ohne von dem gräßlichen und durch
nichts gerechtfertigten Drange befallen zu
werden, hinauszuspringen... einem wilden und
kaum unterdrückbaren Triebe, einer Art von
unsinnigem und verzweifeltem Übermut!
Eines Sonntages, als die Familie in der
Fischergrube speiste, beschrieb er, wie er
unter Aufbietung aller moralischen Kräfte auf
Händen und Füßen habe zum offenen Fenster
kriechen müssen, um es zu schließen... Hier
aber schrie alles auf, und niemand wollte ihm
weiter zuhören. Diese und ähnliche Dinge
konstatierte
er
mit
einer
gewissen
schauerlichen Genugtuung. Was er aber nicht
beobachtete und nicht feststellte, was ihm
unbewußt blieb und sich darum beständig
verschlimmerte, war der sonderbare Mangel
an Taktgefühl, der ihm mit den Jahren immer
mehr zu eigen geworden war. Es war
schlimm, daß er im Familienkreise Anekdoten
erzählte, so geartet, daß er sie höchstens im
Klub hätte vorbringen dürfen. Aber es gab
auch direkte Anzeichen dafür, daß sein Sinn
für körperliche Schamhaftigkeit im Erlahmen
begriffen war. In der Absicht, seiner
Schwägerin Gerda, mit der er auf
freundschaftlichem Fuße stand, zu zeigen, wie
durabel gearbeitet seine englischen Socken
seien, und wie mager er übrigens geworden
sei, gewann er es über sich, vor ihren Augen
sein weites kariertes Beinkleid bis hoch über
das Knie zurückzuziehen... „Da sieh, wie
mager ich werde... Ist es nicht auffällig und
sonderbar?" sagte er bekümmert, indem er mit
krauser Nase auf sein knochiges und stark
nach außen gekrümmtes Bein in der
weißwollenen Unterhose zeigte, unter der
sich das hagere Knie trübselig abzeichnete...
730
Thomas Mann BUDDENBROOKS
verbrachte, suchte er doch auf verschiedene
Weise auszufüllen, und er liebte es,
ausdrücklich hervorzuheben, daß er trotz aller
Behinderungen niemals vollständig aufgehört
habe zu arbeiten. Er erweiterte seine
Sprachkenntnisse und hatte, der Wissenschaft
halber und ohne praktischen Endzweck,
kürzlich begonnen, Chinesisch zu lernen,
worauf er vierzehn Tage lang viel Fleiß
verwendet hatte. Zur Zeit war er damit
beschäftigt, ein englisch-deutsches Lexikon,
das ihm unzulänglich schien, zu „ergänzen";
aber da eine kleine Luftveränderung ihm
sowieso einmal wieder not tat und da es
schließlich ja wünschenswert war, daß der
Senator irgendwelche Begleitung hatte, so
vermochte dies Geschäft jetzt nicht, ihn in der
Stadt festzuhalten...
Die beiden Brüder fuhren an die See; sie
fuhren, indes der Regen auf das Verdeck des
Wagens trommelte, auf der Landstraße dahin,
die nur eine Pfütze war, und sprachen beinahe
kein Wort. Christian ließ seine Augen
wandern, als horche er auf irgend etwas
Verdächtiges; Thomas saß fröstelnd in seinen
Mantel gehüllt, mit müde blickenden,
geröteten Augen, und die langausgezogenen
Spitzen seines Schnurrbartes überragten starr
seine weißlichen Wangen. So fuhren sie nachmittags in den Kurgarten ein, in dessen
verschwemmtem Kies die Räder knirschten.
Der alte Makler Sigismund Gösch saß in der
Glasveranda des Hauptgebäudes und trank
Grog von Rum. Er stand auf, indem er durch
die Zähne zischte, und dann setzten sie sich zu
ihm, um, während die Koffer hinaufgetragen
wurden, auch ihrerseits etwas Warmes zu genießen.
Herr Gösch war ebenfalls noch Kurgast,
gleich einigen wenigen Leuten, einer
englischen Familie, einer ledigen Holländerin
und einem ledigen Hamburger, die jetzt
mutmaßlich ihr Schläfchen vor der Table
d'hôte hielten, denn es war überall totenstill,
und nur der Regen planschte. Mochten sie
schlafen. Herr Gösch schlief am Tage nicht.
нибудь заполнять часы, которые проводил
вне клуба, и стремился подчеркнуть, что,
несмотря на все препятствия, никогда не
перестает трудиться. Он расширял свои
познания в иностранных языках и даже
начал - из любви к искусству, без всякой
практической цели - изучать китайский
язык, на каковое занятие и положил две
недели усердного труда. В настоящее
время
он
пытался
"дополнить"
неудовлетворительный, по его мнению,
англо-немецкий словарь. Но поскольку он
считал для себя полезной перемену
воздуха, а для сенатора желательным,
чтобы кто-нибудь его сопровождал, то эти
труды,
конечно,
не
могли
воспрепятствовать его отъезду.
Оба брата отправились к морю. Они ехали
по сплошным лужам, под стук дождя,
барабанившего о верх кареты, не
обмениваясь почти ни единым словом.
Глаза Христиана блуждали, словно он
прислушивался
к
чему-то
крайне
подозрительному. Томас зябко кутался в
пальто и устало глядел перед собой; веки
его были красны, острые концы усов
безжизненно
прочерчивали
его
одутловатые щеки.
Так они въехали под вечер в парк, и
колеса экипажа зашуршали по мокрому
гравию. На застекленной веранде главного
здания сидел старый маклер Зигизмунд
Гош и пил грог. Он поднялся, прошипев
сквозь зубы что-то вроде приветствия, и
они подсели к нему, чтобы согреться
каким-нибудь питьем, пока внесут наверх
их чемоданы.
Господин Гош тоже был запоздалым
курортным гостем, подобно немногим
другим приезжим - какой-то английской
семье, незамужней голландке и холостому
гамбуржцу, которые, видимо, сейчас
спали, так как вокруг стояла мертвая
тишина и слышалось только журчанье
дождевых потоков. Пусть их спят! Г-н Гош
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Er war froh, wenn er sich zur Nacht ein paar
Stunden Bewußtlosigkeit erobern konnte. Es
ging ihm nicht gut, er gebrauchte diese späte
Luftkur gegen das Zittern, das Zittern in
seinen Gliedmaßen... verflucht! er konnte
kaum noch das Grogglas halten, und teuflischer! - er konnte nur selten noch
schreiben, so daß es mit der Übersetzung von
Lope de Vegas sämtlichen Dramen
jämmerlich langsam vorwärtsging. Er war in
sehr gedrückter Stimmung, und
seine
Gotteslästerungen waren ohne die rechte
Freudigkeit. „Laß fahren dahin!" sagte er, und
dies schien seine Lieblingsredensart geworden
zu sein, denn er wiederholte sie beständig und
oftmals ganz außer dem Zu-sammenhange.
Und der Senator? Was war es mit ihm? Wie
lange ge-dachten die Herren zu bleiben?
Ach, Doktor Langhals habe ihn der Nerven
wegen her- geschickt, antwortete Thomas
Buddenbrook. Er habe natür-lieh gehorcht,
trotz dieses Hundewetters, denn was tue man
nicht aus Furcht vor seinem Arzte! Er fühlte
sich ja wirklich ein wenig miserabel. Sie
würden eben bleiben, bis es ihm besser gehe...
„Ja, übrigens geht es auch mir sehr schlecht",
sagte Chri- stian voll Neid und Erbitterung,
daß Thomas nur von sich sprach; und er war
im Begriffe, von dem nickenden Manne, der
Spiritusflasche und dem offenen Fenster zu
berichten, als sein Bruder aufbrach, um die
Zimmer in Besitz zu nehmen.
Der Regen ließ nicht nach. Er zerwühlte den
Boden und tanzte in springenden Tropfen auf
der See, die, vom Süd-west überschauert, vom
Strande zurückwich. Alles war in Grau
gehüllt. Die Dampfer zogen wie Schatten und
Geister-schiffe vorüber und verschwanden am
verwischten Horizont.
Mit den fremden Gästen traf man nur beim
Essen zusam-men. Der Senator ging mit dem
731
днем не смежает глаз. Он рад, если ему
удается хоть ночью забыться на часокдругой. Здоровье его вконец расшаталось;
он лечится здесь морским воздухом от
дрожи в конечностях... Проклятье! Он уже
с трудом держит стакан грога в руках и громы небесные! - не всегда может писать,
так что дело с переводом полного собрания
пьес Лопе де Вега подвигается удручающе
медленно. Старый маклер находился в
весьма подавленном настроении, и его
кощунственные возгласы были лишены
прежнего запала. "Все к черту!" восклицал он. Теперь это стало его
любимой
поговоркой,
которую
он
повторял часто вне всякой связи с
разговором.
А сенатор? Что с ним такое? И как долго
полагают
пробыть
здесь
господа
Будденброки?
Ах, отвечал сенатор, он приехал сюда по
требованию
доктора
Лангхальса,
немножко подлечить нервы. Несмотря на
эту собачью погоду, он повиновался, ибо
чего только не сделаешь из страха перед
своим врачом! Впрочем, здоровье его и
вправду немного расклеилось. А останутся
они с братом до тех пор, пока он не
почувствует себя лучше.
- Да, я тоже никуда не гожусь, - вставил
Христиан, полный зависти и обиды оттого,
что Томас говорит только о себе. Он уже
совсем было собрался поведать о человеке,
кивающем головой, о бутылке со спиртом,
о раскрытом окне, когда его брат вдруг
поднялся, чтобы пойти взглянуть на
отведенные им комнаты.
Дождь не утихал. Он разрыхлял землю,
крупными каплями плясал по поверхности
моря, отступившего от берегов под
напором юго-западного ветра. Все было
затянуто серой пеленой. Пароходы, как
тени, как корабли-призраки, скользили по
волнам и исчезали за блеклым горизонтом.
Приезжие иностранцы появлялись только
к табльдоту. Сенатор, в калошах и
732
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Makler Gösch in Gummi-mantel und
Galoschen spazieren, indes Christian droben
in der Konditorei mit der Büfettdame
Schwedischen Punsch trank.
Zwei- oder dreimal, an Nachmittagen, da es
aussah, als ob die Sonne hervorkommen
wollte, erschienen zur Table d'hôte ein paar
Bekannte aus der Stadt, die sich gern ein
wenig unabhängig von ihren Angehörigen
unterhielten: Senator Doktor Gieseke,
Christians Schulkamerad, und Konsul Peter
Döhlmann, der übrigens schlecht aussah, weil
er sich durch maßlosen Gebrauch von
Hunyadi-Janos-Wasser verdarb. Dann setzten
sich die Herren in ihren Paletots unter das
Zeltdach der Konditorei, gegenüber dem
Musiktempel, in dem nicht mehr musiziert
wurde, tranken ihren Kaffee und verdauten
ihre fünf Gänge, indem sie in den herbstlichen
Kurgarten hinausblickten und plauderten...
Die Ereignisse der Stadt, das letzte
Hochwasser, das in viele Keller gedrungen
und bei dem man in den unteren Gruben mit
Booten gefahren war, eine Feuersbrunst, ein
Schuppenbrand am Hafen, eine Senatswahl
wurde besprochen... Alfred Lauritzen, in
Firma Stürmann & Lauritzen, Colonial-waren
en gros & en détail, war vorige Woche
gewählt worden, und Senator Buddenbrook
war nicht einverstanden damit. Er saß in
seinen Kragenmantel gehüllt, rauchte Zigaretten und warf nur an diesem Punkte des
Gespräches ein paar Bemerkungen ein. Er
habe Herrn Lauritzen seine Stimme nicht
gegeben, sagte er, so viel sei sicher. Lauritzen
sei ein ehrenfester Mensch und ein
vortrefflicher Kaufmann, ohne Frage; aber er
sei Mittelstand, guter Mittelstand, sein Vater
habe noch eigenhändig den Dienstmädchen
die sauren Heringe aus der Tonne geholt und
eingewickelt... und jetzt habe man den
Inhaber eines Detailgeschäftes im Senate.
Sein, Thomas Buddenbrooks, Großvater habe
sich mit seinem ältesten Sohne überworfen,
weil dieser einen Laden erheiratet habe; so
seien die Dinge damals gewesen. „Aber das
резиновом плаще, ходил гулять с маклером
Гошем, в то время как Христиан в
обществе буфетчицы пил шведский пунш
наверху, в кондитерской.
Раза два или три, когда казалось, что вотвот проглянет солнышко, из города
приезжал кое-кто из знакомых, любителей
поразвлечься вдали от семьи: сенатор
доктор Гизеке - однокашник Христиана - и
консул Петер Дельман; вид у последнего
был прескверный, - он окончательно
подорвал свое здоровье неумеренным
потреблением воды Гунияди-Янош. Все
усаживались в пальто под тентом
кондитерской, напротив раковины для
оркестра, где уже не играла музыка,
переваривали обед из пяти блюд, пили
кофе, смотрели на унылый мокрый парк и
болтали.
Болтали о последних событиях в городе; о
недавнем наводнении, когда вода залила
многие погреба и по набережной
приходилось ездить на лодках; о пожаре в
портовых складах; о выборах в сенат. На
прошлой неделе сенатором был избран
Альфред Лауритцен, фирма "Штюрман и
Лауритцен", оптовая и розничная торговля
колониальными
товарами;
сенатор
Будденброк не сочувствовал этому
избранию; он сидел, подняв воротник
пальто, курил и, только когда разговор
коснулся этого последнего пункта, вставил
несколько замечаний.
- Уж я-то, во всяком случае, не голосовал
за Лауритцена, - сказал сенатор, - в этом
можете не сомневаться. Лауритцен безусловно честный человек и опытный
коммерсант, но он представитель средних
кругов, добропорядочных средних кругов;
его отец собственноручно доставал из
бочки маринованные селедки, заворачивал
их в бумагу и вручал кухаркам... А теперь
владелец розничной торговли избран в
сенат! Дед мой, Иоганн Будденброк,
порвал со своим старшим сыном из-за
Thomas Mann BUDDENBROOKS
Niveau sinkt, ja das gesellschaftliche Niveau
des Senates ist im Sinken begriffen, der Senat
wird demokratisiert, lieber Gieseke, und das
ist nicht gut. Kaufmännische Tüchtigkeit tut
es doch nicht so ganz, meiner Meinung nach
sollte man nicht aufhören, ein wenig mehr zu
verlangen. Alfred Lauritzen mit seinen großen
Füßen und seinem Bootsmannsgesicht im
Ratssaal zu denken, beleidigt mich... ich weiß
nicht, was in mir. Es ist gegen alles Stilgefühl,
kurzum, eine Geschmacklosigkeit. "
Aber Senator Gieseke war etwas pikiert.
Schließlich war er auch nur der Sohn eines
Branddirektors... Nein, dem Verdienste seine
Krone. Dafür sei man Republikaner.
„Übrigens sollten Sie nicht so viele Zigaretten
rauchen, Buddenbrook, Sie haben ja gar
nichts von der Seeluft. "
„Ja, nun höre ich auf", sagte Thomas
Buddenbrook, warf das Mundstück fort und
schloß die Augen,
Träge während der Regen, der unausbleiblich
wieder einsetzte, die Aussicht verschleierte,
glitt das Gespräch dahin. Man kam auf den
letzten Skandal der Stadt, eine Wechselfälschung, auf Großkaufmann Kaßbaum, P.
Phillipp Kaß-baum & Co., der nun hinter
Schloß und Riegel saß. Man ereiferte sich
durchaus nicht; man nannte Herrn Kaßbaums
Tat eine Dummheit, lachte kurz und zuckte
die Achseln. Senator Doktor Gieseke erzählte,
daß der Großkaufmann übrigens bei gutem
Humor geblieben sei. An seinem neuen
Aufenthaltsort habe er sogleich einen
Toilettespiegel verlangt, der in seiner Zelle
gefehlt habe. „Ich sitze hier ja nicht Jahre,
sondern Jahren", hatte er gesagt; „da muß ich
doch einen Spiegel haben!" - Er war, wie
Christian Buddenbrook und Andreas Gieseke,
ein Schüler des seligen Marcellus Stengel
gewesen.
Ohne die Miene zu verziehen, lachten die
733
того, что тот женился на лавочнице, - да,
вот каковы были нравы в те времена! Но
требования
все
понижаются,
это
чувствуется
и
в
сенате:
сенат
демократизируется, милейший мой Гизеке,
и ничего хорошего в этом нет. Одних
коммерческих способностей, с моей точки
зрения, недостаточно, здесь следовало бы
ставить большие требования. Альфред
Лауритцен с его огромными ножищами и
боцманской физиономией в зале ратуши!
Это оскорбляет во мне какие-то чувства, какие, я и сам точно не знаю. Есть тут чтото бесстильное - какая-то безвкусица.
Но сенатор Гизеке почувствовал себя